Теодор Крёгер - Четыре года в Сибири

• Название: Четыре года в Сибири
• Автор: Теодор Крёгер
• Жанр: Биографии и Мемуары

Немецкий писатель Теодор Крёгер (настоящее имя Бернхард Альтшвагер) был признанным писателем и членом Имперской писательской печатной палаты в Берлине, в 1941 году переехал по состоянию здоровья сначала в Австрию, а в 1946 году в Швейцарию.

Он описал свой жизненный опыт в нескольких произведениях. Самого большого успеха Крёгер достиг своим романом «Забытая деревня. Четыре года в Сибири» (первое издание в 1934 году, последнее в 1981 году), где в форме романа, переработав свою биографию, описал от первого лица, как он после начала Первой мировой войны пытался сбежать из России в Германию, был арестован по подозрению в шпионаже и выслан в местечко Никитино по ту сторону железнодорожной станции Ивдель в Сибири. Он описывает свои переживания как немецкий военнопленный, рассказывает о своей дружбе с капитаном полиции Иваном Ивановичем и женитьбе на прекрасной татарке Фаиме, о защите немецких и австрийских военнопленных, о том, как он инициировал строительство школы. Роман драматично заканчивается закатом городка Никитино в буре Октябрьской революции. Общий тираж этого романа превысил миллион экземпляров.

---

Это короткие, беглые слова, ответы так же коротки.

Я знаю, что меня будут допрашивать сегодня вечером.

Я укладываю Фаиме спать и прощаюсь с нею. Она смелая, моя маленькая татарка. Ее глаза очень серьезно глядят на меня.

Я знаю: если мне не доведется вернуться, то она последует за мной

Потом я снова один на один с Ахмедом.

Внезапно глаза татарина становятся колючими и полными ненависти. Он весь обращается в слух, и как кошка прыгает в мою сторону, хватает бутылку с содовой водой, вода дико пенится в стакане... дверь открывается. Входит комиссар уголовной полиции. Я с трудом делаю несколько глотков.

- Господин доктор Крёгер, я убедительно прошу вас следовать за мной. На лице мужчины лежит дежурная улыбка.

На широкой лестнице стоит Фаиме в пестром бухарском домашнем халате.

- Возвращайся скорее, Петруша, я буду ждать тебя, – шепчет она мне.

Я беру себя в руки и шаг за шагом, по каждой отдельной ступеньке покрытой ковром лестницы, спускаюсь вниз на первый этаж, к выходу. Швейцар помогает мне надеть пальто, я немного тяну время. Взгляд на лестничные ступени, по которым я только что спустился, и я ухожу.

Навсегда...?

По ночному освещенному городу, по знакомым улицам, заполненным людьми в гражданской одежде и в военной форме, машина доставляет меня в предназначенное место.

В зале заседаний меня, кажется, уже ждали, так как все глаза направлены на меня. Я узнаю несколько знакомых, в том числе также и друзей. В стороне сидят судьи и пристально смотрят на меня.

Мы смотрим друг на друга как враги перед близким боем. У нас не будет жалости друг к другу. Тут не может быть бережного обращения, так как один из нас обязательно проиграет, непременно должен будет проиграть.

Мне было известно, что одна из самых способных голов, судебный следователь по особо важным делам, господин Орлов, взял следствие в свои руки. Не было ни одного уголовного дела, которого он не раскрыл бы[6]. Мои глаза искали его гладко выбритый череп и блестящие очки, но я не находил его. Может быть, он и присутствовал, но был переодетым.

Бой начался.

Первое ходатайство звучало так: безотлагательно перевести меня в крепость.

Ходатайство было отвергнуто...

Я опустил глаза к земле: невидимый фронт во вражеской стране еще не прорван.

Внезапно последовали вопросы.

- Вы часто приглашали к себе военного министра Сухомлинова, он бывал даже очень часто у вас, не правда ли, господин Крёгер? – спросил комиссар.

- Он приходил, но редко.

- Однако лично вы особенно часто имели с ним дело, – вмешался другой комиссар.

- Только если речь шла о специальных больших заказах, если это было в сфере его личной компетентности, в остальных случаях наши служащие вели переговоры с начальниками соответствующих департаментов и отделов.

- Но вас очень часто видели в военном министерстве.

- Если речь шла о специальных заказах, тогда это, пожалуй, требовалось, так как всегда многое нужно было выяснить, подробности исполнения и так далее...

Часами продолжался допрос, и он был подобен ураганному огню, заградительному огню, который не вызывал другой мысли, кроме признания, измены. Изможденный голодом, на исходе своих сил и полубезумный от постоянного хаоса вбиваемых как молотком вопросов, я вернулся домой. Это были одиночные допросы, затем очные ставки, потом снова одиночные, потом вместе со многими другими. Неуклюжие и ловкие попытки запутать, подтолкнуть к внезапному признанию, дать выскользнуть хоть одному словечку – все это пока что потерпело неудачу.

На следующий день допрос был возобновлен с новой силой. Наверное, господин Орлов собственной персоной присутствовал во время этой атаки. Но я его не видел. Пусть это звучит смешно, но я твердо убежден, что он сидел под столом, который был покрыт зеленой скатертью, спускающейся до земли, столь искусны были вопросы, заданные мне, и их скрытый смысл.

Были доставлены конторские книги наших чугунолитейных предприятий, и многие поставки подвергнуты перепроверке, так как туда были внесены суммы, полученные от нашего завода различными геодезистами, работавшими в свое время в крепостях или поблизости от них. Эти бухгалтерские записи абсолютно совпадали со сделанными мной показаниями и объяснениями. Поставки товаров, в свою очередь, можно было безупречно проконтролировать в соответствии с расписками о подтверждении получения и о подтверждении количества. Мои отношения с называемыми мне лицами всегда можно было проверить на основании документов, все равно, встречались ли мы у границы, за рубежом или в другом месте. Меня обвиняли, что я передавал немецкой разведке документы об измерениях глубины различных рек в Польше, где теперь шли военные действия, что пробивал для различных фирм заказы на строительство и ремонт укреплений по низким ценам. Все это обосновывалось тем, что армии Центральных держав форсировали реки в самых удобных местах, чувствуя себя как дома, и что их артиллерия с неестественной надежностью сразу уничтожала самые чувствительные места крепостей.

Меня допрашивали изо дня в день, в большинстве случаев в маленькой комнате, которая из-за своей простоты и скуки производила глубокое меланхолическое впечатление. Голые стены, голый пол, узкие накрытые зеленым сукном столы, за которыми сидели три секретарши и попеременно со зловещей скоростью стенографировали каждый вопрос, каждый ответ. Одна из них должна была при этом наблюдать и за моим выражением лица и каждым малейшим движением и их тоже стенографировать, согласовывая с заданными вопросами. Я сидел почти в центре, на простом стуле, вокруг меня три или четыре комиссара, обрушивавших на меня хаотический вал вопросов.

Час за часом в беспрерывном перекрестном допросе.

Ни мгновения разрядки.

Четверо мужчин против одного. Четверо мужчин со всеми правами, защищенные законом, поощренные обещаниями наивысших наград и громадных денежных премий, против одного, лишенного прав, затравленного.

Не было найдено ничего, никаких улик, подтверждающих мою вину. Моя память работала как хорошая машина. Ни один их вопрос не остался без ответа.

Час за часом продолжался допрос – и тщетно.

Я поднимаюсь со стула, на котором просидел почти неподвижно несколько часов, с таким ощущением, как будто я усыплен наркозом. Я больше не чувствую тяжести тела и больше не вижу людей, которые выпроваживают меня. Затем я на улице... Неясно, как в тумане, стоят вокруг меня какие-то фигуры, которые приводят меня к машине. Ухо автоматически слышит, как водитель слишком долго отъезжает на первой передаче, как шестерни при переключении на вторую жестко сцепляются друг с другом, этот технически неправильный процесс озаряет меня как молния, потом включается третья, за ней четвертая передача. Все вокруг меня молчит.

Сумрачный, бледный утренний свет, в нем сверкает на Дворцовой набережной шпиль Петропавловской крепости, напротив нее лежит гигантский красный массив Зимнего дворца. Скоро свежий морской ветер дует через опущенные стекла автомобиля, раскрываются чугунные ворота в сад, несколько солдат, охраняющих их, встают по стойке «смирно», шины катятся по грубому, серому гравию, и машина останавливается. Дверца раскрывается, мужчины со всех сторон окружают меня, где-то блестит штык – царский прием.

Ахмед принимает меня со спокойными и обученными движениями, и ни одна мышца на его лице не дрогнет, все мертво, безразлично, и, все же, кажется, что азиат как кошка лежит в засаде.

Мы одни...

Он подносит какой-то напиток к моим губам, потом сигарету, но моя рука не может удержать ее, она слишком тяжела для моих пальцев. Ахмед раздевает меня как ребенка, он купает меня, бреет меня, заставляет поесть, после чего я погружаюсь в небытие. Уже снова он будит меня, помогает мне с туалетом, быстро подает на стол обильную еду, он как тренер, который всеми силами приводит своего питомца «в форму».

Меня опять ждут, я должен спешить.

Голая комната, но в ней уже другие, крепкие, свежие лица, на которых видны спокойствие, выносливость.

Снова вопросы, вопросы, вопросы, о коммерческих деталях, о применении определенных сумм, о занятости многих немецких рабочих на предприятиях моего отца.

Заградительный огонь!

Заградительный огонь по одному единственному человеку, по его духу, по его нервам!

Заградительный огонь за фронтом – неслышный, но уничтожающий, состоящий только из слов, вопросов, взглядов, картин из прошлого времени, вынутых из неизвестного тайника.

Многие против – одного единственного.

Часы – дни – ночи напролет.

Внезапно ежедневные допросы продолжились только лишь с заметным безразличием, даже скукой. Были заданы вопросы, незначительные по существу и от ответа на которые едва ли что-то могло зависеть. Меня допрашивали все реже и реже. Ночью я мог уже беспечно спать; похоже, они все больше и больше теряли интерес к моим показаниям. Тем не менее, я постоянно оставался настороже, так как эта неожиданная халатность могла означать только временную разрядку, чтобы доставить новый, обработанный и дополненный за это время материал.