Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]

• Название: Донская повесть. Наташина жалость [Повести]
• Автор: Николай Сухов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1963

Николай Сухов известен читателям как автор романа «Казачка».

Эту книгу открывает «Донская повесть», которая впервые была напечатана в 1935 году. В ней изображены полные драматизма события, которые развертываются на одном из донских хуторов в первые месяцы после Октябрьской революции.

Действие «Наташиной жалости» — второй повести, вошедшей в книгу, — завязывается в донском селе в начале тридцатых годов, а завершается в годы Отечественной войны.

Картины деревенской жизни даны писателем с большой достоверностью, образы людей убедительны и правдивы.

---

— Уж коли не угрызешь, мы с Филиппом подсобим тебе. — Андрей — друг Якова, и что требуется для него по кузне, Коваль делает по-свойски. — Нам это в два счета: бороны у нас с собой.

— Ну ладно. Попробую сам. Уж если не выйдет, тогда к вам приду. Нате вот, закурите табачку, да я пойду. А то вы отдыхаете, а я еще не работал. — Яков вытащил из кармана кисет, оделил их табаком и ушел.

Пахари полдневали. Сидели под арбой на раскинутом зипуне. Меж ними лежала сумка с хлебом, кусок ветчины и рядом — горшок с кислым молоком. Филипп резал ветчину, Андрей ел. Есть он был большой мастак. Когда он впервые попал на службу, одной порции ему ни за что не хватало. Каждый раз он ходил на кухню, клял поваров за то, что они дают слишком мало, и выпрашивал «добавок». Врач вызвал его к себе, ощупал, как барышник мерина, почмокал сухими губами и дал распоряжение выписывать на него две порции.

— Ты чего ж отстаешь? — жмурясь, говорил Филипп. — Я уж три ломтя отрезал, а ты все один жуешь.

— Ты жри сам, — чавкал Андрей, — поправляйся. Ешь больше сала, чтоб… меньше спала. А мне что — я человек обженатый.

— Обженатый. То-то ты и радовался. Готов был хоть утопиться.

— Ничего, она догадливая: взяла и померла. А хорошая была баба, царство ей небесное, хоть и рябая.

Из-за арбы, тараща глаза, выскочил Захарка. На одних пальчиках — чтоб не услышали — он подпрыгнул к Филиппу, вцепился в плечо и пискнул, пыжась сделать свой голос грубым:

— Вы чего делаете, а?

Филипп поймал его за подол рубахи и, облапив, притянул к себе:

— А ты что делаешь, пострел? Напужал вот дядю Андрея. Он тебя к атаману сведет.

— Хо, к атаману. Он не сердитый, я с ним ехал. — И Захарка, стараясь говорить с ними как с равными, рассказал все по порядку.

Его послал к ним батяня: отнести табаку и узнать, слухают ли их быки. А если быки не слухают, то батяня придет сам водить передних. Но Захарка думает не так: батяня пусть лучше посидит на печке, а быков водить будет он. Шел Захарка очень хорошо и ничего не боялся. А когда с дороги свернул к пруду, на межу, у кургана нагнал Арчаковых. На передней повозке ехала тетя Варя, на задней — дядя атаман, а всех сзади — дядя Семен (арчаковский батрак). Он шел и подгонял быков. Захарка хотел обогнать Арчаковых и уже был около передней повозки, а тетя Варя спросила: «Ты куда бежишь?» — «В поле». — «А кто там?» — «Братушка». — «Ну садись!» — «Да мне некогда, я скорее вас дойду». И уж хотел было ушмыгнуть от грядушки. А тетя Варя ухватила его за руку, засмеялась и втянула к себе на повозку. А когда переехали мост и повернули вдоль пруда, она указала рукой: «Вон ваш стан, видишь? Там твой братушка. Они на стану сейчас». Он соскочил с повозки — и прямо к ним. Бежал во весь дух, рысью, хотя и ничего не боялся, просто так захотелось.

Филипп, усмехаясь, приподнялся. Арчаковы ехали по другой меже, через полосу. «Не хочет, чертов топтун, стоять вместе с нами», — ругнулся про себя Филипп (Арчакова почему-то дразнили «топтуном»). Земля Арчакова была тут же — через деляну Якова Коваля.

Яков подтащил на поводу своего меринка, остановился. На концах загона он каждый раз очищает от выволочек борону.

— Ну, ребята, теперь держись, — насмешливо крикнул он, — сама власть приехала!

Филипп усадил Захарку рядом с собой, подсунул ему ложку:

— Уж раз ты, брат, пришел к нам работать, то и полднюй с нами… Что? Не хочешь? Чудак, ты знаешь, кто нам стряпает? Сама лисичка-сестричка. То-то! И хлебы она испекла. Она на все мастерица.

Захарка ел и удивлялся: никогда дома таких сладких хлебов не пекут.

— А будешь ли ты водить быков — этого я не знаю. Об этом нужно у них самих спросить. Захотят ли они ходить рядом с тобой. Да и боюсь, как бы ты им ноги не поотдавил. Как? Не разговаривают? Они, брат, иногда разговаривают: наступят тебе на ногу, вот ты и заговоришь не тем голосом. Нешто верхом на рябого тебя посадим?

— Да ведь у него рога-а! Филипп захохотал:

— Ну что ж что рога. Рога на голове, а на спине — нету.

И Захарка согласился.

Идя за плугом, Филипп кидал в сторону Арчаковых косые вороватые взгляды. Они гнали первую борозду. Передних быков вела Варвара, колесных — Семен, а сам Арчаков управлял плугом. Филипп выждал, когда на него никто не смотрел, и незаметно помахал Варваре рукой. Она глядела в его сторону и ответила тем же…

Вдруг Арчаков заорал на все поле:

— Цоб, цобе, куда там поехала!

И Филипп понял: Варвара засмотрелась и увела в сторону. До самого конца загона Филипп шепотком поминал «топтуна», посылая ему всяческие проклятия и пожелания скорее околеть, а Варвару называл самыми нежными, ласковыми именами, какие только мог придумать.

Филипп хорошо знал, что Варвара сама не рада, что попала в приемные дочери к такому отцу. Арчаков был «жила», как казаки называют. Батраки у него не знали ни дня, ни ночи. Вместе с ними работала и Варвара. Еще до службы она жаловалась Филиппу: «Измучил, никак не дает отдохнуть. Людям и праздник, и все, а мы только и знаем, что ворочаем».

Помнит Филипп: бывало, осенью, когда готовят под зябь, ночь темная-темная, под рукой быка не видать, никто уже не пашет, все отпрягут, а над загоном Арчаковых неумолчно висит: «Цо-об! Цобе-е!» Укроешься с головой, чтоб не слыхать этой тягучей тоски, заснешь; потом проснешься, и еще раз уснешь и проснешься, а они все цобекают. А на заре, когда отец пригонит с ночевки быков и разбудит запрягать, Арчаковы, оказывается, уже пашут, поднялись до света. Люди удивлялись: «И леший их знает, когда эти арчаковские работяги спят, — и ночь работают и встают всех раньше». Или еще: в сухой, засушливый год по суглинистым мысам как ни паши, как ни боронуй, а всегда на загонах остаются комки. И все знают, что от этих комков никуда не денешься: сколько ни гоняй по ним бороны, все равно не расшибешь. Арчаков же додумался стаскивать комки руками. Боронуют, бывало, батраки и, надрываясь, таскают комки на межи.

Когда Филипп с Андреем второй раз подъезжали к концу пашни, там стояли Арчаковы и Яков Коваль. Семен орудовал у плуга ключом, — видно, пересаживал чересло; Варвара от нечего делать чесала подручному быку шею. Коваль вышагивал по своей полоске, в одну кучу стаскивал выволочки. Атаман, размахивая распущенной саженью, вымерял загоны: сперва свой, потом Якова Коваля. Ему показалось, что полсажени земли у него не хватает.

Когда в большом, не тронутом плугом поле вырезают для пахоты деляну, в одном конце ставят маяк — длинный шест, а с другого на этот шест ведут плуг. Первая борозда всегда бывает немножко извилистой: нельзя провести три-четыре пары быков по прямой линии.

Осенью полоску Коваля пахали первой во всем поле. Самого Якова там не было. Когда гнали первую борозду, быки, как видно, вильнули у конца загона, и плуг на шаг захватил арчаковской земли.

Атаман промерил один раз, повернул в другой. Но вот он крутнулся, отбросил сажень и, вскинув руки, подбежал к Ковалю, захрипел:

— Ты… зачем перепахал мою землю?

Коваль только что поднял охапку выволочек. Охапка получилась неумеренно большой, тяжелой. Длинные коренья аржанца тащились вслед за ним, путались в ногах. Неся к куче, он наступал на них, спотыкался.

— Ах ты, хохлацкая харя… ты и слухать не хошь! — Атаман размахнулся, присел и всею силой ткнул его кулаком в бок.

Яков выпустил охапку, покачнулся и, выкидывая руки вперед, свалился на выволочки.

Филипп оторвался от плуга, зажал в руке чистик и, прыгая по дернам, подскочил к Арчакову.

— Ты что мордобой учиняешь?! — Он выдохнул это чуть слышно, не разжимая скул, и крутые брови его слились над переносицей.

Арчаков попятился, вытаращил глаза на прыгающий в руке Филиппа чистик.

— А ты что: хохлачий защитник? Ха! Дали им волю, они уж надворничают на голове. Урядник тоже — на атамана с чистиком! Продал казачество!

— Иди-и ты… — зашипел Филипп, не в силах сдержать рвущиеся с языка ругательства. Но взглянул на стоявшую с потупленными глазами Варвару и отвернулся, недосказал.

Коваль поднялся, отряхнулся. В боку боли не было — боль была в груди. Лютая злоба просилась наружу, но от драки с атаманом все же воздержался: мало в этом проку. А когда Арчаков, раскачиваясь, зашагал к плугу, он скрипнул зубами и показал ему в спину жилистый продолговатый кулак.

— Помни, гадюка!

III

К вечеру с пруда потянуло прохладой. Из-за бугра — за прудом — выползала сизая, тяжелая туча. В лучах закатного солнца она бурлила, плавилась и по краям вскипала разноцветной пенкой. Ее отроги, сгущаясь, обволакивали небо, и голубая, нежнейшая на востоке ка «емка становилась все уже. Вдалеке трескуче погромыхивал гром, вспыхивала молния. Говорливые ласточки — предвестники грозы — встревоженно кружились стайкой, неслись в поднебесье. Степь замерла, притаилась. Стало душно и тихо. Но вот над головой оглушительно грохнуло, и стремительные капли дождя упали на землю.