Олег Егоров - Казейник Анкенвоя

• Название: Казейник Анкенвоя
• Автор: Олег Егоров
• Жанр: Современная проза

Новый роман Олега Егорова, публикуемый на Либрусеке вслед за «Вепрем» и

Девятым чином», способен ввергнуть даже самых преданных поклонников творчества автора в состояние, лучше всего определяемое коротким словом «шок». Что произошло? Мы помним изящно-абсурдных, восходящих к традициям Кэрролла и Милна «Подбитых ветром», безысходно-мрачного, пугающего своим мистическим реализмом «Вепря», головокружительную детективную интригу «Смотрящих вниз», абсурдные злоключения героя «Девятого чина», потерявшего своего ангела-хранителя…

На таком фоне «Казейник Анкенвоя» поражает не только предельной (а часто и запредельной), исповедальной откровенностью, но и необычным для жанра романа ужасов обилием чёрного юмора, иногда совершенно зашкаливающим. Роман ещё до своей публикации вызвал немалый скандал: современники автора, чуть ли не анатомически описанные в «Казейнике», обвинили Егорова в клевете, безмерном цинизме, мизантропии, русофобии и других смертных грехах (впрочем, подобные обвинения ещё со времён «Вепря» сделались вполне традиционными). К сожалению или к счастью для них, «Казейник Анкенвоя» адресован совсем другой возрастной аудитории – нынешней думающей молодёжи. И все же «Казейник» оставляет двойственное впечатление. Что в сухом остатке? Крайняя озлобленность автора, вызванная окружающей реальностью, или все-таки глубокое предвидение неизбежных и чудовищных последствий нашей беспечности?

Роман во многом автобиографичен, как и все тексты Егорова, бескомпромиссен и выделяется редким в современной русской литературе вниманием к слову (черта, ставшая визитной карточкой автора).

«Читать правду о себе неприятно. И тяжело», - пишет Олег Егоров.

Но оно того, поверьте, стоит.

---

«Ты самый смелый пешеход в городе», - говаривал мне Боря Ардов, Царствие ему Небесное. Я сочинял забавные стихи, фаршированные метафорами яркими и точными. Я имел узкий круг поклонников, но подражателей не имел. Оппонентов сколько угодно. Среди наиболее верных моих поклонников был и Коля Семечкин.

Коля так же пил сухое вино и портвейн, так же одевался, как Бог на душу положит, но ему не прощали. Коля был неудачник даже более чем Schicklgruber. Фортуна избегала его, точно из принципа. В творчестве, в семье и в работе успех изменял Семечкину точно молодой гомосексуалист похотливому нищему долгожителю. Но у Коли был редкий дар, которого лишены были успешные конформисты. Он умел радоваться мелочам. Лишенный ярких достоинств и недостатков, он был среди прочего лишен и зависти. Это дало ему возможность наследовать крупнейшее духовное состояние. Как и Борис Александрович он легко усваивал языки. Он почти свободно читал на испанском, польском, чешском, и даже португальском.

Он переводил мне «Всемирную историю бесчестия» Хорхе Луиса Борхеса, невольно схлопотавшего в 76-м году чилийский орден, как решили ондатровые, от верного почитателем Аугусто Пиночета. За такую «поддержку антинародного» режима кожзаменители запретили Борхеса. Кнут Гамсун, открыто поддержавший Schicklgrubera и его норвежскую пешку Видкуна Квислинга, кожзаменителями был разрешен. Кстати, сын Гамсуна с благословения папеньки мужественно сражался в составе дивизии СС «Викинг» против Красной Армии. Такая избирательность шапок не парадокс. Это заурядная халатность. Любой халатности шапок я всегда симпатизировал. Как и писателю Гамсуну. А христианину Гамсуну Бог судья. Что еще о Коле сказать? Семечкин был убежденный атеист. И Семечкин был жертва.

Вика-Смерть, также рожденная под знаком Рыб, в прежней жизни говорила: «Мы рыбы. Наша сущность жертва». Думаю, зодиакальные секторы здесь не причем. Жертва сущность кого угодно. Стоик платит за принципы, циник за их отсутствие, 1,5 миллиона армян, перебитых турками за то, что они армяне, 69 пассажиров за ошибку швейцарского диспетчера, швейцарский диспетчер за то, что он ошибся, а Коля за то, что Семечкин. И это есть промысел Божий. Я не верю в мистику, параллельные миры, артефакты, черные дыры, кротовые норы, зодиакальную зависимость, и оторванную пуговицу от плаща в недрах моей квартиры. Я лишь допускаю их существование. В Иисуса я верю. И верю, что Иуда его предавший оказался из близкого окружения. И в то, что единственный способ творческого познания мира есть логика. И что логика есть во всем. Просто мы не знаем об этом. Пример. Коля Семечкин состоял на учете в психиатрическом диспансере города Одинцово. Как-то лечащий врач попросил его зайти. Вместо врача Колю встретили два кожзаменителя. Они сурово потребовали, чтобы Семечкин тотчас написал подробно о моих связях с империалистической прессой. Лучше бы с конкретными именами и фамилиями. Когда Коля отказался напрасно марать бумагу, два кожзаменителя сурово предупредили, что вынуждены отправить его на принудительное лечение. Они просили Семечкина завтра же быть с паспортом в их медицинский кабинет, где на него наденут смирительную рубаху и далее он отправится в дом скорби. В случае противления насилию злом (Коля забудет паспорт, или проспит часы приема, или скроется от правосудия), его объявят в розыск. Потом найдут и посадят в палату для буйных помешанных. Хочу заметить, что Коля не знал о моих связях с империалистами. Зато он знал о свирепости кожзаменителей. Он покинул диспансер, и сразу позвонил мне на конспиративную хату в Марьиной Роще, где я давно готовился перевернуть ондатровые шапки, прикончив антикварное политическое бюро. Коля очень нервничал. Мы встретились. В два-три логических приема я успокоил его. Итак. Кожзаменители почему-то не взяли с пациента подписку о конфиденциальности их содержательной беседы. Почему? Потому, что Коля, выйдя из диспансера, позвонит мне и подробно расскажет содержание беседы. Чтобы я знал, что они знают о моих связях с империалистами. Кожзаменители могли бы вызвать меня, и сами сообщить мне о моих связях. Но тогда я попросил бы их предъявить мне официальное обвинение. А предъявить мне официальное обвинение они могли только с доносом, под которым бы стояли имя, отчество и фамилия доносителя.

Серьезного информатора по таким пустякам как я кожзаменители открывать бы не стали. «Это непрофессионально», - как заметил бы граф Болконский. Далее. Семечкина кожзаменители могли сразу отправить в дом скорби. Откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня? Катить с Лубянки в Одинцово еще раз? Вывод. Коля им не был нужен. Я тоже не был им нужен. Им нужно было только мое знание об их знании. Такой обмен знаниями насторожит меня и вынудит отказаться от дальнейших контактов с империалистами. Вынудит штурмовать Кремлевские стены самостоятельно. Брать почту, телеграф и тому подобное в одиночку. Коля успокоился. Логика. Чтобы он совсем успокоился, мой друг Митя Горбунов, уступил на неделю Семечкину свою конспиративную профессорскую квартиру на Большой Ордынке. Сам он тогда проживал с семьею на даче. А в шести комнатах Митиной квартиры было, где спрятаться. Через неделю Коля вернулся в Одинцово. Через день его вызвала в диспансер лечащий врач и сообщила, что ее отпуск закончился. То есть, сказала достаточно. Осталось внести ясность, уважаемый читатель, в мои связи с империалистами. Я не был диссидентом. Нет у меня прошлых заслуг перед нынешней демократией. Мое стихотворчество было аполитичным, и только. Мои декадентские стихи не публиковались исключительно потому, что были чужды ондатровым шапкам.

Таких как я в стране было миллионов 20. Но печататься я желал, как и прочие. И, как прочие, я желал, чтобы с моим творчеством ознакомился Иосиф Бродский, тогда уже проживавший в Нью-Йорке. Рукопись я передал молодой актрисе кино и жене профессора Берта Тодда, личности известной в узком кругу советских литературных эмигрантов. Рукопись я передал ей рано утром перед посадкой на самолет в аэропорту «Шереметево-2». Она улетала к супругу на ПМЖ, юная красавица, по-моему, узбечка. Издали я видел, как она прошла таможенный досмотр. Она улетела. И я никому не сказал, что отправил рукопись вражескому профессору, активно помогавшему с публикациями в буржуазных русскоязычных издательствах обреченным дарованиям. Признаюсь, я не рассчитывал на успех.

Так. Жест отчаяния. За день до отлета молодая актриса мимо прочего сообщила мне, что гостил у профессора именно в ту пору Евгений Евтушенко. И вот, когда кожзаменители дернули Семечкина, я, грешным делом, на Евтушенко подумал. Просто больше не на кого было грешить. Как я был наивен. Минуло семь лет. В журнале «Столица» публиковались главы из романа Эдуарда Лимонова «История его слуги». Герой романа сообщил мне, что именно американский профессор Берт Тодд был информатором и ЦРУ и, заодно, кожзаменителей.

На профессора я напрасно клеветать не желаю. Возможно, он был «как бы» информатором. Возможно, в торговле за большие таланты он чем-то был вынужден жертвовать. Мелочью вроде меня. А 5-тый отдел кожзаменителей «как бы» работал с безобидными идеологическими диверсантами. Имитировал борьбу. К середине 80-х в моем отечестве сохранялось только правдоподобие борьбы. Уже и на Лубянке наказывали только самых радикальных борцов за права свободных личностей. Уже и сами сотрудники 5-го отдела в буржуазных джинсах гуляли по выходным. Литературное инакомыслие в худших случаях наказывалось остракизмом. Гениальных предателей советской родины гнали в империалистический ад. Одно это уже многих гениев соблазняло уходить в предатели. Но я уже осознал своим отечеством синтаксис Гоголя и Пушкина.

Иосиф Бродский уже на вручении динамитной премии за литературу произнес речь во славу русского языка и с благодарностью ему за доставленную радость творчества. С Николаем Семечкиным к тому времени мы виделись редко и вопреки законам физики движения тел. Мы с Колей, рожденные 8-го марта, были пресноводными рыбами. Но разных видов. Оба, наделенные ангелами рыбного созвездия мнительностью, ленью и, творческой жилкой, по-разному использовали мы дары свои. Я плыл вверх по течению. То есть, оставался на месте. Надобно иметь серьезный талант, или одержимость, или особую карму, чтобы двигаться вверх по течению. Надо создать внутри основного русла, по коему река жизни стремится только вниз, личное течение. Как Набоков. Или Рахманинов. Или Тарковский. Я брал упорством. Бешеным вращением хвоста. Так я оставался на месте. А лень помогала мне завоевывать женщин, заводить друзей и зарабатывать легкие деньги. Лень и любопытство. Женщины и друзья завоевывались искренним желанием вникать в их проблемы. Деньги пошли, когда я обучился все делать быстро и качественно. Быстро, чтобы меньше работать. Качественно, чтобы не переделывать работу. Семечкин поплыл вниз по течению, высматривая тихий затон. Лужу с узким горлом, куда можно было скользнуть и затаиться. В затоне он мог вообще ни черта не делать. И Коля этот маневр выполнил блестяще. Но, оставаясь на месте, я находился внутри течения.