Рязанов Михайлович - Ледолом

• Название: Ледолом
• Автор: Рязанов Михайлович
• Издательство: Издательство АМБ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8057-0710-1

Этот том начинает автобиографическую трилогию под общим названием «В хорошем концлагере» («Ледолом», «В хорошем концлагере», «Одигитрия»).

В первом томе повествуется о событиях, произошедших в жизни автора с тысяча девятьсот тридцать шестого по март пятидесятого года, когда он по стечению обстоятельств оказался в тюрьме. В остальных книгах отражены наиболее значительные события вплоть до середины восьмидесятых годов.

---

— То, что я вам, бабушка, рассказал, ученые доказали. Чарльз Дарвин, например.

— Ён шамашетший… Как ево? В шамашедший дом ево нада-ть пошадить, шмутьяна.

— Не получится. Он уже давно умер.

— Этто Бох ево наказал, охальника. Прошти и шпаши, Боже, меня, рабу твою грешную. А тебе, Егорка, ишшо покажу, книги от Боха напишанныя. Иштинны, швятыя те книги.

— Давайте. Мне интересно, что в них ваш бог утверждает. Сам, что ли, он те книги сочинил?

— Пошто шам? Ево пророки, апошталы, швятыя штимыя, жатворники да штолпники…

— Давайте, давайте. Я сам хочу убедиться в том, о чём вы мне рассказали.

Герасимовна оглянулась, хотя рядом по-прежнему никого не наблюдалось, и, приблизившись почти вплотную, прошамкала мне на ухо:

— Те книги — потаённыя. Вот я пойду шлушать, и ты — жа мной. Никому не обмолвишша? А то беда будёт. Больша беда. Жаарештуют.

— За что? — полюбопытствовал я. Мне всегда нравилось всё таинственное, скрытое от других, тайное, что сулило новые откровения, открытия, знания.

— Когда пойдём? — нетерпеливо спросил я.

— Помалкивай. Я тебе шама шепну.

Я кивнул понимающе.

Наверное, чепуховина какая-нибудь. Бабушкины сказки. Но всё равно интересно. Пойду! Насчёт же «заарестуют» — фантазирует бабка. За что? Разве это какие-нибудь фашистские листовки?

— Честное пионероское, никому ни гу-гу, — брякнул я невпопад. — Не сомневайтесь, бабушка.

Герасимовна аж на траву под ноги плюнула.

— Каки пинэры? Ты мене про их не поминай! Видала я, как этти бешовшки отродья швятым угодникам, Матери Божей, другим шудатворным ображам гвождями да иголками оши вытыкали, будь они во веки веков прокляты, порожденья шатаны. А ты, нешай, не пинер ли?

— Нет, бабушка. И не был. Не приняли. За плохое поведение. С учителями спорил, уроки пропускал.

— Богу угодно твоё поведение, — явно с удовольствием сделала вывод Герасимовна. — Шлава Гошподу, шподобил. От беша рагатова ша жвеждой горяшшей адшкой во лбу оградил. Душу не продал Шатане. Бох тебя уберёг.

— Никакой не бог, — опять заартачился я, — потому что все произошло иначе. Пионервожатая меня, зазевавшегося, в строй повела, да так рванула за рукав! Я ей и выпалил: «Вы чего толкаетесь?» А она: «Выйти вон из шеренги! Ты, Рязанов, ещё не достоин стать юным ленинцем!»

— Почему — не достоин? Ведь я не двоешник — возразил я, — а троешник.

— Потому что старшим грубишь. Грубиян ты. И неслух. Вместо того чтобы каждое указание выполнять беспрекословно.

Она при всех принялась меня стыдить. Я тут же с пионерской линейки ушёл. Совсем. Потом ещё в учительской задали мне жару! Учителя словно с цепи сорвались! А я не хочу, чтобы со мной разговаривали так грубо. Да ещё и упрекали.

— Этта тебя Бох надоумил, Егорка. От бешовшины уберёг. Беж ево на то воли ни единый волош ш головы твоёй не упáдет. Вшё делатша по воле Божией на швете и в шарштвии небешном.

Это утверждение показалось мне настолько смехотворным, что я чуть было не расхохотался, припомнив банную парикмахерскую, где меня регулярно подстригали наголо, «под нулевку».

Мне представилась тётя Таня с шваброй в руках, сметающая под руководством бога в кучу волосы клиентов. Их стригут, бреют или заросшими оставляют — не с разрешения ли бабкиного бога? Смехотура!

Однако удержался. Чтобы опять не обидеть старуху и не рассориться с ней надолго и серьёзно. В общем-то она — добрая старушенция. Но уступать ей и признавать явные глупости насчёт какого-то бородатенького бога, который на облаках сидит и за каждым моим поступком наблюдает, я никак не мог. И так, куда ни сунься, везде за тобой наблюдают и поучают, — до тошноты надоело, а тут какой-то бог из сказки ещё ко всем присоединится. Нет, с этим «наблюдающим» я никак не мог примириться, признать его существование. Всё-таки взрослый человек, понимаю что к чему в жизни.

…Хотя подслеповатая бабка Герасимовна (очков по бедности не имела) узрела-таки меня с иконой, когда я её отмывал возле сарая намыленной тряпочкой от въевшейся в краску грязи.

Она шустро подковыляла ко мне, закрестилась, зашептала, поклонилась иконе.

— Милай шын, прошветил тебя Гошпоть, — довольно закаркала бабка и погладила меня по плечу ладонью с шишковатыми суставами пальцев, покрытыми бурой морщинистой кожей. — Швяты-те молитвы жнашь?

— Нет, не знаю. Я же вам говорил, что неверующий. Безбожник.

— Шам не жнашь, што буровишь. Я тебя наушу, мил шинок. Наушу. Шлушай: «Отше наш, еже еши на небеши…»

— Что такое — «отше»?

— Отше наш Гошподь Бох и ешть.

— А «еже еши на небеши»?

— Бог-от на небешах шидит.

— Что он там делает?

— Шмотрит. Он вшё видит. И тебя, и меня, и вшех, и што мы деем.

— Во что же он оттуда смотрит — в подзорную трубу или бинокль?

Бабка непонимающе уставилась на меня. Но по моей лукавой рожице правильно определила:

— Богохульштвуешь, Егорка, лешов шын! Пошто на Бога таки пашкудны шлова вожводишь?

Как ей объяснить, что именно таким я представил бога: чернявым, цыганистым, с морским биноклем в руках, восседающим на ватных подушках облаков. Сказка, конечно. Для малолетних. В моём понимании.

Герасимовна заметно смутилась, расстроилась и припугнула меня:

— Накажет тебя Шождатель, Георгий, ох накажет… Жа твои нашмешки.

Она почему-то назвала меня не Егором, а Георгием.

— За что, бабушка? Я вовсе ни над кем не смеюсь. Не шучу.

— Штраха божиева в тебе нету, охальник.

— Нет. Я бога не боюсь — он не настоящий, а придуманный. Я никого не боюсь. Даже мертвецов, которые в саванах по ночам из могил вылезают и по кладбищам гуляют, не то что какого-то бога. И в школе нам говорили, что никакого бога нет и не было. Это всё поповские сказки. Попы бога и чертей придумали, чтобы народ обдуривать и грабить, во!

— Жгинь, нешиштая шила! — закричала бабка и, гневаясь, стукнула несколько раз палкой о землю. — У-у, варнак! Напашти на тебя нету, лешов шын.

Бабка плюнула себе под ноги и, разгорячившись, как никогда раньше, засеменила от меня прочь, сгорбленная и какая-то очень жалкая и беззащитная. Будто её незаслуженно и сильно кто-то обидел. Этим кем-то мог быть лишь я. В груди защемило от сострадания к ней и какой-то непонятной собственной виноватости. Хотя ничего плохого я не сделал. Мне стало жаль её. И я крикнул вдогонку:

— Бабушка! Не обижайся! Не надо! Я не хотел Вас обидеть и Вашего бога!

Но она, сильно осерчав, даже не обернулась. Как помириться с ней, я не знал. Да и что вообще произошло? Ясно — дурного она мне не желала. Однако и согласиться с брехнёй о чернобородом цыганистом боге, который якобы на небе сидит, я никак не мог — не маленький, чтобы всяким небылицам, разинув рот, внимать. К тому же — пусть я не пионер, но тимуровец! Правда, пионером я себя считал, равно как и тимуровцем нашего отряда. Никто в пионеры меня не принимал, как признался Герасимовне, из-за недисциплинированности. И галстука никогда красного не носил. Хотя он у меня имелся — в третьем томе «Жизни животных» Брема. Не в галстуке главное, а в твоих делах. А в них я старался быть правдивым, справедливым в отношениях со всеми. Так меня учила мама.

…Вскоре бабка остыла. Но при первой же встрече строго спросила, где икона. Я ответил.

— Идём, Егорка, покашь Прешиштую Деву.

Я привёл бабку к сараю, отодвинул проволочным крючком засов-деревяшку, отворил щелястую дверь.

Бабка быстро вошла в дровяник, отыскала глазами икону и принялась креститься и кланяться ей, пришёптывая:

— Упокой, Гошподи, душу раба твоего Ивана, невинно убиенного шупоштатами.

— О ком вы это, бабушка?

— Не мешай… О шыне.

Помолившись, утёрла мокрые глаза и сказала:

— Шашливай ты, Егорка. Отеш-та твой, давеша Надя шкаживала, шулитша шкора ш хронту вожвернутша. А мой Ванюшка шгинул. Никода тепериша не увидать мне сыношка мово, кровинушку радиму. И робятки ево малые широтами ошталишь.

Мелкие бусинки-слезинки скатывались по глубоким ложбинкам вертикальных морщин щёк на крутой выступ дряблого подрагивающего подбородка.

— Ии-их, лихо-то како, милай шын Егорка. Марии-то каково ш двумя робятёнками… Токмо для их и живёт. Беж мужика-те ей ой как тижало… Бедная. Маетша одинёшинька. В гошпитале много мужиков, — словно оправдываясь продолжила она. — Шватаютша к ей. Да ить то анвалид, жа им вшу жишть, как жа малым робёнком надо-ть ходить. То кобели. Бабу им нада. А робят хто штавить на ноги будёт, вошпитывать? А хороших-те иде найдёшь? На улке не валяютша. А боле толку никакова. А шын мой любил её, девоньку, как шветошик обихаживал, вшё для её, для Марушеньки швоёй. Иде ныне таку любов шыщешь? Шатана ныне людями хороводит, вот што я шкажу, потому как Бога иж души ижгнали, шеркви порушили…

Я редко видел мать Валерки и Кольки, тётю Марию, — на работе, в госпитале, она дневала и ночевала — и никогда не задумывался, как всем им, Герасимовым, живётся? Теперь понял — горе у них, большое и каждодневное, повсечастное. Бьются как рыбы об лёд. И ещё подумал: а каково мне было бы, погибни отец на фронте, — представить невозможно. Нет, этого не произойдёт, мы дождёмся его, целого и невредимого.