Алан Черчесов - Дон Иван

• Название: Дон Иван
• Автор: Алан Черчесов
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-271-39260-3

Алан Черчесов – прозаик, филолог, автор романов «Венок на могилу ветра», «Вилла Бель-Летра», в разные годы входивших в шорт-лист премии «Русский Букер».

«Дон Иван» – роман о любви, написанный языком XXI века.

Два места действия – Москва и Севилья – стремительно сменяют друг друга; две главные линии – история Дон Жуана и жизнь писателя, который рисует ее, – переплетаются, граница между их мирами стирается, и вот уже автор разговаривает с героем, а герой сражается с собственным двойником.

---

– Я бы порезала.

– А я бы зарезал.

– Не спеши. Мне понравилось. Мне не понравилось только, что ты так спешишь. Когда ты спешишь, ты всегда тараторишь.

– Все из-за Дона. Хочу поскорей его вырастить и перейти к настоящей любви.

– А нельзя перейти к ней сейчас, а потом дорастить до нее и его?

– Для этого нужно, чтобы он не молчал.

– А он все молчит?

– Точно мерзлая рыба.

– И даже не пишет курсивом?

– Разве что на полях.

– Почитай.

– Читать, собственно, нечего – так, заумная муть.

Стыдясь, я, Дон Иван, заунывно читаю:

«Пообедал.

• Посылка от Анны еще не пришла.

• Полагаю, к звонку двойник не причастен. Скорее я склонен считать, что за утренним странным приветом стоит сама Анна.

• Поскольку такой вариант невозможен, думаю я о другом. Ограждаюсь от корч сумасшествия нервной болтливостью памяти.

• Когда вспоминаю, мне почти хорошо. Я как бы впервые владею своей покорившейся логике жизнью. Становлюсь ее лоцманом и гребу сквозь пороги по давно утонувшим следам. Отныне я сам за нее выбираю маршрут.

• Конечно, это всего лишь иллюзия. Но, если вникнуть, только иллюзии властны над прошлым – хотя б потому, что прошлое властно над всем остальным.

• Когда вспоминаю, звонка из утра я не слышу. Внушаю себе, что слышу его я из сна. Покуда посылка еще не пришла, поступать так как будто пристойней.

• Я вспоминаю себя чужим голосом. Голосом книги, сочиняемой словно не мною, а теми, кто жил или до, или вместо меня.

• У лжи этой есть своя честность: мой голос едва ли способен на что-то, кроме молчания и крика, а для ясных свидетельств желательна членораздельная речь.

• Я так вспоминаю себя, будто это вы сами пишете воспоминаньем меня.

• Пока вы меня пишете, мы с вами живы.

• Если вы живы, значит, и Анна почти что жива: она ведь теперь тоже призрак…»

– А «вы» – это мы или ты?

– Это все, кто читает.

– Значит, пока только мы.

– Мне показалось или ты с облегчением вздохнула?

– Я с облегчением вздохнула. Мне показалось, что Дон уже слишком ты.

– Тебе это не нравится?

– Он стал раньше тобой, чем собой. Разве может такое понравиться?

– И что же мне делать?

– Лучше уж тараторь.

Я кладу трубку и колочу кое-что из посуды. Потом задираю в камине огонь. От водочных брызг он искрит и шипит. Пес забивается в угол и трусливо оттуда рычит. Впечатление такое, будто все в этом доме стремятся меня укусить. Я пьян и дерусь то со сном, то с сугробом. Я так пьян, что почти засыпаю в снегу. Так пьян, что не вижу, что сплю. Я так пьян, что уже и не помню, кто из нас с ним напился – я или Дон.

Черно-бело-чернушная ночь обрывается стуком в окно, за которым мутнеет несвежим исподним промозглое утро. Солнце щиплет белесо глаза фитильком – негативом моей роговицы. Вслед за стуком в окно, отперев деревянную дверь, в отворенное утро вплывает святой. Он стоит на пороге и, меняя лицо, озирает урон.

Говорим мы с ним мало. Пока друг воюет с заледеневшей дорогой и дуется, я лелею ладонью мигрень. Путь домой занимает полжизни и истязает меня до полусмерти. Герка цедит сквозь зубы:

– Никогда тебе не прощу.

– Лучше скажи: не расплатишься. Лет через десять-пятнадцать выставишь стены на торг – купишь яхту.

– Чем ты их так изгваздал?

– Своей гениальностью.

– А кроме нее?

– Только сажей и кровью.

– Кого-то прикончил?

– Роман.

– Ты серьезно?

– Серьезно.

– Ну, тогда – хоп.

– Еще какой хоп!

– Детина, видать, был здоровый: кровищи как с порося.

Герман не раз наблюдал, как мой нос фонтанирует кровью, когда я надираюсь в дымину.

– Он лишь с виду такой полнокровный.

– Пора бы ему показаться врачу. Как доктор тебе говорю.

Звучит очень смешно, сколько бы раз ни звучало. Приятель мой медик, но контингент пациентов его весьма специфический. Герман прозектор, и, насколько я знаю, никому из его клиентуры повторить фокус Лазаря не удалось. Я хохотал, когда выяснил, что Маринка работает акушеркой. Не семейка, а замкнутый цикл: покуда одна сторожит жизнь на входе, второй потрошит ее тушки на выходе.

Друг утверждает, что смерть – это кукла, которую он умеет разговорить. «Охотно болтает о том, кто ее дергал за нитки, но не имеет понятия, куда же он скрылся потом. Чем больше кромсаю я смерть, тем меньше она представляется мне затеей серьезной. Очень похоже на трюк, посредством которого жизнь обретает свободу от всякой муры типа пространства и времени». Послушать его, так только со смертью жизнь становится истинной жизнью – без страха конца и проклятья судьбы. Жизнью, поправшей границы. Жизнью вне правил, кроме правила жить ради жизни, а не ради того, чтоб столковаться со смертью по подходящей цене. Послушать его, так мы не умрем, а, напротив, вживемся в бессмертие. Только как мне там пить без пространства и бороться с похмельем без времени? Ответов на эти вопросы у Германа нет. Но я не внакладе: идея, что можно со смертью играть, словно в куклы, меня вдохновляет. Для писателя это занятие привычно.

* * *

Дома мы с Тетей скандалим.

– Кто дал тебе право так с ним поступать? Совсем распоясался.

– Как демиург, я имею полное право делать с ним что угодно. Могу оскопить, оторвать ему ухо и возвести в генералы. Могу его выбросить, могу бросить в твои же объятия. Стоит щелкнуть мне пальцами, он превратится в букашку. Он ничто, из которого я творю все, что хочу. Только я не хочу.

– А я думала, он это ты, только лучше. А вышло, что ты даже хуже, чем ты.

Арчи лает, и я отступаю: пес защищает Светлану, даже когда мы целуемся, мой же повышенный тон не переносит на дух.

Ссора длится всего пять минут – пока я курю сигарету. Потом возвращается Тетя и, клюнув меня поцелуем в висок, по-турецки садится на пол. Она широко улыбается.

– Поздравляю, синьор Микеланджело! Чудесная стенопись.

– А ты почем знаешь?

– Герман скинул мне эмэмэс.

Я равнодушно киваю.

– Почти что шедевр, – продолжает жена. – Но кое-чего не хватает.

Пытаюсь понять, куда она клонит. На обеленной известью стенке прошлым вечером намалевал я шесть рук: две – точно как в «Сотворении Адама» на фреске в Сикстинской капелле (ну, вы помните: перст Бога целится в палец сонливого дуралея с писюлькою грудничка), под ними – пара крутых кулаков (большие пальцы обернуты книзу), следом в столбик – курносые дули. Смотрелась роспись вот так:

Над плинтусом втиснул я ей и название: «Затворение Адама». Дескать, сперва нас снабжают жаждой познания, потом, обрастая гордыней, мы отринуты и отрекаемся, но, не сумев истребить окончательно Господа или Им уничтожиться, крутим Ему параллельные фиги.

– Там все, как надо.

– Мне не надо, как надо. И не надо, как на стене. Мне надо лишь то, что на сердце. Вот что мне надо!

Сжав кулаки, Светлана вздевает над ними два лаковых флага. Я смотрю на ее маникюр и молчу.

– Переверни приговор вверх тормашками. Сделай это хотя бы в конце.

– На стене нету места.

– Не паясничай. Я говорю о романе.

– Он умер.

– Как могло умереть то, что еще и не жило?

– Я разучился писать.

– Ты просто не пишешь.

– У меня импотенция.

– Спиши на героя.

– Причем здесь герой? Я же не в смысле постели.

– Ты – нет, а он – да. Спиши на героя, и снова запишешь.

– А от какого лица?

– Полагаю, от первого, – произносит лукаво она. – Если уж он в твоей шкуре, пусть себе якает.

Через день меня прорывает, и я, Дон Иван, вспоминаю:

«Настала пора поведать о подростковых причудах моего организма, вдруг поблекшего главным своим отличительным признаком, поникшего неувядающим прежде ростком – в тот момент, когда я уползал со спортивной площадки в свою нору, где коротал потом долгие месяцы, пока не представится случай вновь выйти под бритое наголо солнце (другого над приютом не водилось).

Обнаружив метаморфозу, чувства я испытал смешанные: с одной стороны, долгожданную радость (вроде бы становился как все); с другой – тоскливый испуг, свойственный всяким внезапным потерям.

Потеря, без сомненья, наличествовала: от былого выскочки, стоявшего день и ночь на часах, не заботясь о передышках годами, не осталось и тени. Ныне мой забияка воплощал собой кротость хронического недомогания и, судя по красноречивым симптомам, выздоравливать не собирался. Так моя поспешная радость обернулась иллюзией: я снова не был как все.

От нового разоблачения уберегал меня статус неприкасаемого. Правда, недолго: вы не забыли про банные дни? При первой помывке из Дона Ивана коллективным творчеством масс я был перекрещен в Дона Поддона, Ивана Висяна и Ваньку-Не-Встаньку. Но это еще полбеды! Слабый пол повторил со мной операцию в лопухах, чтобы, удовлетворив любопытство, завершить его шумным освистыванием. Но в сравнении с саморазоблачением мое очередное разоблачение принесло куда меньше страданий, из чего заключил я, что на вкус своя подлость погорше чужой.