Рязанов Михайлович - Ледолом

• Название: Ледолом
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8057-0710-1

Этот том начинает автобиографическую трилогию под общим названием «В хорошем концлагере» («Ледолом», «В хорошем концлагере», «Одигитрия»).

В первом томе повествуется о событиях, произошедших в жизни автора с тысяча девятьсот тридцать шестого по март пятидесятого года, когда он по стечению обстоятельств оказался в тюрьме. В остальных книгах отражены наиболее значительные события вплоть до середины восьмидесятых годов.

---

Генка ткнул меня в боку. Я оттолкнул его руку локтем и взглянул в глаза воспета — будь что будет!

— Учти — работа у нас в три смены. Нелёгкая. Короче, тяжёлая. Утомительная. И грязная. К тому же ответственная — трактора ремонтируем. И всякую другую сельхозтехнику. Живём по режиму. Потянешь? Не испугаешься? Силёнок хватит?

В голосе воспета я уловил что-то такое, что сразу сбросило с души моей давившую тяжесть. А моего признания он будто не расслышал. Или сделал вид, что не обратил на мои слова внимания.

— Не испугаюсь, — поспешил убедить я воспета. — Я выносливый. И к работе с детства приучен.

Но как-то не по себе мне стало от слова «режим». Не умею я безоговорочно действовать по чьёму-то приказу. Не могу безропотно подчиняться любым велениям старших. И сверстников. А теперь, хочешь не хочешь, придётся смириться. Хотя с детсадовских времён испытываю отвращение к этому слову — частенько же меня наказывали за «возмутительное» непослушание и «неположенные» увлечения — стоянием в углу, уверяя, что так будет всегда, если я не прекращу нарушать режим. Ну и далее.

— Нет, не испугаюсь, — повторил я уверенно. — Обещаю.

И подумал: лишь бы не домой. Лишь бы отец за спиной не стоял. Лишь бы не опасаться ежесекундно, что на загривок с размаху опустится его тяжёлый кулачище. Лучше уж режим. Да и презрение его постоянно скребёт. Я ему докажу, что никакой не балда,[366] а нормальный человек.

— А что делать умеешь, Рязанов? — спросил воспет. — Конкретно.

— Всё умею.

Кое-кто из ребят заулыбался. Раздались реплики:

— Универсал.

— Слава универсалу — по хлебу и салу!

— Профессор! Кислых щей…

Воспет неодобрительно глянул на остряков-самоучек, и те умолкли.

— Так что ты умеешь?

— Воду носить, пол мыть, дрова пилить и колоть, печь топить…

— Этим ты займёшься после основной работы. У нас самообслуживание. Никогда не слесарил, не приходилось? На заводе или в мастерских не рабатывал?

— Нет. Плотнику помогал в КЭЧ.[367] Старичку. Всё лето. Без прогулов.

— Так. Сначала на мойке потрудишься. А после посмотрим, куда тебя определить. Условия такие: весь заработок — в общий банк. Из него платим за доппродукты. По заявлениям, устным, деньги выдаём на что-то нужное. Для покупки барахла и прочего. Годится? Если на твоём счёте накопится кое-что.

Я согласно кивнул — горло от волнения перехватило.

— Всем заправляет совет — пятёрка. Выборная. А всего нас тридцать один гаврик. Ты — тридцать второй. Коммунары! Примем Геру Рязанова в свою семью? Кто — «за»?

— Вообще-то в метрике я записан Юрием.

Против оказался один — Карзубый.

— Доказательства? — потребовал Шило, председательствующий на собрании.

— Чухнёт он от нас — домашняк. Нежного воспитания. Такие сразу сопли распускают, — резко высказался Карзубый.

— Ручаюсь за него, — заявил Шило. — Я этого пацана лично знаю. Добрый хлопец. В блудягу не заведёт. Надёжный.

— Если подписываешься — другое толковище, — сдался Карзубый. — А я остаюсь при своём мнении.

Как мне сразу полегчало, когда воспет произнёс:

— Принят.

И тут Генка, ёрзавший рядом со мной, как на гвозде, выкрикнул:

— А я — тридцать третий! Я тоже всё умею. И на мойку согласный. Хоть посуду, хоть што…

— Кружки от пива ополаскивать, — съязвил Карзубый.

— А с пряников пыль сдувать умеешь? С кондитерской фабрики заявка поступила, — схохмил другой коммунар.

— Братва, имейте совесть, — урезонил ребят воспет и внимательно, даже пристально всмотрелся в Гундосика. И глаза у него стали такими, словно испытывал боль, которую терпел и скрывал. Такие глаза у мамы бывали, когда что-то очень неприятное обрушивалось на нашу семью.

— Тебе сколько? — спросил он тихо.

— Пятнадцать, — выпалил Генка. — Шишнацатый.

— Эх, — выдохнул Николай Демьянович. — Не надо, Гена, слона в спичешный коробок заталкивать. Десять лет тебе.

— Всё равно примайте в коммуну, — отчаянно потребовал Гундосик. — Не раскаитесь — я тожа сильный.

— У тебя и шея, как у быка, — опять подначил бедного Генку Карзубый. — …Хвост. Гы-гы…

— Он ловкий, — вступился я за друга. — Примите его… пожалуйста.

Последнее слово прозвучало в компании, окружавшей нас, нелепо.

Лицо воспета со следами старых шрамов перекосилось, как от занывшего дуплистого коренного зуба.

— Эх, Гена, да разве я против тебя. Всех бы вас, таких бедолаг, возле себя собрал, да не имею права. Меня за тебя по головке не погладят. Пустят в тасовку.[368] Не оправдаешься.

— Ну, не откажите, — взмолился Генка. — Не откажите сироте, пожалста…

Интонация, с какой Гундосик произнёс свою просьбу, очень походила на ту, когда он попрошайничал.

— Не могу, — выдохнул воспет. — Братва не даст добро. Не могу. Малолетка ты.

И тут случилось непредсказуемое. Гундосик завопил — дико, изо всех сил. Он повалился со скамьи на пол, уронив ворохом рассыпавшуюся книгу, которую держал за пазухой, и стал кататься, рыдая и что-то выкрикивая. К нему бросились ребята. Я бухнулся рядом. А он вырывался и даже кусался. Я мельком, случайно взглянул на воспета. Лицо его побелело ещё больше. В глазах, похоже, светились слёзы.

Он встал из-за стола, сказав никому и всем:

— Успокойте его…

И вышел из половины жилища, которое обитатели барака называли халабудой.[369]

Дежурный уже расставил алюминиевые миски с картофельным пюре, разложил ложки из того же металла, и многие сели за стол, приступили к еде, не обращая ни на кого внимания.

— Не хочу! Не хочу! — орал Генка. — Не хочу домой! У меня нету никакова дома! А-а-а!

— Генк! — потянул я его за рукав. — Ты чего? Что с тобой?

Но он не слышал меня, сотрясаемый горем — огромным горем, которое, казалось, давило и корёжило его.

Шило подхватил Гундосика под мышки, поднял и усадил на скамью, причём оголился живот сопротивлявшегося Генки с крупным пупом. Какой-то коммунар возрадовался этому зрелищу и засмеялся.

Гундосик сидел, поникший на скамье, закрыв лицо цыпочными[370] ладонями, и рыдал. А позади нас развесёлой песней надрывалось радио, словно пытаясь заглушить истерические Генкины вопли.

— Почему я такой нещасный уродился! — гугнил он, захлёбываясь. — В колонию не содют — лет мало, в детдом не берут — мать есть. Э-а!!! Штоб она подохла, маманя моя! Отцу хорошо, он копыта отбросил… А меня, как собаку, бросил…

«Легко на сердце от песни весёлой! — назойливо верещал репродуктор. — Оно скучать не даёт никогда…»

И, уже обессиленный рыданиями, он проговорил:

— Не хочу к мамане с еёными ёбарями. Не хочу под кроватью на полу валяться! Они меня изнасильничают! Как Боба… Не хо-чу! Я лучче под паровоз брошусь. Как Моня.

Так вот почему Генка не желает возвращаться к себе домой — боится. И это небезосновательно. Подонки — собутыльники тёти Паши — способны на любую мерзость, любое преступление! Бедный Вовка! Он даже не осознаёт, что с ним совершили.

Я обнял Генку, но он отталкивал меня. Тогда я принялся подбирать листки книги, часть которых уже ходила по рукам коммунаров, — они жадно разглядывали иллюстрации.

…После оформления привода в отделение милиции мы решили, что нам ничего не остаётся, как вернуться в баню, под бак, выспаться и уже днём попытаться добраться до заводской общаги. Так мы и поступили.

Генка вытащил из заначки[371] все свои сокровища: книгу, фантики и другие драгоценности. Мы благополучно выбрались на свежий воздух и направились, минуя улицу Свободы, на озеро Смолино — я настоял.

И вот мы здесь в общежитии. Ждём решения Генкиной судьбы. Окончательного.

Вернулся Николай Демьянович.

— Успокойся, — сказал он Генке доброжелательно. — Я за тебя, Гена Сапожков, скажу слово в детдоме. Может, и примут. Как исключение.

— Да, возьмут, как жа, — всхлипывал Гундосик, — держи карман шире… Мне сказала тётка из райно, что сирот много, а у меня… А-а-а… — И он снова завыл. Никак не может успокоиться. Разбередили пацана, за живое задели.

— Да, ты не сирота. Ты несчастнее, чем сирота, — сказала Николай Демьянович. Мы тебе постараемся помочь, Ген. Писать умеешь?

— Умею. Я грамотный. Сам научился. Шекспира читаю.

Генка ожил и завертелся, озираясь по сторонам в поиске тома. Я протянул ему книгу.

— Вот, — показал её воспету владелец раритета.

— Хрен с ним, с Шекспиром, — сказал Николай Демьянович. — Напиши все свои данные: родился, крестился и прочее. Как звать родителей. Где работают.

— Нигде не работали! — закричал Гундосик зло. — Всю-ю жись на дармовом!

— Так о себе и пиши, дошло? Без закидонов. Я с той бумагой в детдом поеду, а потребуется — и в районо, гороно… Пока не вышибу. А ты у нас поживёшь. Помогать будешь.

Генка прекратил метаться и суетиться и лишь икал беспрестанно. От растерзавшей его дикой истерики. От предельного отчаянья. Такого психоза я ещё никогда не видел. И о несчастьи Боба тоже ничего не слыхивал.