Александр Селисский - Трофим и Изольда

• Название: Трофим и Изольда
• Автор: Александр Селисский
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2007

История Любви мужчины к женщине, случившаяся в стране, которой уже нет.

Не случайно герои романа так или иначе, связаны с Цирком – миром вечного праздника и тяжкого труда. Таков и роман – жесткий, бескомпромиссный, правдивый, порой до озноба, вызывающий у читателя слезы и от хохота и от горести.

Но, пожалуй, самое главное, что выделяет роман Александра Селисского, – это безукоризненный русский язык, на котором он написан. Стиль фраз, диалоги, авторские отступления поначалу вызывают ассоциации с лучшими страницами Булгакова. Но это не подражание, это текст подлинного Мастера.

---

Мотька была единственная дочь Решкиных. Любовь и надежда родителей.

Очередной извив моды некогда и вдруг прекратил могучий поток Сусанн, Изабелл, Виолет и Эдуардов. А также шляп с цветами и юбок по колени. В дело пошли мини-юбки, седые парики, Демиды, Федосьи, Василисы. Я был знаком с некоей Степанидой, а также знавал Пантелеймона Робертовича. Свою дочь Решкины назвали Матрёной, а «на каждый день» Мотькой, уповая на очаровательный контраст простонародного имени с будущей высокой интеллигентностью. Удар настиг их с первым сказанным ею словом. «Доченька, – протяжно говорил Решкин, склонясь над колыбелькой, – солнышко моё, скажи – «мама». Ну? Мама. Мааа-ма. Не хочешь? Тогда – «папа». Ну, скажи, маленькая!» Младенец помолчал для солидности, потом громко и раздельно, почти маминым голосом, рявкнул:

– Дерьмо!

И опять замолчал. Решкин тоже онемел от неожиданности. Молчала даже Вероника. «Дерьмо!» – ещё раз произнесла Мотька и заревела. Родители поняли, что ребёнок слушает не только обращённые к себе подсказки, но и разговоры окружающих. Другие на их месте стали бы следить за своим лексиконом, но не Решкины! Наоборот, Мотька была немедленно допущена в родительский круг и отныне участвовала в интеллектуальной жизни семьи. Ребёнок должен вырасти без комплексов! – решили мама и папа. Четырёх лет она научилась грамоте, в шесть читала братьев Гримм и Мопассана, обращаясь к родителям за консультацией; семилетняя поправляла ударения школьной учительнице и та её возненавидела. В одиннадцать, подражая Веронике, покрикивала на папу тем свободнее, что он и это терпел, будучи последовательным толстовцем чего, надо помнить, сам великий писатель счастливо избежал. В четырнадцать лет Мотька считалась заядлой преферансисткой, и было принято думать, что выигрыш она тратит на конфеты. На самом деле, однако, дитя предпочитало сухое вино. К пятнадцати у неё были кулаки молотобойца, шестой номер бюстгальтера и любовник. О последнем родители только догадывались, считая, что воспитанные люди избегают нескромных вопросов.

– Девка, – говорил отец, сидя на прикупе, – девка, ну в кого ты такая тупая? Прёшь, с туза под играющего.

– Тупая она в тебя, – немедленно реагировала Ника. – Тупая она в тебя, безусловно. – Это была такая форма беседы. Всерьёз назвать Мотьку тупой ни один из них бы себе не позволил. Это значит воспитывать у ребёнка комплексы! Согласно последним теориям, дитя должно получать максимум положительных эмоций.

– Задница ты, папа, – обронила дочь небрежно и вторым ходом расколола играющему червонный марьяж.

– Молодец. Мой стиль, – сказала Вероника. – Но вдруг бы при марьяже третья?

– А снести ему что-то надо? – огрызнулась Мотька. – Ты мама тоже задница.

– Ну-ну можно бы и повежливей, – не согласилась Вероника на этот раз, но дочь только пожала плечом.

– В общем, – объяснил Костя – комплексы есть. Но не у Мотьки.

Вероника Помпеевна была главным участником дискуссий политических. Всё происходящее, происшедшее, равно как и имеющее произойти в мире, а паче в собственной стране она отвергала, как следствие недемократичности режима. Власти любые, а власть родного государства в превосходной степени совершает и, по её мнению, перманентно, преступления против демократии, то есть народовластия. Народ и только народ имеет право на принятие судьбоносных решений.

– Если народу по телевизору объяснят, что решить и как – ухмыльнулся новичок в доме.

Больше его здесь не видели. Даже имя было навсегда забыто. Вероника твёрдо стояла на позициях либеральной демократии, и горе было тому, кто с ней не согласен!

Речи ее считались недопустимо опасными, но когда она совсем уж переступала границы осторожности, кто-нибудь брал её за руку и, показав пальцем на телефон, произносил козлиным, в целях конспирации, голосом: «Кэ-э-ге-бэ-е-е» Чаще всего это был Решкин, который умел говорить разными голосами, увы! – одинаково медленно и в нос. Любой узнавал его по телефону с первого слова, и даже тот, кто раньше никогда не слышал, мог узнать по описанию. Но он опять и опять говорил изменённым голосом, показывая на телефон. Иногда Ника спохватывалась и прекращала недозволенные речи, чаще же продолжала, отмахнувшись, Любой желающий мог слышать её могучий баритон и без тайного устройства в телефонном аппарате. Через закрытое окно. С тротуара. Хотя жили Решкины, аж на третьем этаже. Генеральных секретарей, президентов и даже императоров свергнутых Вероникой не выходя на улицу, хватило бы на историю родного или всякого другого государства.

Кроме преступлений большевистского режима обсуждали экономическую политику Великобритании в прошлом веке, равноправие или геноцид негров, евреев и курдов, проблему законного брака для гомосексуалистов и лесбиянок, а также уход за домашними растениями, методы обработки коктебельских сердоликов, изготовление перстней и серёг, повадки нильских крокодилов и долго уточняли рецепт фирменного торта Вероники. Также постоянной темой были спорт и литература. При нынешней дифференциации наук математик остережётся вступить в спор химиков, физик, даже в «своей собственной» науке, буде речь зайдёт не об его узкой специальности, предпочтёт роль слушателя, а психиатр не станет критиковать коллегу-хирурга. Но химик и физик, биолог и астроном, кажется, занятый только звёздами, инженер или врач, пусть даже и санитарный – каждый почитает себя достаточно компетентным, чтоб уверенно высказать глубокое, подробное и безапелляционное литературно-критическое суждение. Что ж странного? Поневоле дрогнешь, когда «бета-железо», «дизъюнкция», или, скажем, «дезоксирибонуклеин» и более того – «пераскевидекатриофобия»! То ли дело искусство или политика, всё известно со школьной скамьи. «Сюжет, кульминация, эпитет...» «Казус белли...» «Нота музыкальная, нота дипломатическая. Завязка». Все всё знают. Все, кто уже здесь. И также те кто, может быть, зайдёт позднее.

Собеседники предпочитали обсуждать литературу модерна, где сюжета нет и мысли неопределённы, а потому возможна широчайшая коннотативность или, говоря попросту, допустимы самые неожиданные ассоциации. Для придания же тексту – слова «произведение», как устаревшего, тщательно избегали, так вот, для придания тексту широкой, а лучше всего бесконечной, коннотативности, желательно, чтоб эпизоды в повествовании, предложения в эпизодах и слова в предложениях стояли не соответственно ходу рассказа, а в любом ином, искусственно усложнённом, порядке. Когда смысл нужно искать, а ещё лучше придумывать, аналитик получает богатый материал для ассоциаций и последующих аналитических построений что есть, по мнению собеседников, литература интеллектуализма в наивысшем, так сказать, градусе. «Можем ли мы постулировать настоящее положение? – риторически спрашивал некто в ходе беседы и сам себе отвечал: – Да. Ибо коннотативность данного текста...» – продолжать можно как угодно в русле коннотаций, они же ассоциации, случившихся у данного интеллектуала в данный, опять же, момент. Терминология притом употреблялась научная, суждения не обжаловались, но бывало, опровергались и начинали сначала. Ибо не выяснение проблемы, а именно вечный спор давно стал естественным состоянием бытия в доме Решкиных. Однажды Костя обратил внимание на незнакомца, скромно забившегося в угол. О новом госте забыли. Слушая окружающих, он как-то сжался, стараясь не привлекать внимания. Вокруг анализировали верлибр, зарубленный консерваторами в редакции журнала:

«–Адамы. Адамы?

–А дамы?!

–Ад! А мы?

–А-а! Да. Мы.

– Ада! Мы-ы!

– Адам! Ы-ы-ы.

–Адамы? Адамы.

– Где Евы?»

Стихи не находили идеальными: свободные от рифм, они всё же имели знаки препинания. Незнакомец, видимо, был в доме человеком случайным. «Вы физик? – спросил Константин просто, чтобы завязать разговор: уж очень тому было здесь неприютно. – Химик? Биолог?» Гость оглянулся пугливо и отвечал почти шепотом, хотя всё равно никто бы не услышал: «Т-с-с-с. Ради Бога, никому не говорите. Я писатель. Т-с-с! Как отсюда выбраться?»

Решкины – Вероника, Глеб и Мотря был здесь официальный, «паспортный» состав, но жизнь полнее документа и, говоря о доме Решкиных, необходимо упомянуть лицо, присутствующее постоянно – не всегда, однако, физически а чаще, так сказать, в метафизическом смысле. Объяснить термин этот я не могу, а употребить рискну. Его все употребляют, а кто понял? И только ли его? Так вот, в древности язычники молились пенатам – богам домашнего очага. Мифологический словарь говорит: «Пенаты, лат. – Древние, вероятно доримские боги-хранители, каждая семья имела нескольких, семейные боги...» и так далее. У Решкиных тоже был Пенат, но единственный, соответственно современному принципу монотеизма. Он же Гений, Друг и Учитель, что, правда, кроме теософии, отдаёт ещё культом личности. Личность сияла на стене иконным портретом, а имя – Илья Мордехаевич Бабаевский – сообщали посторонним уважительно пониженным голосом. Во плоти он существовал далеко и как пристало богу приезжал не часто. Зато каждое явление Ильи народу тщательно готовилось: покупали чай индийский, хлеб ржаной чёрный, селёдку и подсолнечное масло, притом исключительно на базаре, чтоб с натуральным запахом: магазинного, да ещё и, не дай Бог! – рафинированного бог не признавал. Только крестьянское масло без которого, как и в отсутствии ржаного хлеба с селёдкой, не чувствовал он себя настоящим счастливым богом. И, как ни удивительно при таких вкусах, совершенно не пил водки. Чистой, как слеза ребёнка и прохладной, как горная речка. Ни-ни. И хотя на то он бог чтоб иметь странности, согласитесь – тут что-то не так!