Георгий Кнабе - Корнелий Тацит: (Время. Жизнь. Книги )

• Название: Корнелий Тацит: (Время. Жизнь. Книги )
• Автор: Георгий Кнабе
• Издательство: Наука
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1981

Книга посвящена жизни и творчеству крупнейшего римского историка и писателя Корнелия Тацита. Давая широкую картину жизни императорского Рима I–II вв., автор анализирует сложные социальные процессы, распад прежней системы ценностей и показывает, как это отражалось в судьбе, общественном поведении и психологии конкретных людей.

---

Подобное отрицание практики государства и сохранение верности его высшему историческому смыслу в теории могли совмещаться, в реальном поведении они исключали друг друга. Верность государству, практика которого внутренне воспринималась как чуждая и неприемлемая, превращалась в приспособленчество и лицемерие, столь характерные для большинства сенаторов. В этой зыбкой двусмысленности и непрерывных переходах от одной системы ценностей к другой и от них обеих к пониманию их общей относительности жили, мыслили и действовали и Сенека, и Тразея Пет, и многие другие представители так называемой «стоической оппозиции». В той же мере, в какой люди этого типа хотели быть последовательными, им оставалось лишь универсальное отрицание господствующей и единственной реально существующей общественной практики, а такая последовательность, основанная на консервативной фикции римской государственности и абстрактном морализаторстве, перерастала в отрицание действительности, развития и жизни.

Видные представители сенатского большинства окружены какой-то особой мертвенной атмосферой, которая проявляется в их неспособности — подчас полукомической, а чаще жутковатой — рассмотреть реальные пропорции жизненных явлений. Старый сенатор Корбулон (отец полководца) твердо помнил, что в древности знаменитый Катон каждое свое выступление в сенате заканчивал словами: «Карфаген должен быть разрушен». Верный нравам предков, Корбулон решил вести себя так же, но, поскольку разрушение Карфагена к его времени (дело происходило при Гае Калигуле) было неактуально, он избрал другую тему. Ему не нравилось состояние дорог в Италии, и он постоянно говорил об этом в сенате по любому поводу, многословно и напыщенно. Наконец Гай — то ли в насмешку, то ли в поисках предлога для усиления антисенатских репрессий — поручил ему провести расследование и наложить штраф на магистратов («живых или умерших»!),[33] повинных в дефектах дорожных покрытий. Трудно себе представить, что тут поднялось. Корбулон действовал с государственным размахом и древней суровостью — зашумели суды, эксперты определяли неплотность укладки камней в дорожных основаниях вековой давности.

Все это не имело никакого смысла, поскольку дороги амортизировались постоянно, однако преследования росли и принимали нешуточный характер. Как только Калигулы не стало, Клавдий прекратил всю эту трагикомедию. Деньги оштрафованным вернули, частично из императорской казны, частично взыскав их с Корбулона, окончательно убедившегося в том, что авторитет сената и древняя преданность интересам Рима погибли безвозвратно.

Та же типичная для консервативных сенаторов старого склада неспособность сообразоваться с жизненной реальностью проявилась еще раз в 61 г. — на этот раз в трагическом варианте. Наместник Британии Светоний Паулин был человек старый, медлительный, много воевавший и выше всего ставивший славу — свою и государства. Стремясь к таковой, он решил захватить большой и стратегически важный остров Мону (нынешний Мэн). Он думал о стратегических выгодах, которые ему сулило это предприятие, и не думал о том, что оставляет у себя в тылу незащищенные колонии римских граждан. Едва он отбыл на Мону, британцы набросились на колонистов и уничтожили их. Вернувшись, Паулин подошел к другой колонии (нынешнему Лондону), постоял перед ней и, найдя позицию не совсем удобной, ушел, оставив колонистов на верную гибель. Когда и эта колония была захвачена и в общей сложности более 70 тыс. римлян погибли, он занялся мщением — и так, что над многими народностями Британии, в том числе и над теми, которые не имели к разграблению колоний никакого отношения, нависла угроза полного истребления. Их спасло лишь то, что прокуратор Британии Классициан настоял на немедленном отзыве Паулина, продолжавшего твердить, что интриганы не дают ему защитить честь римского народа.

Во всем этом эпизоде краеугольные понятия мировоззрения сенаторов большинства — «верность нравам предков», «древняя доблесть» и «преданность интересам Рима» — отчетливо выступают как форма аристократического безразличия к живым людям, самоупоенного и бездарного легкомыслия и бесконечной жестокости.

Изоляция от развития и жизни имеет своим конечным результатом смерть. Постоянная мысль о ней и своеобразная патетика смерти характерны для очень многих людей разбираемого типа. Жена участника антиклавдианского восстания Цецины Пета Аррия Старшая после разгрома восстания неоднократно пыталась покончить с собой, но с мыслью о самоубийстве она, по-видимому, свыклась издавна, без всякой связи с восстанием: как пишет знавший эту семью Плиний, «решение умереть главной смертью не пришло к ней внезапно».[34] Тразея еще совсем молодым человеком строил свою жизнь с расчетом на то, что ему придется погибнуть, а в старости говорил, что «только ленивые и малоразумные окружают тайною последние мгновения своей жизни».[35] «Я не боюсь смерти», — признавался преторианцам едва усыновленный Гальбой Пизон;[36] усыновленный Кассием Лонгином молодой сенатор Силан Торкват как бы вторил ему: «Я приготовил к смерти свой дух».[37]

Мировоззрение, которому были привержены люди сенатского большинства, строилось на представлении о mos maiorum и pietas как высших жизненных ценностях. Но, воспринятые как императив и норма, понятия эти исключали развитие и движение, а потому оборачивались пассивностью и омертвением. Если присущий людям меньшинства общественный динамизм осложнялся в общественном мнении представлениями о разрушительном хищничестве, демонической энергии, беспардонном эгоизме и тем самым разоблачал сам себя, то в традиции, в русле которой шло «большинство», уважение к историческим устоям римского государства переставало быть духовным благом, ибо несло с собой застой и лень, консервативность и смерть. Ситуация, при которой развитие воспринималось как зло, а верность традиции — как застой, исключала возможность здорового, нравственно полноценного движения общества и знаменовала поэтому глубокий духовный и политический кризис. Он находил себе выражение в борьбе сенатских группировок, но не исчерпывался ею: противоречие между динамической практикой общественно-политического развития и консервативной системой традиционных моральных ценностей было типично для истории Рима в целом и обусловлено природой римской гражданской общины.

4. Принципат и гражданская община. Исходным и определяющим фактом истории древности является примитивность ее хозяйственного уклада. Античный мир, по замечанию Маркса, состоял из «в сущности бедных наций».[38] Консервативное и в общем ленивое в своем отношении к природе и к труду, ориентированное на обмен и потребление гораздо больше, чем на самообновление, не заинтересованное в использовании данных науки, не знающее подлинного технического прогресса, с экстенсивным ростом рынков, преобладающим над интенсивным, воспроизводство в древнем мире могло быть расширенным лишь в очень ограниченной степени — достаточной для выживания сравнительно небольших и сравнительно замкнутых коллективов со сравнительно простой и укорененной в производстве военно-политической надстройкой, но недостаточной для существования больших единых государств со сложным и разветвленным аппаратом управления, профессиональной армией, с обособившимися от непосредственного участия в экономике огромными контингентами людей, занятых в бюрократии, судопроизводстве, культуре и культе. Античный город-государство, так называемый полис, представлял собой форму общественной организации, идеально приспособленную к подобному хозяйственному укладу и к подобному состоянию общества.

Жизнь покоилась здесь из столетия в столетие на тех же неизменных основаниях: земля как источник собственности и состояния; ее обработка как форма освоения природы и как нравственный долг человека перед разумностью мирового устройства; натуральное, довлеющее себе хозяйство, возделываемое трудом «фамилии» и кормящее ее; принадлежность к органическому, конкретному целому — природному и общественному — как условие человеческой полноценности и гражданская община как наиболее совершенная и естественная форма такой целостности; острое ощущение различия между общиной и необщиной, гражданами и негражданами. Характерное для города-государства на протяжении всей его истории тяготение к локальности, дробности, к человеческой конкретности хозяйственной, политической и духовной жизни, к сохранению семейно-родовых, общинных, местных связей и обязательств, благоговейное уважение к прошлому не были поэтому проявлением чьей-то ретроградной воли, злонамеренным консерватизмом. Обусловленное объективными производственными возможностями, оно казалось — и было — инстинктом самосохранения тогдашнего человечества, его непреложной потребностью, естественной, как дыхание.