Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

• Название: Четыре года в Сибири
• Автор: Теодор Крёгер
• Жанр: Биографии и Мемуары

Немецкий писатель Теодор Крёгер (настоящее имя Бернхард Альтшвагер) был признанным писателем и членом Имперской писательской печатной палаты в Берлине, в 1941 году переехал по состоянию здоровья сначала в Австрию, а в 1946 году в Швейцарию.

Он описал свой жизненный опыт в нескольких произведениях. Самого большого успеха Крёгер достиг своим романом «Забытая деревня. Четыре года в Сибири» (первое издание в 1934 году, последнее в 1981 году), где в форме романа, переработав свою биографию, описал от первого лица, как он после начала Первой мировой войны пытался сбежать из России в Германию, был арестован по подозрению в шпионаже и выслан в местечко Никитино по ту сторону железнодорожной станции Ивдель в Сибири. Он описывает свои переживания как немецкий военнопленный, рассказывает о своей дружбе с капитаном полиции Иваном Ивановичем и женитьбе на прекрасной татарке Фаиме, о защите немецких и австрийских военнопленных, о том, как он инициировал строительство школы. Роман драматично заканчивается закатом городка Никитино в буре Октябрьской революции. Общий тираж этого романа превысил миллион экземпляров.

---

Я пил, и становился пьяной скотиной.

Игнатьев вернулся. Освобожденный из тюрьмы декретом Керенского со всеми другими преступниками, он приехал, чтобы отомстить. Однажды он уже попробовал это. Теперь это ему удалось. И Степан тоже прибыл слишком поздно...

Я снова пошел на конюшню.

Игнатьев кричит, когда снова видит меня. Его крик – это избавление для моей души, потому что я, я больше не могу кричать.

Степан пытается удерживать меня своими добродушными лапами.

- Ты же все-таки богобоязненный человек, это грех – так мучить божье творение. Будь милосерден...

- Почему ты снова и снова пытаешься помешать мне? Ты ведь знаешь, что он причинил мне. Он жил только мыслями о мести. Сотни километров прошел он, чтобы совершить это убийство.

- Но будь милосерден, Федя! Ради твоего Бога!

- Почему? У меня больше его нет!

Появились волки.

Я вытащил Игнатьева... только после нескольких дней... из конюшни и потащил... проклятого... в лес.

Транспортную колонну разгрузили полностью. Дни ужасов были уже почти забыты. Крестьяне снова пошли на поля и засеивали землю. Те, которым дальнейшая жизнь в многочисленных опустевших избах в Никитино показалась лучшей, чем в их старых, поселились в них и продолжали там жить.

Планомерно, как когда-то предписал мой приятель Зальцер, жители Забытое вместе таскали все всевозможное из Никитино. Они брали все, что им было нужно, так как это не стоило им денег; большая часть имущества была бесхозной. Полностью загрузившись, тащились они по широким просторам.

Длинный ряд деревянных крестов, выстроенных в ряд как солдаты, так лежали погребенными мои товарищи в сибирской земле. С холма они смотрели далеко за стену леса – на свою далекую родину.

Колонна последних военнопленных выглядела готовой к походу. Она ждала меня, но я остался. Я видел, как они исчезают вдали, куда мы смотрели так часто, куда мы уже так долго хотели пойти, туда, где всегда садилось солнце.

Я в будущем увидел снова только одного из них, другие пропали навсегда.

Так было предопределено им: они не должны были вновь увидеть свою родину.

Возвращение домой

Пришло лето 1919 года.

Я пил все дальше.

Брать в свои руки плуг, сеять зерно, пожинать урожай – для этого мои руки были слишком сильно осквернены мной самим, они были нечисты, посевы не поднялись бы.

Помогать людям – мои руки были слишком усталыми.

Родина, ради которой мы стояли в дали со сжатыми от бессилия кулаками, ради которой мы когда-то работали, позволяли себя унижать, бить и мучить, которую мы когда-то любили – она была абстрактным понятием. Я уже забыл ее звуки. Пурга развеяла их.

И все же, однажды я без всякого плана вывел моего «Кольку» из конюшни, запряг его и молча пожал все руки, которые охраняли меня, подбадривали и спасли мне жизнь. Эти руки долго крестили меня.

Я уходил такой же, каким пришел. Я оставил все, все, я взял с собой только мою печаль и мою пустоту, ничего более.

Изо дня в день я ехал по далекой, беспредельной стране. Колька, моя верная, косматая лошадка, неутомимо шла рысью все дальше и дальше. Насколько смешным это было. Зачем я вообще ехал, и куда? Дальше... дальше... дальше... Где-то должен был быть конец. Где-то закончится дорога, на которую я вступил со дня моего рождения.

Пермь. На вокзале, где стояло много повозок, я привязал Колку.

Я спросил о следующем поезде.

- Дня через три-четыре, но точно никто не знает, – был безразличный ответ.

В зале ожидания, как всюду по всей стране, сомнительные типы. Они были вооружены, стояли вокруг, чего-то ждали, обсуждали.

Я нашел для себя отдаленный угол поблизости от окна, откуда я мог рассматривать беспокойную жизнь и происходящее на перроне. Я ел, я пил, и снова пил. Я смотрел на людей, но я не видел их. Я был обузой для себя самого. Я пил все больше, напивался и чувствовал отвращение к самому себе.

- Товарищ! Предъявите документ! – Пятеро красногвардейцев стоят за моим столом. Они вооружены до зубов. На груди и спине перекрещены пулеметные ленты, на боку у них револьвер и несколько ручных гранат. В руках винтовки с примкнутым штыком.

Медленно и апатично я достаю свой документ.

- Быстрее, мужик! Чего ты копаешься!

- Ты торопишься, или что?! – ору я на него и кладу документ на стол. Мужчины осматривают его.

- Хорошо! – говорит один. – Можешь пить дальше! – говорит другой, и они уже хотят уйти.

- Товарищ комиссар! Этот мужик – это не крестьянин! Посмотри-ка на его руки, это руки офицера. И у наших мужиков не бывает такого роста. Тут что-то не так. Только у бывших аристократов бывает такой рост.

- Следуйте за мной! Вперед! – прикрикнул комиссар на меня.

Ничего, кроме безграничной ярости не поднимается во мне.

- Вперед, парень! Давай! За мной! И комиссар грубо хватает меня.

Опять проклятая судьба хочет преградить мне дорогу? Мне?

Теперь я могу ее ударить...!

Вырываю у одного из них солдатскую винтовку, один удар прямо в лицо, другой, кого-то отбивает мой удар, но вот уже они лежат на земле. Вокруг них рассыпаны горы подсолнечных семечек, кучи окурков и всевозможного мусора. Я слышу крики, вокруг меня бушует толпа.

Крик команды. В противоположном углу, сразу у входа в зал ожидания, я вижу несколько солдат. Затворы винтовок щелкают, толпа умолкла, солдаты целятся в меня.

Прыгаю, как кошка... на стол... со всей силы в оконное стекло... оно звенит... трещат выстрелы... пули отскакивают от стены, толпа кричит.

Острая боль в правом бедре, блестящие штыки вокруг меня, поднятые приклады винтовок, гремят выстрелы. Неземная власть прижимает меня к земле, сустав правой лопатки горит, и от боли у меня темно перед глазами.

- Задержать! Задержать!

Они хотят задержать меня? Меня... задержать?

У меня больше, кажется, нет сил? Нет, есть! Теперь я на ногах, бегу головой вперед, всей силой врезаюсь в толпу, где-то звучат несколько выстрелов. Толпа отступает, потому что она велика и подвижна. Мы сталкиваемся друг с другом, возникает паника, и никто не знает, куда ему бежать.

Тут стоит много привязанных лошадей. Мой Колька ржет. Он узнает своего друга. Я дергаю за поводья, колеса катятся, и вскоре вокзал пропадает из виду в ночи. Неутомимо, всегда начиная заново, грохочут колеса. Они доставляют мне боль; они и тракт. Надо мной стоит солнце. Оно невыносимо горячее. Моя одежда пропитана кровью, на правой ноге большая открытая рана, правая рука горит как в адском огне, кости лопатки сломаны, а в левой ноге пуля застряла в мягких тканях.

Колеса... дорога... они грохочут, утомляют меня... причиняют мне боль.

Колька ступает дальше, все дальше. Он в очень хорошем настроении, потому что уши его навострены и и долго шевелятся. Он – мой единственный друг... ведь я один...

Мне холодно, я дрожу... Колеса больше не грохочут, стоят. Колька жует траву на обочине дороги. Он сохранил свои старые привычки и мало заботится о поводьях.

Город. Клиника. Она грязная и отвратительная.

- Бандиты напали на меня и ограбили – слышу я свой голос. Первые слова, с тех пор как я покинул Никитино. Насколько тяжело говорить отчетливо, как мало можно выносить боль. Меня перевязывают, потом я двигаюсь дальше.

Моя голова абсолютно ясна. Где я нахожусь, куда прибежал Колька? Деревня, добродушный, боязливый крестьянин, он дает мне поесть и целыми днями заботится о моем друге. Я посещаю его каждый день, и я всегда радуюсь, что вижу его, и он всегда ржет мне. Я люблю его... он последний из моих...

Из разветвления крестьянин сделал мне костыль. Он получил от меня много денег, и поэтому он называет меня барином.

Колька снова дальше бежит. Ему уже осталось недалеко бежать, скоро у него будет свое спокойствие, но я больше не расстанусь с ним. Я возьму его с собой, туда... где бы я ни был. Где-нибудь...

Но вдруг он отказывается бежать дальше... Ковыляя на костыле, я пытаюсь подогнать его, ободрить, глажу его, слегка натягиваю поводья. Его глаза печальны, уши висят. Он спотыкается, падает на землю. Я становлюсь на колени возле него.

Потом он умер.

Мой Колька мертв!... Моя маленькая, косматая, сибирская лошадка...

Вороны кружатся вокруг меня, садятся на труп. Они хрипло кричат. Гнусное зверье! Я машу одной, еще здоровой рукой, но они не хотят улетать. Может, я тоже уже труп, может, эти чудовища хотят броситься и на меня? Я вытягиваю револьвер и стреляю в проклятую черную стаю. Лениво они улетают прочь.

Темно и пусто на бесконечной грунтовой дороге... Тряская телега, какая-то добрая душа забирает меня с собой.

В дали нового рассвета остается лежать мой покинутый, мертвый друг...

Я сижу в углу железнодорожного вагона. Передо мной стоит стена людей; беспрерывный гул голосов окружает меня день и ночь. В окнах больше нет стекол, ветер свистит насквозь, где-то грохочет и лает пулемет. Целыми днями стоит поезд. Кто-то передает мне есть и пить, потом колеса монотонно грохочут.