Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

• Название: Четыре года в Сибири
• Автор: Теодор Крёгер
• Жанр: Биографии и Мемуары

Немецкий писатель Теодор Крёгер (настоящее имя Бернхард Альтшвагер) был признанным писателем и членом Имперской писательской печатной палаты в Берлине, в 1941 году переехал по состоянию здоровья сначала в Австрию, а в 1946 году в Швейцарию.

Он описал свой жизненный опыт в нескольких произведениях. Самого большого успеха Крёгер достиг своим романом «Забытая деревня. Четыре года в Сибири» (первое издание в 1934 году, последнее в 1981 году), где в форме романа, переработав свою биографию, описал от первого лица, как он после начала Первой мировой войны пытался сбежать из России в Германию, был арестован по подозрению в шпионаже и выслан в местечко Никитино по ту сторону железнодорожной станции Ивдель в Сибири. Он описывает свои переживания как немецкий военнопленный, рассказывает о своей дружбе с капитаном полиции Иваном Ивановичем и женитьбе на прекрасной татарке Фаиме, о защите немецких и австрийских военнопленных, о том, как он инициировал строительство школы. Роман драматично заканчивается закатом городка Никитино в буре Октябрьской революции. Общий тираж этого романа превысил миллион экземпляров.

---

Спорт покупать себе людей, скоро натолкнул меня на мысль помочь таким путем моей немецкой родине.

У меня там не было начальников, не было инструкций, разработанных правил, я был сам себе начальник, работал на свой собственный риск. Из любви к народу, к родине, я снова вступил на уже испробованный путь. Эта земля, только ее я хотел защищать.

Призрак войны витал вокруг уже давно. Я говорил себе: мост, по которому враг пытается проникнуть в крепость, следует подпилить.

Этот мост был подпилен вовремя...

Наступало лето, июль 1914 года!

Парой недель раньше я должен был снова проходить германо-российскую границу близ Эйдткунен-Вирбаллен (Вержболово). Паспортный и таможенный контроль внезапно были очень строги, но лица моих знакомых были непоколебимы, так как для нас, казалось, не было никакого беспокойства, никакой границы и никогда обысков. Они встречали меня точно так приветливо, как всегда.

В Петербурге господствовало большое напряжение. Общее мнение властных структур и военных было однозначным: «Война против Германии – совершенно исключено!»

За немного дней до объявления войны все откатывалось назад в Россию; то, что еще находилось за границей, торопилось быстрее домой.

Объявление войны было принято массой с самым большим воодушевлением. Черные, сплотившиеся массы тянулись по улицам. Высокое духовенство подбадривает народ, несут светящиеся кресты, церковные хоругви, многократно кричат «Ура!» – воодушевление без конца. Царь публично позволяет объявить, что война ­ведется до победоносного конца. Генерал Ренненкампф публично обещает отрубить себе правую руку, если он со своей армией через полгода не будет в Берлине.

Магазины, которые несут «немецкое имя», громят мгновенно. Погромы в повестке дня. Союзники предъявляют русскому правительству счета длиной в метр, потому что и их магазины и фирмы были «по пути» разгромлены из невежества в порыве воодушевления. Все оплачивается по-царски – у России есть деньги!

Немецкое дипломатическое представительство подвергается штурму; все, мебель, ковры, обои, лампы, уничтожается, растаптывается, разрывается. Статуи на здании посольства стаскиваются петлями под самым большим ликованием. Рояль появляется на веранде, масса встречает его воодушевленно – последний аккорд звучит в жутком диссонансе с обломками на мостовой.

Немцы и австрийцы в возрасте от 20 до 45 лет объявляются гражданскими военнопленными и направляются во внутреннюю Россию или Сибирь. Всех, кто младше или старше, грузят в вагоны для скота и депортируют за границу, через Финляндию, Торнеа-Хапаранду, в Швецию, потом в Германию. Средства к существованию этих людей были уничтожены за несколько часов – нищие, только с 25 фунтами багажа они могли покинуть Россию.

Зловещей, все подавляющей лавиной тут же перелился враг через мост к моей любимой родине.

Та же самая неизбежная судьба постигла и моего отца.

Прибыл правительственный чиновник и пытался убедить моего отца, что он должен стать русским гражданином.

Мой отец отказался от этого.

Последовал документ об экспроприации заводов, всех предприятий и филиалов по всей России. Отец читал его стоя, громко и отчетливо выговаривая каждое слово. Это был смертный приговор для него...

Титан рухнул!...

Навсегда...

В камере потемнело. Лампа горела, кто-то подошел к моей кровати. Я закрыл глаза.

Почему? Хочу ли я добиться у судьбы еще несколько часов? Зачем?

Я открываю глаза. Передо мной стоит мужчина в белом халате, который смотрит на меня поверх очков. У него добродушные, мягкие черты лица.

- Как вы себя чувствуете? – спрашивает он меня.

- Хорошо, – отвечаю я определенно, хоть и с трудом.

- Вы голодны? Хотите есть или пить?

- Да.

Спустя два дня меня ведут в канцелярию. Там присутствуют военные и гражданские. Перекрестный допрос начинается. Меня снова хотят измотать, но я понимаю вопросы, которые мне задают, только с большим трудом, я еще слишком истощен и поэтому никогда не могу отвечать на них удовлетворительно. Они стараются час за часом.

Напрасно.

Чтобы дать необходимое обоснование приговору, меня обвиняют в побеге, сопротивлении и убийстве. Мне, правда, не говорят, где и когда я якобы убил людей.

Объявляют приговор.

Из далекой дали слова доносятся ко мне, ухо принимает их, мозг обрабатывает их, сердце и с ним все тело внезапно вздрагивает.

«Казнь через повешение! Немедленное исполнение!» «У вас есть особая привилегия, подсудимый, право на последнее желание. Если мы посчитаем его выполнимым, то его исполнят».

- Я прошу разрешения поговорить с генерал-лейтенантом Р., – с трудом говорю я. Затем следуют шепот и бормотание моих палачей.

Снова меня ведут по коридорам, снова где-то открывается дверь. Вместительная камера наполнена боязливыми, дрожащими людьми, у которых ужас глядит из глаз. У всех одинаковые лица: зловеще расширенные, безумные взгляды, открытые, зияющие рты, растрепанные волосы. Некоторые сидят на полу, другие сидят на скамьях, некоторые отсутствующе смотрят в пустоту. Большинство всхлипывает.

Входящие солдаты называют имя, грубо и жестко вытаскивают вызываемого из камеры, некоторые апатично поднимаются и следуют за солдатами как во сне.

Я сижу в углу. Цементный пол сух, и через окно видна маленькая полоса синего неба.

Медленно наступает вечер...

Всю ночью солдаты приходят в камеру. Они всегда берут с собой кого-то. Если они появляются в двери и выискивают имя на листе бумаги, в свете фонаря, наши глаза направлены только лишь на их рот.

Теперь... я... Так думаем мы все.

Некоторые вскрикивают раньше, еще прежде, чем их вызывают, так как они узнают свое имя по губам солдата, который медленно читает имя еще про себя.

Никто из тех, кого забрали, не возвращается.

Приходит утро.

Передо мной сидит только лишь один дико выглядящий мужчина с грубыми чертами лица. Произносится имя, но он не двигается. Его начинают поднимать.

В то же самое мгновение он бросается на солдата, душит его и вгрызается в глотку широко раскрытой пастью. Оба мужчины катятся к земле. Штыки подбежавших солдат впиваются в тело убийцы, его тут же схватывают и уносят за дверь; живого или мертвого – уже не удастся узнать.

Тело солдата остается.

Мне мгновенно в голову приходит мысль. Надеть солдатскую форму... и я смогу ускользнуть, вероятно... Слишком поздно. Уже появляется офицер с новой группой солдат.

«Встать!» С глубоким достоинством он читает, подчеркивая каждое слово: «Высочайшим повелением казнь через повешение временно заменяется пожизненной ссылкой в Сибирь».

Солдаты стоят навытяжку, офицер отдает честь и неловко передает мне документ на подпись.

С трудом они выводят меня из затхлого воздуха во двор. Оттуда мы поднимаемся на много ступенек вверх, маленький коридор... «Дайте парню что-то пожрать», говорит голос. Дверь раскрывается.

Здесь солнце! Я нетвердо становлюсь в клетке на солнечное пятно на земле, падаю, охватываю лицо руками и плачу.

Свет слепит...

Позже я снова и снова обдумывал два слова моего приговора:

«Временно!»

Приговор мог в любое время снова быть изменен на казнь через повешение. Против этого я был бессилен, до тех пор пока находился в руках русских. Спасти меня мог только побег, ничто более.

«Пожизненно!»

Война не могла продолжаться пожизненно, это было исключено. Это уже успокаивало меня!

У меня был выбор: убежать или ждать окончания войны. Но какие у меня были гарантии, что казни точно не будет? Что я знал о жизни в тюрьме? Не буду ли я предоставлен произволу тюремщиков, начальства, слепому случаю? А с другой стороны, нет ли у меня с моим совершенным владением русским языком, с хорошими знаниями людей и страны больших преимуществ для бегства? Нет ли у меня достаточно друзей, у которых были бы все причины защищать меня, в частности, и во время войны, иначе...?

Разве они не в моей власти благодаря моему прежнему молчанию?

Счастье всегда было благосклонно ко мне. Может быть, случится и так, в благоприятное мгновение, ночью, во время работы, я стану немного в стороне, пока охранник не видит, удалюсь все дальше, густой лес, боязливые люди, которые будут послушны от страха, немного удачи... Не убегали ли уже некоторые и удачно ускользнули?

Вероятно, вероятно, это удастся и мне... И при этой мысли я даже действительно почувствовал уверенность.

На следующий день меня отправили на переодевание.

Два писаря, невзрачных и неряшливых, сидели за столом, заваленным папками с делами. Меня сфотографировали в профиль и анфас, взяли отпечатки пальцев, и приняли и запротоколировали все до самых мелочей.

Принесли тюремную одежду. Роба и брюки были сделаны из толстого, грубого, серо-коричневого материала, у круглой шапки без козырька был такой же цвет. Рубашка, кальсоны и роба в некоторой степени подходили мне, но брюки были слишком широки, и поэтому я инстинктивно потянулся к ремню с моих прежних брюк.