Алана Инош - Слепые души

• Название: Слепые души
• Автор: Алана Инош
• Жанр: Ужасы и Мистика

Я не святой Георгий Победоносец, но держала в руках копьё и сразила им змея. И это не фигуральное выражение: копьё – самое настоящее. Изготовлено оно было, вероятно, во времена Христа, так что выглядит оно, мягко скажем, не слишком новым. Увидев это копьё – его полуистлевшее древко и рассыпающийся наконечник, – вы можете усмехнуться: «Да что этим антиквариатом можно сделать? Разве только червяка задавить» – и будете неправы. Я тоже так подумала и ошиблась: копьё оказалось очень даже пригодным для ближнего боя. Но в музее вы его не найдёте: где оно сейчас, знают лишь те, кто мне его вручил.

Примечание залившего: Произведение содержит лесбийские мотивы и сцены 

---

 Она кивает, её взгляд становится угрюмым. Мы проходим мимо летнего кафе с продажей пива, и она кивком головы предлагает мне зайти. Это кстати, потому что мои ноги устали на каблуках. Мы берём по пиву и пачку чипсов, садимся за столик. Только сейчас я соображаю, что это то самое кафе, в котором мы с ней когда-то сидели, и сердце ёкает. Ника приникает к стакану долгим глотком, с наслаждением пьёт.

 – Ох, сто лет пива не пила, – говорит она.

 – Мы здесь уже были, – замечаю я.

 – Может, и были, – пожимает она плечами.

 – Мы тут сидели в тот день, когда ты в первый раз коротко постриглась, – напоминаю я.

 – Не помню, – отвечает Ника.

 – Не помнишь? – удивляюсь я. – Такой знаменательный день?

 Она усмехается.

 – Нет, не помню... Выходит, не такой уж и знаменательный. Были дни и познаменательнее.

 Я выпиваю одно пиво (0,5 литра), а Ника, соскучившись по этому напитку, берёт второе. Потом мы гуляем по парку, и, как когда-то давно, Нику тянет повисеть на перекладине. Ей удаётся подтянуться один раз, а потом она со смехом спрыгивает на землю. Сделав пару шагов, она присаживается на корточки возле дерева и прислоняется спиной к стволу.

 – Что-то развезло меня, – усмехается она. – Пьянит вольный воздух-то...

 Скорее так подействовал на неё литр пива, но я молчу. Сидя на корточках у дерева, она смотрит куда-то вверх и улыбается, и ей, наверно, сейчас хорошо. Мне не хочется ей мешать, и я молча встаю рядом, прислонившись к тому же стволу плечом. Мы вместе смотрим в небо над верхушками деревьев, серое, затянутое тучами, и не хочется ничего говорить. Я не спрашиваю Нику, каково ей было в неволе: я чувствую это и так. Она сидит, я стою рядом, и мы молчим.

 – Слушай, – вдруг фыркает она, – кажется, пиво просится наружу.

 Мы не идём в платный туалет, а ищем кусты погуще. Ника забирается в самую середину, а я смотрю, нет ли кого поблизости. Она в кустах вполголоса матерится.

 – Что случилось? – спрашиваю я, еле сдерживая смех.

 – Крапива, мать её!.. Прямо в пятую точку ужалила!

 Я беззвучно давлюсь от смеха. Ника выбирается из кустов, застёгивая джинсы, потирает зад и с улыбкой прибавляет ещё пару крепких словечек. Мы бредём в зарослях, пока не выходим на дорожку.

 Мы сидим на скамейке, Ника курит уже вторую сигарету подряд, задумчиво щурясь. Сквозь серую пелену облаков проглядывает наконец-то солнце, и мокрый асфальт блестит. Рыжевато блестят в луче солнечного света ресницы Ники, и кажется, будто не было ничего, и мы по прежнему старые подруги.

 Бросив окурок, она обращается ко мне:

 – Можно серьёзный вопрос?

 – Давай.

 – Ты сейчас одна?

 – Какой ты предпочитаешь ответ: длинный или короткий?

 По аллее гуляют мамаши с колясками, влюблённые парочки, а я одна. На крыше воркуют и целуются голуби, под окнами раздаются по ночам кошачьи концерты, прямо посреди улицы собираются собачьи «свадьбы», люди в ювелирных салонах покупают обручальные кольца, а я одна и свободна, как ветер в поднебесье. Маленькая девочка с букетом полевых цветов ждёт встречи со своей мамой, а мама даже ещё не знает папу. А может быть, знает, но то, что именно он будет папой, ей неизвестно. Это длинный ответ.

 – Давай лучше короткий, – говорит Ника.

 – Тогда – да. Одна.

 Телефонная мелодия сопровождается зелёными аплодисментами тополиной листвы. Я достаю телефон из сумочки.

 – Настя, ну как? Ты встретила Нику?

 – Да, мы сейчас в парке.

 – Дай-ка мне её на минутку.

 Я передаю Нике телефон.

 – Привет, мам... Да. Нормально. Да так, гуляем... Ладно. Хорошо, идём. Да...

 Мы идём домой – не ко мне, а к Нике. Она останавливается посреди своего двора и, закрыв глаза, слушает шелест ив. Присев на край детской песочницы, закуривает.

 – Ну, ты чего? – спрашиваю я удивлённо. – Мама ведь ждёт.

 – Сейчас пойдём, подожди, – глухо отвечает она. – Мамка меня столько ждала – неужели не подождёт ещё пять минут?

 – А зачем пять минут?

 – В руки себя мне надо взять, понятно?

 Поперхнувшись дымом, она кашляет, прикрываясь рукой, потом длинно сплёвывает и курит, покашливая и обводя взглядом крыши домов двора. Розовые высокие мальвы у подъезда покачиваются, кланяясь нам, солнце блестит в лужах, в небе проступают клочки синевы, а на кирпичной стене написано голубой краской из баллончика: «Люблю. Скучаю».

 Девочка бежит со скакалкой, только хвостики подпрыгивают по бокам головки. В уголках губ Ники проступает усмешка, у глаз – ласковые морщинки. Ведь она могла бы выйти замуж, родить детей, думаю я. Зачем ей понадобилось любить меня вот уже семнадцать лет? Ну, кто сказал, что у природы всё продумано? Чушь, природа ошибается.

 А может быть, так было надо?

 – Ника! Настя! Что вы там сидите? Заходите!

 Ника, вздрогнув, оборачивается и смотрит на свой балкон. Встаёт, надвинув на глаза козырёк, бросает окурок и, крепко и твёрдо взяв меня за руку, решительно ведёт к подъезду. Вдохнув напоследок свежий влажный воздух, мы погружаемся в полумрак лестницы.

 Щёлкают замки, отодвигаются запоры, и дверь открывается. Опустив на пол свой потёртый пакет, Ника снимает с головы кепку, и маленькая женщина в перепачканном мукой фартуке, прижавшись к её груди, всхлипывает. Наверно, не зря Ника курила у песочницы: её глаза сухи.

 – Мамуля, всё хорошо, не плачь, – говорит она глухо. – Ну, ну... Всё.

 Маленькая женщина смущённо улыбается, смахивает костяшками пальцев слезинки: руки у неё тоже в муке, как и фартук.

 – А я тут пельмени затеяла...

 – Здорово, мамуля, – говорит Ника. – Хоть Настя меня в обед накормила, но от пельменей я не откажусь.

 – Да я ещё только начала, – суетится Надежда Фёдоровна. – Когда они ещё будут-то!..

 – А мы поможем, – улыбается Ника. – И дело пойдёт быстрее.

 Устроившись у маленького стола в тесной кухне, мы втроём лепим пельмени. Надежда Фёдоровна уже взяла себя в руки и не плачет. Она ни о чём не расспрашивает, только задаёт один вопрос:

 – Нормально добралась-то?

 Ника кивает, её пальцы ловко защипывают края теста.

 – Отец ушёл, – роняет Надежда Фёдоровна, в то время как её руки непрерывно работают. – Бабулю схоронили, Анюта уже ходит. (Анюта – маленькая племянница Ники.)

 – Я знаю, мам, – отзывается Ника. – Ты же мне писала. У нас горячая-то вода есть? Мне бы помыться с дороги.

 – Есть, есть, – отвечает Надежда Фёдоровна. – Все твои вещи в шкафу, помоешься – переоденься.

 В кастрюле булькают пельмени, пахнет лавровым листом. Надежда Фёдоровна склоняется над плитой, вытягивая шею, я убираю со стола всё лишнее, а Ника курит у форточки. Надежда Фёдоровна недовольно косится на неё.

 – Слушай, бросай, а?

 Ника морщит лоб.

 – Что бросай?

 – Курить.

 – Обязательно брошу, мам.

 – Ну, некрасиво ты выглядишь с сигаретой, нехорошо! Да и вредно... Сама знаешь.

 – Знаю, мам. Брошу.

 – Точно?

 Ника широко улыбается, в её глазах – незнакомый, ледяной отблеск. Двинув бровями, она говорит:

 – Век воли не видать.

 Надежда Фёдоровна хмурится и поджимает губы, я молчу. Ника, посмеиваясь, прислоняется головой к трубе батареи.

 – Ну, сказала бы: «Точно», – говорит Надежда Фёдоровна.

 – Точно, точно, – вздыхает Ника.

 Пельмени дымятся в тарелках, мы едим. Ничего вкуснее я в жизни не ела. Надежда Фёдоровна, подпирая рукой подбородок, смотрит на Нику, а та, низко наклоняясь над тарелкой, поглощает пельмень за пельменем, да с таким аппетитом, будто и не обедала у меня. У Надежды Фёдоровны опять краснеют глаза, шмыгает нос, и Ника, положив вилку, выпрямляется.

 – Мамуля... Ну что ты! – Она целует её пальцы, губы, чмокает в нос, гладит по волосам. – Ну, ну, ну... Ты чего, мам? Всё же хорошо.

 – Всё, я уже... – Надежда Фёдоровна пытается взять себя в руки, бодрится, улыбается, но у неё не получается, и она зажимает глаза ладонью.

 – Так, мамуля, пойдём. Пойдём, пойдём.

 Дожевав пельмень, Ника уводит её в комнату, а я остаюсь на кухне одна. Мне ничего не остаётся, как только доедать свои пельмени, а их пельмени стынут в тарелках. Я заглядываю в тощий пакет Ники. Мыльница, зубная щётка, футболка, эмалированная кружка. Что там ещё, я разглядеть не успеваю: Ника возвращается.

 – Шмон устраиваешь? – Она улыбается, а глаза странные, колючие.

 – Извини, – бормочу я.

 – Могу показать, если так любопытно.

 Она выкладывает содержимое пакета на освободившуюся табуретку Надежды Фёдоровны. Свернув пакет, она бросает его в угол.

 – Вот и все мои манатки.

 Мне нехорошо, и я поднимаюсь.

 – Я пойду...

 Она сжимает моё запястье.

 – Настя, сядь, я тебя не отпускала.

 Я пытаюсь высвободиться, а она загораживает мне дорогу, и я попадаю в её объятия. Её щека прижимается к моей.