Михаил Пупин - От иммигранта к изобретателю

• Название: От иммигранта к изобретателю
• Автор: Михаил Пупин
• Издательство: Изд. имени Чехова
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1953

Автобиографические воспоминания американского физика, иммигрировавшего подростком из Югославии. Образец реализованной «американской мечты» — человек, сделавший свою судьбу сам.

---

Многие ночи я провел в родном винограднике, лежа на овчинных шубах, под открытым небом, и смотря на звезды, на которые я смотрел пятнадцать лет назад, когда помогал пастуху охранять сельских волов в летние ночи. Я вспомнил загадки о природе звука и света, которые я попытался тогда разрешить, я вспоминал также о том, как мне удалось найти объяснение звуку и как я терпел неудачу в вопросах света. Я радовался сознанию, что мне, наконец, удалось через Гельмгольца узнать у Фарадея и Максвелла, что звук и свет были похожи друг на друга, что одно является колебанием материи, другое — электричества. Тот факт, что я не знал, что такое электричество, не беспокоил меня, потому что я не знал что такое материя. Даже сегодня никто не знает их точную природу, за исключением того, что предполагал Фарадей: а именно, что они являются манифестацией силы. Девятнадцатый псалом Давида, который я так часто декламировал пятнадцать лет тому назад, давал другое понятие, как и строка Лермонтова, что «звезда с звездою говорит». Они, звезды, несомненно говорили со мной во время тех чудесных августовских ночей, когда, укрытый овчинными кожами, я лежал в родном винограднике среди глубокого молчания сонной земли и слушал их небесные рассказы. Чем больше я слушал, тем больше я примирялся с мыслью, что язык звезд доходит до меня так же, как и человеческая речь, когда она летит по телефонной проволоке, передаваемая вибрирующими электрическими и магнитными силами. Разница лишь в том, что в передаче телефонного разговора вибрирующие силы скользят по проволочному проводнику, тогда как звезды испускают волны вибрирующих электромагнитных сил в вечно простирающиеся сферы пространства, так что могут нести небесную весть к каждой другой звезде, ко всему, что живет и ко всему, что существует. Я не мог не рассказать матери о своем новом знании, которое убедило меня, что свет является колебанием электричества, очень похожим на колебание мелодичной струны, о которой говорится в сербском образном выражении:

«Мое сердце дрожит, как мелодичная струна под смычком музыканта».

Мать всегда была моей самой внимательной и отзывчивой аудиторией, какую я только когда-либо имел. Она никогда не выслушивала чего-нибудь важного и значительного, чтобы не отозваться одной из своих чувствительных струн, и это особенно наблюдалось, когда разговаривал с нею я. На этот раз, имея в виду мои новые знания, привезенные мною из Берлина, она напомнила мне о моем когда-то также новом знании о молнии, полученном от панчевского учителя Коса пятнадцать лет назад, которое я пытался объяснить моему отцу и его сельским приятелям, обвинившим меня в распространении ереси. Мать напомнила также о том, как она защищала меня. Затем она заметила шутя, что если бы был жив мой отец и его друзья, они бы пожалуй снова назвали меня еретиком, потому что мои новые знания противоречили некоторым старым верованиям. Она уверяла меня, что снова выступила бы на мою защиту.

— Бог посылает солнечные лучи, — говорила она — чтобы оттаивать лед и снег ранней весной и воскрешать к жизни всё, что было мертво в холодных недрах нашей матери-земли, замороженной ледяным дыханием зимы. Эти же лучи пробуждают поля, луга и пастбища и велят им растить хлеб насущный для человека и животного. Под лучами созревают медовые плоды в садах и виноградниках. Если всё это делается той же Божественной силой, которая бросает молнии через мрачные летние тучи, несущие с собою ливни, а также передает, как ты говоришь, простой человеческий голос по проволокам вдаль к другим людям, тогда я вижу в этом новое доказательство безграничной мудрости Бога, которая пользуется одним средством, чтобы творить великие и малые дела. Кто может понять волю Господню!

Я напомнил ей о ее словах, с которыми она часто обращалась ко мне, когда я был мальчиком: «Знание — это золотая лестница, по которой мы восходим к небу», и спросил ее включала ли она в это знание то, что я привез с собой из Берлина.

— Я включаю всякое знание, приближающее меня к Богу — сказала мать. — И твое новое знание несомненно приближает, мой сын: Бог посылает свои слова от звезды к звезде и, как говорит Давид, со времен создания Адама, — от звезд к человеку, применяя тот способ, которому начинает подражать человек, когда он пользуется электричеством, чтобы передать свои слова отдаленному другу. Твои учителя, обогатившие тебя таким знанием, так же мудры, как пророки, и такие же святые, как и святые на небесах.

Когда я рассказал ей о представлениях Фарадея, что все вещи во вселенной тянутся друг к другу и существуют в каждом ее месте в одно и то же время, что поэтому все вещи находятся в вечной связи друг с другом, что каждая звезда чувствует дыхание других звезд и каждого живущего существа, даже самого крохотного земляного червя — она ответила:

— Наука Фарадея есть та часть моей веры, которая описана в словах царя Давида, обращенных им к Богу:

«Куда пойду от духа твоего, и от лица Твоего куда убегу?»

«Взойду ли на небо, Ты там; сойду ли в преисподнюю, и там Ты».

«Бог повсюду, и там, где Он есть, там существуют Его творения». Вера научила ее понимать дух науки и я был всегда уверен, что каждая наука может научить нас понимать дух ее веры.

IX. Открытие Герца

Я должен признаться, что, приехав первый раз в Берлин, я привез с собой старые предубеждения против немцев, мешавшие мне до некоторой степени привыкнуть к новой обстановке. Тевтонизм в Праге, когда я учился там, оставил неизгладимые впечатления в моем молодом уме. С этим я приехал в Америку. Юношеские впечатления всегда продолжительны и одно только время не в состоянии их рассеять. Отец Христиана, содержатель гостиницы на Вест-Стрит, и его приятели, фрисландские моряки, учившие меня как нужно обращаться с малярной кистью, приблизили ко мне немецкую душу, и она показалась мне не такой уже властолюбивой, как это я полагал. Но в те дни фрисландцы не питали большой любви к пруссакам. Идеалист с Кортланд-Стрит Билгарз помог мне еще больше понять немецкий характер, благодаря чему я стал освобождаться от многих моих ранних предубеждений. Но и он показал решительную ненависть к пруссакам. Несколько моих немецких приятелей в первые годы жизни в Америке были выходцы из южной Германии и им вовсе не нравилась идея объединенной Германии под руководством Пруссии. Эти впечатления создали у меня мнение, что в ненавистном мне тевтонизме, пожалуй, были виноваты пруссаки. Оно было усилено бисмарковской антирусской и антисербской политикой в защите Австрии при заключении Берлинского договора в 1878 году. В те дни Бисмарк отрицал это и заявлял, что он за все Балканы не хотел бы пожертвовать одним померанским гренадером. Но я не верил ему. Поэтому понятно то неприятное чувство, какое было у меня, когда я приехал и поселился в Берлине.

В этом больше всего был виноват пражский тевтонизм. Расовый антагонизм — одна из самых злейших психологических ненормальностей. И хотя он является продуктом современной цивилизации, ничего почти не делается, чтобы избавиться от этой болезни. Европейская цивилизация разрушается от нее. Я страдал от нее в течение первых дней моей жизни в Берлине. Гельмгольц, Кениг и все другие сотрудники Физического института относились ко мне со всей любезностью и вниманием, и это удержало меня от быстрого возвращения в Кембридж, когда, попав в берлинскую атмосферу, я снова почувствовал острую ненависть к тевтонизму. Моя немецкая квартирная хозяйка и ее приятельницы, а также немецкие студенты, с которыми я встречался в университетских аудиториях, не вызывали отзывчивого дружелюбия в моем сердце. Я оставался чужим в чужой холодной стране. Вскоре после того как я поселился в Берлине, туда приехал мой шотландский приятель, выпускник Глазговского университета. Он сдержал свое обещание, данное мне в Арране, присоединиться ко мне для занятий в Берлине. В Берлинском университете он пробыл только один семестр, слушал лекции по Римскому праву. Он выглядел как северный Аполлон: высокий, стройный, с красивым лицом, с золотыми кудрями, украшавшими его высокий лоб; словом, это был молодой сэр Вальтер Скотт. Его темно-голубые глаза никогда не омрачались подозрениями и его сердца никогда не касался яд расового антагонизма. Он любил всех и все любили его. Его знания немецкого языка были очень скудны, и тем не менее все любили с ним разговаривать. Даже суровый шуцман (полицейский), доведенный до белого каления слишком шумным пением американских и шотландских студенческих песен на сонных улицах ночного Берлина, делался мягким как голубь, когда перед ним оказывался молодой голубоглазый шотландец, приветствуя его с сердечной улыбкой. Моя квартирная хозяйка, уже пожилая женщина, и ее молодые квартиранты просили меня приводить его как можно чаще на обед. «Пожалуйста, приведите его, — говорила мне одна насмешливая фрейлейн, — вы принимаете человеческий образ и делаетесь почти красивым, когда он с вами». В ее слишком колких словах было много правды. Яд расовой ненависти исчезал у меня в его присутствии. Он дружил со всеми немецкими студентами и, когда я увидел, как он зажигал их своей дружбой и как они зажигали его своей, я начал освобождаться от расового холода. Гельмгольц и добрый маленький Кениг были первыми в Берлине, кто помог мне забыть, что Европа населялась различными расами, жившими в вечном недоверии друг к другу. После этого, следуя примеру моего шотландского приятеля, я решил вылечиться от расовой болезни, полученной от пражского тевтонизма. Но это был медленный процесс. Речи Гельмгольца о Фарадее были так признательны и великодушны как по отношению к Фарадею, так и Максвеллу, что я начал сомневаться в правоте своих антитевтонских убеждений. Два тома гельмгольцевских речей, которые я читал в винограднике моей матери, заставили меня почти раскаяться в них. Мать знала о моих антитевтонских настроениях и никогда не одобряла их. Однажды мы поехали в гости к моей младшей сестре, жившей в пятнадцати милях от Идвора. Дорогой мы проезжали через большое село Эчка со смешанным населением из немецких, румынских и сербских крестьян. Во всём замечался резкий контраст: в постройках, во внешности жителей и в их методах работы и повседневной жизни. Немецкие крестьяне далеко превосходили как румын, так и сербов. Мать обратила на это мое внимание, но я не отозвался. Вскоре мы стали проезжать мимо красивой сельской католической церкви, похожей на собор. Она была построена немецкими крестьянами села Эчки, и мать сказала мне, что по воскресеньям и в праздники церковь была полна людей, и священник был очень ученый и добрый человек. Когда мы проезжали мимо православной церкви, маленькой и невзрачной на вид, мать проговорила: