Белла Ахмадулина - Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной

• Название: Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной
• Автор: Белла Ахмадулина
• Издательство: Дедалус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-902879-06-0

В настоящее издание включены переводы из грузинской, армянской, абхазской и балкарской поэзии, осуществленные Беллой Ахмадулиной, творчество которой стало одним из самых ярких и значительных явлений в русской словесности второй половины XX столетия.

Сборник включает в себя также избранные статьи и стихи поэтессы, связанные с Кавказом.

---

1970

ЛИРИЧЕСКИЙ РЕПОРТАЖ С ПРОСПЕКТА РУСТАВЕЛИ

Ошибся тот, кто думал, что проспект
есть улица. Он влажный брег стихии
страстей и таинств. Туфельки сухие,
чтоб вымокнуть, летят в его просвет.

Уж вымокли!.. Как тяжек труд ходьбы
красавицам! Им стыдно или скушно
ходить, как мы. Им ведомо искусство
скольжения по острию судьбы.

Простое слово чуждо их уму,
и плутовства необъяснимый гений
возводит в степень долгих песнопений
два слова: «Неуже-ели? Почему-у?»

«Ах, неуже-ели это март настал?»
«Но почему-у так жарко? Это странно!»
Красавицы средь стёкол ресторана
пьют кофе — он угоден их устам.

Как опрометчив доблестный простак,
что не хотел остаться в отдаленье!
Под взглядом их потусторонней лени
он терпит унижение и страх…

Так я шутил. Так брезговал бедой,
покуда на проспекте Руставели
кончался день. Платаны розовели.
Шел теплый дождь. Я был седым-седой.

Я не умел своей душе помочь,
Темнело в небе — медленно и сильно…
И жаль мне было, жаль невыносимо
Есенина в ту мартовскую ночь.

1971

«Когда б я не любил тебя угрюмым…»

Когда б я не любил тебя угрюмым,
Огромным бредом сердца и ума,
Я б ждал тебя, и предавался думам,
И созерцал деревья и дома.

Я бы с роднёй досужей препирался
Иль притворялся пьяницей в пивной,
И алгебра ночного преферанса
Клубилась бы и висла надо мной…

Я полюбил бы тихие обеды
В кругу семьи, у мирного стола,
И наслаждался скудостью беседы
И вялым звоном трезвого стекла…

Но я любил тебя,
                          И эту муку
Я не умел претерпевать один.
О сколько раз в мою с тобой разлуку
Я бедствие чужой души вводил!

Я целовал красу лица чужого,
В нём цвёл зрачок — печальный, голубой,
Провидящий величие ожога,
В мой разум привнесенного тобой…

Так длилось это тяжкое, большое,
Безбожное чудачество любви.
Так я любил тебя…
                              И на лицо чужое
Родные тени горечи легли.

«Я, человек, уехавший из Грузии…»

Я, человек, уехавший из Грузии,
боготворящий свой родимый край,
колена преклонив, просить берусь я:
дай, Боже, мне уменья, силы дай —
такое написать стихотворенье,
чтобы оно, над скалами звеня,
спасло бы не от смерти —
от забвенья
на родине возлюбленной
                                               меня!

ПОСВЯЩЕНИЕ

Ты — маленькая ростом. Я — высок.
Ты — весела, но я зато — печален.
На цыпочки ты встанешь — и висок
С моими поравняется плечами.

Вот так мы и встречаем каждый день,
И разница сближает нас глубоко…
О ты, моя коротенькая тень!
Я тень твоя, но павшая далёко.

ПОЮЩИЕ СТОЛБЫ

В этой снежной степи  —
                                        снежным вихрям лишь месть,
В ней одни лишь столбы телеграфные есть.
Только ветер, пронзительно воющий здесь.
Только точечка — путник, заснеженный весь…

И земля здесь и небо — друг другу под цвет.
Пойди-ка, послушай,
                                   ты слышишь иль нет?
Это — слышишь? — столбы под метелью поют.
Что навстречу тебе из метели встают.

1974

СЕВЕРНЫЙ ПЕЙЗАЖ

Я видел белый цвет земли,
где безымянный почерк следа
водил каракули средь снега
и начинал тетрадь зимы.

Кого-то так влекло с крыльца!
И снег — уже не лист бесцельный,
а рукопись строки бесценной,
не доведенной до конца.

Тамаз Чиладзе[154]

ЗИМНИЙ ДЕНЬ

Вот паруса живая тень
зрачок прозревший осеняет,
и звон стоит, и зимний день
крахмалом праздничным сияет.

Проснуться, выйти на порог
и наблюдать, как в дни былые,
тот белый свет, где бел платок
и маляра белы белила,

где мальчик ходит у стены
и, рисовальщик неученый,
средь известковой белизны
выводит свой рисунок черный.

И сумма нежная штрихов
живет и головой качает,
смеется из-за пустяков
и девочку обозначает.

Так, в сердце мальчика проспав,
она вкушает пробужденье,
стоит, на цыпочки привстав,
вся женственность и вся движенье.

Еще дитя, еще намёк,
еще в походке ошибаясь,
вступает в мир, как в свой чертог,
погоде странной улыбаясь.

О Буратино, ты влюблен!
От невлюбленных нас отличен!
Нескладностью своей смешон
и бледностью своей трагичен.

Ужель в младенчестве твоем,
догадкой осенён мгновенной,
ты слышишь в ясном небе гром
любви и верности неверной?

Дано предчувствовать плечам,
как тяжела ты, тяжесть злая,
и предстоящая печаль
печальна, как печать былая…

«Колокола звонят, и старомодной…»

Колокола звонят, и старомодной
печалью осеняют небеса,
и холодно, и в вышине холодной
двух жаворонков плачут голоса.

Но кто здесь был, кто одарил уликой
траву в саду, и полегла трава?
И маялся, и в нежности великой
оливковые трогал дерева?

Еще так рано в небе, и для пенья
певец еще не разомкнул уста,
а здесь уже из слёз, из нетерпенья
возникла чьей-то песни чистота.

Но в этой тайне всё светло и цельно,
в ней только этой речки берега,
и ты стоишь одна, и драгоценно
сияет твоя медная серьга.

Колокола звонят, и эти звуки
всей тяжестью своею, наяву,
летят в твои протянутые руки,
как золотые желуди в траву.

«Да не услышишь ты…»

Да не услышишь ты,
да не сорвется
упрёк мой опрометчивый,
когда
уродливое населит сиротство
глаза мои, как два пустых гнезда.

Всё прочь лететь — о, птичий долг проклятый!
Та птица, что здесь некогда жила,
исполнила его, — так пусть прохладой
потешит заскучавшие крыла.

Но без тебя — что делать мне со мною?
Чем приукрасить эту пустоту?
Вперяю я, как зеркало ночное,
серебряные очи в темноту.

Любимых книг целебны переплёты,
здесь я хитрей, и я приникну к ним —
чтоб их найти пустыми. В перелёты
взвились с тобою души этих книг.

Ну, что же, в милосердии обманном
на память мне не оброни пера.
Всё кончено! Но с пятнышком туманным
стоит бокал — ты из него пила.

Всё кончено! Но в скважине замочной
свеж след ключа. И много лет спустя
я буду слушать голос твой замолкший,
как раковину слушает дитя.

Прощай же! И с злорадством затаенным
твой бледный лоб я вижу за стеклом,
и красит его красным и зеленым
навстречу пробегающим огнем.

И в высь колен твое несется платье,
и встречный ветер бьет, и в пустырях
твоя фигура, как фигура Плача,
сияет в ослепительных дверях.

Проводники флажками осеняют
твой поезд, как иные поезда,
и долог путь, и в вышине зияют
глаза мои, как два пустых гнезда.

ДРЕВНИЙ ТАЛЛИН