Джумпа Лахири - Тезка

• Название: Тезка
• Автор: Джумпа Лахири
• Издательство: «Иностранка»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-389-00808-3

«Тезка» — первый роман Джумпы Лахири — тонко написанная история, трогательная семейная драма, которая освещает такие близкие автору темы, как жизнь эмигрантов, столкновение разных культур, конфликты поколений.

Первый сборник рассказов Джумпы Лахири — «Толкователь болезней» потряс литературный мир и получил Пулитнеровскую премию в 2000 году.

У героя романа уникальное имя — Гоголь….

Он из принципа не открывает книгу своего «тезки», подаренную ему отцом. Гоголь меняет имя, пытается обзавестись семьей, но в какой-то момент вдруг осознает, что его избранницы-американки ему чужды. Неужели всему виной тот, чья фамилия стала его судьбой?

Сочувствуя и проникая глубоко в суть проблемы, автор рассказывает, какие надежды на нас возлагают наши родные и как мы все-таки становимся теми, кто мы есть.

---

— Как же так? Мы ведь чуть не потеряли тебя однажды! — возражал обескураженный отец.

Братья и сестры плакали. Мать молчала, но целых три дня не в состоянии была проглотить ни кусочка. И все же он уехал.

С тех пор прошло семь лет, но воспоминания но-прежнему с ним. Они подстерегают его за углом по дороге на факультет, выпрыгивают из конверта, когда он вскрывает письма. Они шелестят за его плечами, когда он наклоняется над тарелкой риса за обедом и ласкает тело Ашимы по ночам. Даже в самые важные моменты жизни — во время свадьбы, обнимая тонкую талию жены, любуясь завитками ее волос, бросая и огонь дутый рис; по прибытии в Америку, разглядывая серые, заснеженные улицы, — он не мог избавиться от этого наваждения: искореженные, громоздящиеся друг на друга вагоны, леденящий душу хруст, его кости ломаются, перетираются в муку, он наполовину зажат окном, он почти ослеп, он задыхается, он ждет своей смерти. И не воспоминания о боли терзают его — боли он почти не помнит, зато прекрасно помнит мучительное ожидание спасения; и при мысли о том, что его могли бы не заметить, могли бы так и не спасти, ужас всякий раз накатывает на него, подступает тошнотой к горлу. После аварии Ашок страдает клаустрофобией, в лифте у него перехватывает дыхание, в автомобиле, если окна не открыты настежь, чувствует себя словно в клетке, в самолетах всегда просит место у запасного выхода. От плача детей он покрывается холодным потом, и время от времени ощупывает свои ребра, стремясь убедиться, что все они на месте.

Вот и сейчас он хватается за ребра, потом вскакивает со стула, облегченно встряхивает головой. Несмотря на то что это Ашима носила под сердцем их дитя, он тоже ощущал тяжесть и постоянно думал о новой жизни — продолжении своей собственной. Когда сам Ашок появился на свет, у них в доме даже не было водопровода, а в двадцать два года он едва не погиб. И вот он опять чувствует запах гари на языке, опять перед глазами встает искореженный вагон, грозящий небу вздыбленными железными колесами. Что ж, он не погиб, значит, ему суждено было заново родиться. Он два раза родился в Индии, а затем еще один раз, в Америке. Три жизни за тридцать лет — неплохо? За это он должен благодарить своих родителей, и родителей его родителей, и их родителей тоже. Бога Ашок не благодарит, ведь он последователь Маркса и религию отвергает. И еще одному человеку он должен быть благодарен, автору «Мертвых душ». Он же не может благодарить книгу, она сама, кстати, погибла, разорванная на клочки тем ранним октябрьским утром в двухстах девяти километрах от Калькутты. Его спасла не книга, а человек, который ее написал. Ашок возносит хвалу не Богу, а Гоголю, русскому писателю, который спас ему жизнь, и как раз в этот момент в комнату ожидания входит медсестра по имени Пэтти.

2

Время рождения малыша — половина шестого утра, вес — семь фунтов и девять унций, рост — двадцать дюймов. Прежде чем новорожденного, перерезав пуповину, уносят, Ашима успевает разглядеть, что он с ног до головы в какой-то белой слизи, на которой контрастно выделяются полосы бурой крови — ее крови. Ашиме сделали укол куда-то в поясницу, и ее тело — от талии до колен — потеряло всякую чувствительность, но к концу родов у нее страшно разболелась голова. И сейчас, когда все позади, у нее начинается сильнейший озноб. Целых полчаса, несмотря на одеяла, которыми заботливо укрывают ее сестры, Ашима трясется, будто в лихорадке. Ощущение пустоты внутри непривычно, кожа растянулась и висит. Ей хочется попросить чистый и сухой халат, но горло, несмотря на бессчетное количество стаканов с теплой водой, пересохло настолько, что она не может выговорить ни слова. Ашиму ведут в туалет, где она по указанию сестры подмывается теплой водой из бутылки. Потом ее обтирают влажным полотенцем, переодевают в новый халат, укладывают на каталку и отвозят в двухместную палату. Свет в ней приглушен, вторая койка пока пустует. Когда у двери появляется Ашок, сестра измеряет Ашиме давление, а сама Ашима лежит, откинувшись на подушки, с белым свертком на руках. Рядом с кроватью колыбелька, на которой красуется белая карточка с надписью: «мальчик Гангули».

— Вот он, — тихо произносит Ашима, поднимая глаза на Ашока и устало улыбаясь.

Ее кожа желтоватого оттенка, губы побледнели от потери крови, под глазами залегли темные круги, коса растрепана, словно она не причесывалась целую неделю, голос хриплый, как при простуде. Ашок придвигает стул к кровати, а Пэтти забирает малыша из рук Ашимы и кладет отцу на колени. Ребенок вдруг издает короткий пронзительный крик. Оба родителя чуть не лишаются сознания от ужаса, но Пэтти лишь одобрительно усмехается.

— Не бойтесь, — говорит она. — Он знакомится с вами, только и всего.

Ашок, следуя инструкциям Пэтти, вытягивает руки вперед и принимает ребенка, подсунув одну руку под его голову, а другую под спинку.

— Да ну же, не бойтесь! — смеется Пэтти. — Прижмите его покрепче, детям это нравится. Он сильнее, чем вы думаете.

Ашок приподнимает маленький сверток повыше и прижимает его к груди.

— Так?

— Вот теперь правильно, — одобряет Пэтти. — Ну ладно, я ненадолго оставлю вас втроем.

Поначалу Ашок скорее растерян, чем растроган. Он озадаченно разглядывает и головку — почему-то вытянутую, а не круглую, и крепко зажмуренные глазки с припухшими веками, и белые крапинки на щеках, и мясистую верхнюю губку, сильно выдающуюся вперед. Кожа у младенца светлее, чем у обоих родителей, и почти прозрачная — видна даже сеточка зеленоватых вен на висках. Из-под чепчика выбивается прядь довольно густых черных волос. Ашок пробует сосчитать реснички на веках, потом осторожно прощупывает сквозь одеяльце ручки ребенка.

— Все на месте, — говорит Ашима, наблюдая за мужем. — Я уже проверяла.

— А какого цвета у него глаза? Почему он их не откроет? Он их уже открывал?

Ашима кивает.

— Как ты думаешь, он что-нибудь видит? Видит он нас, например?

— Наверное, да. Но не очень ясно. И не различает цвета. Пока не различает.

Некоторое время они молчат, неподвижные, как каменные изваяния.

— А ты как себя чувствуешь? Как все прошло, нормально? — спрашивает наконец Ашок.

Не слыша ответа, Ашок отрывается от лица мальчика и обнаруживает, что его жена тоже крепко спит.

Когда он опять переводит взгляд на новорожденного, глаза у того широко распахнуты и смотрят на отца не мигая, такие же темные, как и его волосы. Лицо малыша совершенно преобразилось, и Ашок осознает, что никогда не видел ничего более совершенного. Он пытается взглянуть на себя глазами сына — темное, расплывчатое пятно с пористой кожей и огромным носом. Ашок вновь вспоминает ночь, когда он чуть было не лишился жизни, те страшные часы, что мельчайшими крупинками постоянно кружатся в потоке его мыслей. То, что его нашли и вытащили из-под груды искореженного металла, было первым чудом, случившимся в его жизни. И вот теперь второе чудо — у него на руках, невесомое, но полностью изменившее его мир.

Кроме отца, новорожденного навещают еще трое, все бенгальцы — это Майя и Дилип Нанди, молодожены из Кембриджа, с которыми Ашима и Ашок познакомились пару месяцев назад в супермаркете, и пятидесятилетний холостяк доктор Гупта, преподаватель кафедры математики из Дехрадуна. Ашок подружился с ним в Массачусетском технологическом институте. Во время кормления мужчины, включая Ашока, выходят в коридор. Майя и Дилип дарят новорожденному погремушку, а его родителям — альбом, в который можно вставлять фотографии и записывать все достижения их первенца. В нем есть даже специальное место для первой прядки волос. Доктор Гупта вручает родителям прекрасно иллюстрированное издание «Сказок матушки Гусыни».

— Вот счастливец! — восклицает Ашок, с восхищением перелистывая страницы. — Не успел родиться, а уже такая книга!

Какая разница с его собственным детством, думает он. О том же думает и Ашима, но у нее соображения совсем другие. Она, конечно, благодарна Майе, Дилипу и доктору Гупте за их внимание к ней, но все же они — лишь жалкая замена тем, кто действительно должен был бы находиться сейчас рядом с ней. Здесь нет ни единого родственника с ее стороны — ни отца, ни матери, ни бабушки, ни дедушки, ни даже какого-нибудь четвероюродного дядюшки, и поэтому сам факт рождения сына кажется Ашиме чем-то случайным, свершившимся лишь наполовину, как, впрочем, и все в Америке. Она гладит мягкие волосы сына, подносит его к груди, рассматривает его личико, и в то же время не может не испытывать к нему острой жалости: он вступает в мир таким одиноким, почти что сиротой!

Ни у одной из оставшихся за океаном семей нет телефона, поэтому известить их о радостном событии молодые родители могут только телеграммами, которые Ашок уже адресовал в разные районы Калькутты: «Вашими молитвами мать и сын чувствуют себя хорошо». Выбор имени заранее решено было предоставить самой старой родственнице — бабушке Ашимы, которой давно перевалило за восемьдесят и которая уже успела дать имена шести правнукам. Насколько известно Ашиме, бабушка, узнав о ее беременности, чрезвычайно разволновалась оттого, что ей предстоит выбрать имя первому в их семье «сагибу»[3]. Поэтому Ашима с Ашоком договорились, что, пока не пришло письмо от бабушки, они оставят прочерк в анкете, которую необходимо заполнить для получения свидетельства о рождении. Бабушка отправила свое письмо лично — доковыляла до почты, опираясь на палку, хотя до этого чуть не десять лет не выходила из дома. В письме указаны два имени — для девочки и для мальчика, и их не знает никто, кроме самой бабушки.