Владислав Реймонт - Брожение

• Название: Брожение
• Автор: Владислав Реймонт
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1967

Продолжение романа «Комедиантка». Действие переносится на железнодорожную станцию Буковец. Местечко небольшое, но бойкое. Здесь господствуют те же законы, понятия, нравы, обычаи, что и в крупных центрах страны.

---

— Майковской у нас не будет. Разве не слышали? Она разошлась с Топольским. Топольский основал труппу, которая просуществовала месяц, после первой же выплаты все разбежались. Тогда Меля приехала к нам, но мы от нее отказались. Я вам дам не только ее репертуар, но и жалованье, честное слово.

— Как! Вы обещаете платить? — с издевкой в голосе спросила Янка.

— Ах, как эти женщины мстительны. Что же, могу дать обязательство заплатить вам по контракту вперед. Уверен, через полгода вы станете лучшей героиней в нашем провинциальном театре.

— Вы могли бы жить с нами вместе; это напоминало бы вам дом и ваш семейный очаг.

Янка улыбнулась при мысли об их семейном очаге.

— Решайтесь, вы еще будете благословлять нас; с такой героиней, как вы, можно взяться за постановку Шекспира и новейшего репертуара самых модных театров мира. В труппу я наберу лучшие силы, — говорил Цабинский. Вдохновляясь собственными словами, он рисовал будущее в самом радужном свете, то и дело целуя Янке руки; Цабинская со своей стороны тоже горячо уговаривала ее.

Янка не в силах была сказать ни да, ни нет.

Во Львове, согласно планам Глоговского, театр откроется только через два месяца; какое будет у нее амплуа, еще не известно, придется завоевывать себе положение, а тут сразу дают первые роли, можно быстро выдвинуться, играть все, что захочешь, и даже затеплилась надежда отомстить этим людям, которые еще так недавно пренебрегали ею. Голова у Янки пошла кругом от тысячи планов, проектов, надежд и сомнений; душа, инстинкт, тянули ее в этот мир, который рисовал Цабинский. Понемногу все возражения теряли свою остроту; прежняя лихорадка начала жечь ее. Новый мир возник в ее голове — большие роли, бурные аплодисменты, наслаждение игрой, власть над толпой.

— Итак, согласны? Я чувствую, вы наша, правда? — настаивал Цабинский.

— Нет, не знаю еще, я должна подумать; но если рискну, то с условием…

Она не решалась сказать прямо.

— Я согласен, — воскликнул Цабинский, поняв, чего она хочет. — На место Владека я сию же минуту возьму Топольского, а Майковская уедет.

— Спасибо, — сказала Янка совсем тихо, — на этой неделе я дам окончательный ответ.

— Ждем с нетерпением: вы спасете провинциальный театр! — с пафосом воскликнул Цабинский.

Пришел поезд, открыли двери на перрон. Из зала ожидания показалась Майковская, старая недоброжелательница Янки. Как ни в чем не бывало, она с улыбкой подошла к Янке и протянула ей руку.

— Какая встреча, приветствую вас и радуюсь от всего сердца!

Янка спрятала руку за спину, бросив на Майковскую уничтожающий взгляд, попрощалась с Цабинскими и вышла на платформу. Майковская остолбенела. Цабинский поднял воротник пальто, взял жену под руку и улизнул, опасаясь скандала.

— Ну и зубастая же эта Орловская, — пробурчала у подъезда директорша.

— Сильная женщина, да к тому же красавица! До чего же восхитительна, черт бы ее побрал!

— Не закатывай так глазищи, а то завертятся от телячьего восторга колесом.

— Не бойся, Пепа, не тревожься, моя дорогая законная супруга!

XIX

Янка возвращалась домой, упоенная победой; и в то же время ее снедала тревога. То, что она стоит на пороге осуществления мечты, пугало ее, она предпочла бы, чтоб это случилось не так скоро; впрочем, встреча и предложение играть были так неожиданны, что взбудоражили ее. Дома она показала отцу все, что купила, но разговаривала с ним мало, поглощенная мыслью о театре.

«Первые роли — хоть завтра! — Она улыбалась с триумфом. — Наконец-то я буду вознаграждена за все страдания, начну жить по-настоящему, жить широко!» Она почувствовала прилив энергии, глаза ее разгорелись. Ей хотелось кричать и петь.

Она была готова расцеловать Роха, который мыл пол, глядя на нее бараньими глазами, и Янову, как всегда тихую и кроткую, с ее постоянными мыслями о своей дочке-барышне. Только от отца прятала она свою радость под маской спокойствия и обычной апатии, он один омрачал ее светлую радость.

Янка написала взволнованное письмо Глоговскому, попросила совета — ехать ли к Цабинским, хотя твердо уже знала, что поедет.

Глоговский ответил, что она сделает разумно, если поступит к Цабинским, обещал заглянуть перед отъездом и просил известить, когда она едет. Он описал в письме своих хозяев, заверяя Янку, что больше месяца у Стабровских не выдержит.

Письмо было грустное, в нем сквозили недовольство и скука.

Но Янка обратила внимание только на содержание, а в настроение вникать не стала — в эту минуту она была поглощена своими заботами.

Она сделалась необыкновенно доброй и веселой. Гжесикевича, который однажды привез ей букет, она поблагодарила так горячо, так ласково пожала ему руку, так дружелюбно на него посмотрела, что Анджей был вне себя от счастья и хотел тут же сделать ей предложение, но не было возможности — все время кто-нибудь мешал. Даже Сверкоский почувствовал эту перемену; доброта Янки и любовь ко всему свету и к людям изливались, словно лучи, на окружающих. Только Залеская была удивлена ее состоянием и с любопытством следила за приготовлениями.

Один Орловский не видел в ней никакой перемены, все глубже погружаясь в странное спокойствие, которое приглушало в нем все мысли и желания. Он сам себя не узнавал! Всегда такой деятельный и добросовестный, он теперь выполнял свои обязанности автоматически, целыми днями сидел, бессмысленно уставясь в окно. Минуты, когда он бывал в полном сознании, повторялись все реже и реже. Он часто срывался с места, бежал то наверх, то на перрон, на полдороге забывал, зачем идет, останавливался и, потирая лоб, возвращался к себе в кабинет. Его мучили страшные головные боли; в полубессознательном состоянии он лежал на диване, всматриваясь в какой-то призрак, который постоянно возникал перед ним. Потом вдруг вскакивал, желая схватить его, убедиться, что это ему мерещится, затем упрекал себя за свои видения, ссорился сам с собой и все больше уходил от жизни. Он пробовал читать, чтобы проверить зрение, — временами ему казалось, что он слепнет, тень неведомого страха маячила перед его глазами; однажды призрак находился так близко, что он почти мог прикоснуться к нему; иногда он видел его вдали, как бы в глубине зеркала, — красное лицо с большой седоватой бородой и пылающими глазами; этот неизвестный двойник наклонялся к нему и что-то шептал на ухо, так что Орловский в испуге отшатывался или слушал с глубоким вниманием, как слушал бы дочь или кого-нибудь из коллег, кивал головой, возражал, нередко вступал в спор, горячий и долгий, который не раз слышали в соседней комнате Стась и Залеский.

У Орловского было раздвоение личности. Впрочем, бывали дни, когда он чувствовал себя и мыслил вполне нормально; тогда его поражала перемена в Янке, ее лихорадочные приготовления, но он ни о чем не спрашивал, страшась ответа, смутно предчувствуя, что она думает об отъезде, что готовится к нему; его догадку подтвердили чемоданы, которые Янка купила в Кельцах и поставила в своей комнате. Нервы его были напряжены, он предчувствовал катастрофу. Нередко ночью он вставал и шел посмотреть, не уехала ли уже Янка. Между ними установились натянутые отношения.

В конце недели Янка написала Цабинскому письмо, назначив день приезда и попросив, чтобы он для первого выступления дал ей роль Марии в «Докторе Робине»,[13] ту самую роль, которую она должна была когда-то играть и которую у нее в последнюю минуту отобрала Майковская.

Цабинский с восторгом сообщил ей, что роздал уже роли и напечатал в местной газете заметку о том, что ангажировал молодую, незаурядную драматическую актрису, что Владек уехал, а Майковская пробудет только до ее приезда. Письмо это укрепило Янку в ее решении — теперь ясно определилась цель.

Минута отъезда приближалась. Дорожные чемоданы были упакованы, и вдруг Янка стала откладывать отъезд с часу на час, с поезда на поезд… Предстояло сказать обо всем отцу; Янка была уверена, что он согласится. А если нет? Она чувствовала, что остаться уже не может, — слишком прониклась она всеми этими планами и приготовлениями, чтобы безропотно отречься от будущего.

Несколько раз она начинала разговор с отцом; но слова застревали в горле. «Уезжаю», — говорили ее глаза, а губы молчали, сомкнутые робостью; она боролась с собой и не решалась сказать об этом напрямик.

Под конец все вышло как-то само собой.

В последний вечер они сидели, как обычно, за чаем.

Была темная, дождливая ноябрьская ночь, ветер выл в дымоходах, дождь барабанил по стеклам, лес стонал. Сквозь щели в окнах просачивался холод, и ветер колебал пламя тускло горящей лампы. Янова тяжело вздыхала, сонно слоняясь по квартире; даже Рох проникся общим настроением, сидел печально на кухне у плиты и всякий раз, как ветер проносился по лесу, отзываясь зловещим свистом в трубе, вяло поднимал глаза на окно, крестился и опять тупо глядел в догорающий огонь.