Рязанов Михайлович - Ледолом

• Название: Ледолом
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8057-0710-1

Этот том начинает автобиографическую трилогию под общим названием «В хорошем концлагере» («Ледолом», «В хорошем концлагере», «Одигитрия»).

В первом томе повествуется о событиях, произошедших в жизни автора с тысяча девятьсот тридцать шестого по март пятидесятого года, когда он по стечению обстоятельств оказался в тюрьме. В остальных книгах отражены наиболее значительные события вплоть до середины восьмидесятых годов.

---

— А ты прочитал книжку-то?

— Шекспира?

— Ну да.

— Всего. И другорядь. Многих листов нету. А то, что осталось, — всё прошерстил. Некоторые твёрдые знаки сначала не понимал, а посля дотумкал, что это «е» такое.

— Понравилось?

— Ух, тиресно. Короли мне только не ндравятся — убивают друг друга. Яд подсыпают в кубки с вином. А чего убивать? Чего им не хватат? Не по карточкам, поди, хлеб получают… Хорошо-то как здеся! Дадим храпака? Держи сухарь. Соси.

— А подушки нет?

Генка затрясся от хохота.

— Может, тебе ещё и одеялу дать? Ну сказанул, Ризанов.

Кое-как примостившись на каких-то тряпках, я уже почти задремал, как по шее что-то поползло. Я попытался вскочить и больно ударился лбом о гудящее железо.

— Генк! Что-то ползает!

— Тише ты! Облава, верняк. Замри, а то услышат дяди-гади, мусора подлючие.

— Да нет же. Букашки какие-то. По шее…

— А… Это бекасы.[323] Их тут — хочь горстями греби.

— Какие бекасы? Так птиц называют.

— Бекасы — птички? Ты чего горбатого к стенке мене лепишь?

— Да, у Брема в «Жизни животных» о них написано. В четвёртом томе.

— Не знаю. У кого, мож, птички, а у нас — воши.

— Вши?!

— Ага. А ты чего икру заметал?[324] Почешешься малость — только и толков. Дрыхни! Сухарь пондравился? А я думал, ты не будешь. Домашняки хуй за мясо не шитают. Им сало-масло подавай.

— Откуда у нас сало-масло, Гена, сам подумай.

— Ежли папаша така шишка, то у вас всякая-разная бацилла[325] могёт валяться — рубай[326] — не хочу…

— Да брось ты глупости говорить: то же самое по картинкам в магазинах в очередь получаем. Как положено — пайка на человека. Это отец в дни получек в «Арктике» гужуется,[327] а нам-то ничего не приносит. Только пьяный поздно приходит. И арии поёт. Не знаю, артиста из себя воображает, что ли.

…Я не мог долго уснуть. Донимали вши. В нашем доме никогда не водилось никакой подобной живности. Даже таракана я впервые увидел на рисунке в книжке Корнея Чуковского. Мама за чистотой следила очень бдительно. От знакомых, например от Альки Каримова, подхватывал иногда паразитов, но мама тут же обнаруживала их и беспощадно уничтожала.

Я долго мучился, мне всё бластилось, что по всему телу ползают отвратительные насекомые.

Не сразу удалось забыться. Очнулся я от щёлканья в ушах.

Меня томили жара и духотища. Та же непроглядная тьма царила вокруг. Ещё ночь? Или наступило утро? А может, уже день?

— Генк, спишь?

— Надрыхался вслась. Ух, как у Христа за пазухой. Ташкент!

— Как ты думаешь, сколько времени?

— Время? Баня ещё закрытая. А открыватся она в семь. Я тебе скажу, когда мыться начнут.

— А как узнаешь?

— Услышу. Вода пуще зашумит.

Голод напомнил о себе. Но не очень я от него ещё страдал, хотя за последние два дня съел лишь пару помидорин да семенной огурец.

«Терпи, — внушал я себе. — Голод — чепуха. Можно много дней не есть, и ничего — не умрешь. Думай о другом. О чём-то хорошем. О книжках любимых».

— Шамать охота? — словно угадал мои мысли Генка.

— Поел бы. А найдётся?

— Печёнки. Три штуки. В золе вчера днём испёк, пока Немого в котельной не было — уканал куда-то, бес[328] безрогий.

— Это банный слесарь?

— Ага. Гонят нас из котельной. Сильный, как сатана. Одной ручкой поднял меня за шкирку и во двор выбросил. На шлак.

— А отсюда он нас не выгонит?

— Да ты что, сдурел? Как он сюда пролезет? Я ж тебе говорю: мы тута, как у Христа за пазухой.

— Да, действительно, — подумал я. — Если б не Генка, где бы я мыкался? Опять на вокзале ёжился, сидя на плиточном холодном полу. Или в милиции на допросе.

— Держи, — Гундосик сунул мне в руку шершавую твёрдую картофелину и принялся ощупывать моё лицо.

— Ты чего? — удивился я.

— Кусай половину. По совести.

Я откусил, кажется, большую часть клубня.

— Шамай. Красотулина какая… Так бы всю жись и пролежал здеся — никто не хватаит, не лезет в душу. Тепло и мухи не кусают. Потрёкаем?[329]

— О чём?

— Про жись. Ты чего хотел бы иметь? Чтобы в твоём дому́ было?

— Из мебели, что ли?

— И небель — тожа. И всё другоя.

— Для себя?

— И для ро́дных. Для отца-матери, братана́.

— И друзей?

— И друзей. Закадычных.

— Честно?

— Давай шуруй.

— Чтобы еды было много-премного. Вдоволь для всех. И хлеба — белого. Мягкого. И молока. Ну и другого всего. Книжек разных хороших, интересных. О путешествиях. Про другие планеты. Чтобы мама, наконец, отдохнула от работы, а то…

— Чур, только про то, что можно помацать.[330] Не хвантазии каки-мабуть.

— Чтобы… — я осёкся.

— Ну, чево?

Понимал, что это нельзя никому доверять, — я думал о Миле. И если б отважился высказать вслух свои глубинные, заветные мысли и желания, защищённые от всех непроницаемой бронёй тайны, то пожелал бы, чтобы Мила всегда жила в нашем доме, рядом со мной и я мог бы видеть её каждый день, любоваться. Больше мне от неё ничего не надо.

Но поведал я о другом. Правда, тоже близком мне.

— Чтобы у мамы было новое платье — красивое. Как у Любовь Орловой. И туфли на высоком каблуке. С бантиком.

— Это хвантазия. Ещё чего хотишь? Короче!

Я призадумался. И в самом деле, чего? У отца всё, на что было способно моё воображение, есть. И даже сверх того. А мне, пожалуй, лишнего ничего не нужно. Хватит того, что у всех, у каждого. Зачем больше? И ещё…

— Ну?

— Чтобы никто никогда не обижал ни маму, ни Стаську…

— Это опеть — хвантазия.

— Чтобы с друзьями никогда не расставаться. Всю жизнь.

— А на кого ты хошь походить?

— Как на кого? На себя, на кого же ещё. А, ты вот про что! На Олеко Дундича.

— А кто это?

— Герой. Гражданской войны. Храбрец, каких поискать. В драмтеатре пьесу смотрел. Его в плен взяли, в голову раненного. И сам генерал Шкуро допрашивал его, со связанными руками за спиной, — боялся красного командира. А Олеко Дундич говорит: «Вы меня не подкупите. И не запугаете. Я лучше умру, но Революцию не предам».

— Ухайдакали?[331]

— Расстреляли. Но он и перед казнью выкрикнул: «Да здравствует Революция!» — присочинил я.

Генка умолк.

— А я буду таким, как Лёнчик Питерский. Чтобы в бостоновой лепёхе[332] ходить, в прохарях[333] — хромачах гармошкой, с подбором белым. Денег у него — не мерено, во всех карманах — горстями. И две фиксы — рыжие. В натуре.

— А почему на него-то ты хочешь походить? — не уразумел я.

— Потому что ево все уважают. И блатяги, и фраера, и марухи. Денег у ево, чесно, што семечек в мешке у базарной барыги. Дошло? А чево ты ещё загадал?

— Ничего. Всё.

— Всё? — удивился Гундосик.

Немного ещё покумекав, я подтвердил:

— Всё. Больше — ничего.

— Ну и дурак. Как мой братан. Ему тожа ничево не надо, акромя пожрать. Потому как он не сображат.

— Почему ты обо мне такого мнения? — обиделся я. — Что я дурак?

— Потому, што песенку знашь?

И запел:

— Всюду деньги, деньги, деньги,
Всюду деньги без конца.
А без денег жись плохая,
Не годица никуда…

Меня удивила находчивость Гундосика. Откуда он всех этих «премудростей» нахватался? А Генка уже отвечал на мой не заданный ему вопрос.

— И маманя грит, што была бы самой щасливой в мире, ежли б у её денег было, сколь хошь. Её замуж обещал взять один начальник, она у ево в конторе сиклитаршей мантулила. Дак папаня помешал, в загс утащил. Зырил, какая она на потрете раскрасависа? Народная артиска! Папаня ей жись испортил. А то она была ба в крипдишин и кружева разодета. В фильдиперсовых чулках ходила ба. В роскоши и молоке с мёдом купалася ба… А заместо энтаво папаня ей в пьяном виде Вовку-дурака заделал. А маманя щесная деушка была. Папаня поэтому за ей и гонялся, проходу не давал. Щас где целку встретишь? А она пока замуж не пошла — чесная была.

Я представил нарумяненную тётю Пашу, в праздничном платье с кружевами, барахтающуюся в роскошном корыте, наполненном молоком с мёдом, — чушь какая-то! Нелепость!

— Генк, а почему мама твоя нигде не работает? Все трудятся, а она — нет.

— Донор она. Кровь свою продаёт. Нам жратву покупает. И гадалка. За гро́ши ворожит. И вопче за антирес. На картах и по руке. А лучче всего у её получаеца на бобах. На фасоли — хужее. Правду людям грит, ей богу! К ей много народу ходит гадать. Суседки и издалёка. Всяки прутца.

Я припомнил, как несколько раз заставал, прибегая к Бобу, тётю Пашу, словно в обмороке лежащей на кровати, — после сдачи крови. И не однажды видел у неё незнакомых и нездешних женщин, которым она бойко и уверенно предсказывала «нечаянный интерес», червонных, бубновых и трефовых королей, коварных пиковых дам и известия из «казённого» дома. Слушать обо всём этом было забавно, и поначалу меня удивляла чудесная способность тёти Паши разглядеть в человеке его будущее. После усомнился в правдивости её прорицаний, иногда повторяемых слово в слово совершенно разным людям. Более того, недоумение у меня вызывало то, что она плату за свои гадания берёт. Как будто за работу на заводе. Ну ладно, цыганки на базаре, те обманывают, обирают, попрошайничают — у них обычай такой. Но тётя-то Паша — не цыганка, русская. Она и мне гадала на бобах и по линии руки — за несколько варёных картошин. Как бы понарошку.