Лин Ульман - Прежде чем ты уснёшь

• Название: Прежде чем ты уснёшь
• Автор: Лин Ульман
• Издательство: Слово
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-85050-718-3

Роман норвежской писательницы Лин Ульман, дочери знаменитого режиссера Ингмара Бергмана и актрисы Лив Ульман, — это рассказ юной и сумасбродной Карин Блум о себе и о своей необыкновенной семье. Фантазия, правда и мистика так тесно переплелись в ее ироничной истории, что провести между ними грань уже невозможно.

---

На самом деле, если приглядеться еще внимательнее, на фото можно увидеть тщедушную спину Анни в пальто. Кажется, Анни пытается прорваться сквозь толпу, но движется она в противоположном от бабушки направлении.

Я наклоняюсь поближе к фотографии.

Если бы бабушка и Анни обернулись, когда фотограф нажал на кнопку, они тут же увидели бы друг друга. В этом я абсолютно уверена.

Бабушка никогда не рассказывала о том дне на Кони-Айленде, она не рассказывала особенно много ни о «Золушкином ателье», ни о том, как Рикард пел для нее. Лишь однажды она села и принялась вспоминать. Я хорошо помню, как это было, потому что в тот вечер в ее лице вдруг что-то изменилось. Я приезжала к ней, чтобы помочь убрать в квартире, где повсюду валялись какие-то пакеты, стояли ящики и коробки. Нужно было разобрать их и разложить по местам — письма, фотографии, газетные вырезки, шляпы, костюмы, граммофонные пластинки. Кое-что бабушка отдала мне. Кое-что мы убрали на антресоли, где со временем все это будет забыто. Когда мы копались в вещах, бабушка наткнулась на вырезку из газеты — это была статья о Рикарде и его магазине, рядом с которой помещалась фотография Рикарда с бабушкой и двумя маленькими девочками — Анни и Элсе. Бабушка мельком взглянула на статью и убрала ее обратно в старую коробку из-под обуви. «Чепуха», — сказала она и замолчала, неподвижно сидя на полу.

Именно тогда пожилая женщина рядом со мной вдруг преобразилась. Что-то изменилось в ее осанке — она сидела, вытянув ноги перед собой и выпрямив спину, прямо на полу. Каким-то чужим, нетерпеливым жестом она провела рукой по волосам и сказала: «Чепуха». В лице появилось какое-то мягкое и в то же время своенравное выражение.

Я помню это как сейчас.

В тот момент во мне что-то перевернулось.

И когда бабушка нетерпеливой рукой провела по волосам (которые давно уже не были длинными, светлыми и блестящими), я словно увидела сквозь годы, каким было ее лицо прежде. Я вдруг увидела ее такой, какой она была в молодости, много лет назад.

Я села на пол, поближе к бабушке, и попросила: «Бабушка, пожалуйста, расскажи. Расскажи, как вы с Рикардом жили в Америке».

Мне тогда исполнилось восемнадцать, это было за два года до свадьбы Жюли и за год до того, как бабушка умерла.

Я как сейчас это помню.

Как сейчас помню тот день, когда бабушка рассказала мне свою историю.

— Был 1938 год, — начала она. — Стоял октябрьский вечер, за несколько лет до дедушкиной смерти. По-моему, это случилось на Хеллоуин, потому что в гостиной лежала тыква. Мы с детьми, каждый своим ножичком, вырезали в тыкве глаза, нос и зубастый рот, чтобы получилось лицо. Внутри мы зажгли свечку.

Я слушала Эдгара Бергена и Чарли Маккартни — они вели совершенно безумную программу: чревовещатель и его марионетка — представляешь, какая глупость — слушать чревовещателя по радио? Я любила эту программу и обычно слушала ее с удовольствием, но в тот вечер у них в студии был какой-то гость, который мне не нравился, и я переключила на другую радиостанцию, там играла музыка.

Я села и задумалась.

Помнится, я думала о том, как скучаю по дому, как мне хочется обратно, но Рикарду я сказать этого не могу, ведь это Рикард создал миф о нашей фантастически прекрасной жизни в Америке, а для меня в этой жизни места не было.

Да, я была ему нужна, об этом я знала, но я всегда оставалась для него лишь частью этого мифа. Я — Юне, его жена; у нас есть дети, его дети. Как-то раз к нам даже приезжали корреспонденты из газеты «Нурдиск Тиденде», они сфотографировали нас рядом с магазином на Бродвее, а журналистка взяла у нас интервью. Я ведь тоже время от времени работала в магазине — портнихой. В статье описывались невероятные приключения норвежского парня, которого не сломили ни тоска по дому, ни иммиграционная полиция на Эллис-Айленде, ни великая депрессия, ни гангстеры, которым он не побоялся указать на дверь, ни сплетни. «Кстати, сплетни о том, что Рикард Блум начал свою карьеру в Нью-Йорке с продажи контрабандного самогона, давно уже опровергнуты, — писала журналистка. — И позор тому, кто из зависти распространяет злые сплетни о своих ближних!»

Дальше приводились слова самого Рикарда: «Спиртное меня никогда не интересовало. Ни во времена сухого закона, ни сегодня. В жизни и без того есть много интересных вещей».

Любовь, например. Весной 1932 года Рикард повстречал в Бруклине свою будущую жену Юне.

Журналистка спросила Рикарда о том, как ему удалось в наши сложные времена всего этого достичь — создать любящую семью, обустроить счастливый дом, сделать процветающим предприятие?

«Все благодаря Радости, — ответил Рикард Блум. — Я хотел создать вокруг себя Радость».

— Газетную вырезку со статьей и фотографией повесили на всеобщее обозрение в магазине и у нас дома в Бруклине, — продолжала бабушка. — Но для меня это было еще одним напоминанием о том, что для меня в этой жизни места нет.

Я думала: «Кто я на самом деле? Почему для меня здесь нет места?» Я закрывала глаза, и мне представлялось растущее на самом юру невысокое деревце с торчащими в разные стороны ветвями. Я видела такие деревья; им нужен воздух, одиночество, тишина и пустынный пейзаж вокруг.

Потом я стала думать, что история нашей великой любви — именно так Рикард любил называть нашу совместную жизнь, — что история эта стала для нас обоих обузой, что оба мы, во всяком случае я, не соответствуем требованиям этой великой любви.

Но что бы сказал мне Рикард, если бы в один прекрасный день я пришла к нему со словами: «Послушай, Рикард, моя любовь к тебе несовершенна, не спугни ее, не желай от нее слишком многого, не заставляй меня быть твоим счастьем, твоей мечтой, твоим домом, потому что ни тем, ни другим, ни третьим я не являюсь».

Кто знает, что бы он на это сказал?

Ясно, что он бы обиделся. Сказал бы, что я драматизирую.

А потом стал бы объяснять мне, как обстоит дело в действительности. Рикард любил запутанные метафоры, и случалось, что кроме него никто не понимал, о чем он говорит. К тому же он был убежден, что самые глобальные жизненные вопросы можно решить, если хотя бы чуть-чуть разбираешься в боксе.

«Знаешь, Юне, — говорил Рикард, — история нашей любви напоминает мне бой за чемпионский титул на Мэдисон-Сквер-гарден или в Монреале.

Титул чемпиона мира, понимаешь?

Выше уже не бывает… Эдгар Кристенсен до этой вершины не добрался… Отто фон Порат подошел совсем близко, и все же ее не достиг… хотя боксеры они первоклассные, спору нет… Но мы с тобой, Юне, you and me baby, мы сделаем ради нашей любви то, что сделал Пете Санстёл для норвежского бокса: мы будем биться за звание чемпиона, понимаешь?.. И даже если в последнем раунде, Юне, мы проиграем, мы все равно будем стоять на ринге прямо, нас никто не побьет».

— Что я могла сказать в ответ на подобную речь? — продолжала бабушка. — У меня не было слов. Тогда мне было под тридцать, и мне совершенно нечего было сказать. Слова нашлись потом, но было уже слишком поздно, а теперь, спустя почти пятьдесят лет, говорить об этом действительно слишком поздно. — Она смеется. — Если честно, я даже не знаю, что я в тот раз поняла, а чего понять так и не смогла.

Помню, я сидела на стуле, слушала радио и думала о том, что хочу уехать.

Из нашей жизни в Нью-Йорке это чувство запомнилось мне больше всего. Мне хотелось поскорее уехать, прочь и навсегда.

Сейчас я безумно жалею об этом, ведь Бог словно услышал мои мысли и сказал: «Пусть она получит то, что хотела, — а потом пеняет на себя».

Я помню, как музыка, игравшая по радио, внезапно прервалась.

Я прислушалась.

В репродукторе зазвучал низкий бархатный голос, который очень серьезно произнес: «Citizens of the nation, I shall not try to conceal the gravity of the situation that confronts the people»[23]. Затем голос сообщил, что Америку захватили марсиане.

— Это ведь была та самая программа Орсона Уэллеса, — перебила я бабушку, — когда он обманул всех радиослушателей. Ты ее слышала? Ты что, правда ее слышала? Но ведь ты ему не поверила?

— Я не знала, чему верить, а чему — нет, — ответила бабушка. — Тогда все говорили о том, что творилось в Европе, все мы чувствовали, что над нами нависла какая-то угроза. Казалось, что в ту промозглую зиму тридцать третьего года потеряли работу все, независимо от того, чем они занимались, и только немногим счастливчикам иногда удавалось подработать разносчиками товаров и уборщиками снега — да, та зима оставила след в каждом доме. Следующая была такой же тяжелой, а потом еще одна. Только Рикард продолжал работать как ни в чем не бывало. Год за годом дела в магазине шли хорошо, мы ни в чем не испытывали нужды.

Рикард всегда что-то напевал. Что-то мурлыкал себе под нос. Он вообще очень редко молчал. Может, потому что рядом всегда были женщины. «Wrap your troubles in dreams, and dream your troubles away»[24], — напевал он, сидя за прилавком и дожидаясь, пока очередная посетительница выйдет из примерочной: изо дня в день то одна женщина, то другая — и все в новых костюмах.