Джон Пристли - Дядя Ник и варьете

• Название: Дядя Ник и варьете
• Автор: Джон Пристли
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-280-01755-8

Основное действие книги Дж. Б. Пристли «Дядя Ник и варьете» развернулось в предвоенное время (1913–1914 годы). В книге рассказывается о том, как живет молодой человек из йоркширской глубинки, оказавшийся волею случая среди гастролирующих по территории Англии актеров, которые были популярны в начале XX столетия в мюзик-холлах, либо театрах Варьете.

Книга Дж. Б. Пристли «Дядя Ник и варьете» окунает нас в истинную, зыбкую и исчезающую атмосферу последних лет перед войной, предшествующих разрушению театральных и политических «империй».

---

Как только началась война, — хотя никто не знал, как глубоко мы увязли и что же на самом деле происходит, — дядя Ник начал завершать номер трюком, который сам называл «фокусом для детворы» — иронизируя над собой, он устраивал «большой флаговый финал»: вытаскивал из бумажной трубки множество флагов, а в самом конце доставал огромный флаг Великобритании, что вызывало больше рукоплесканий, чем все самые тонкие фокусы вместе взятые.

Однажды ночью, когда мы выходили, он шепнул мне:

— Скоро настанет сумасшедшее время, малыш. Я чувствую, как оно приближается. Проклятые идиоты!

Мне казалось, что он проклинает начавшуюся войну, потому что видит в ней соперника-артиста, более яркого, впечатляющего и требовательного, который вытеснит его и станет звездой программы. Когда по улицам, выкрикивая новости, пробегали разносчики газет, — я совсем было забыл, как это выглядело и звучало, пока не всплыли первые августовские недели, — я порой покупал газету, но дядя Ник никогда не делал этого, хотя, сохраняя вид презрительного равнодушия, старался узнать у меня последние известия. Он и раньше не любил обывателей, а теперь совсем рассвирепел в своем презрении к ним.

— Ты только посмотри, как они к ней относятся. Как к увеселительной поездке в Блэкпул или в Маргейт. Наконец-то они нашли что-то новенькое по части сильных ощущений. В своей стране Надежды и Славы они ведут такую унылую жизнь, — бьюсь об заклад, что на следующий день Айрис Хэмптон и Филипп Холл будут этой песенкой заканчивать свой номер — повторяю, они ведут такую унылую жизнь, что для них война, — пока она происходит где-то в другом месте, — своего рода пикник. Они проявляют патриотизм, бросая камни в немецкие оркестры и отбирая у мясников колбасу. Но это дурные страсти, малыш. Я чувствую это по зрителю. Они не желают есть, смотреть и слушать, получать удовольствие, как цивилизованные люди. Они только и ждут, чтобы кто-нибудь из нас сломал себе шею — вот был бы восторг. Видит бог, я очень жалею, что позволил Джо Бознби уговорить себя. Надо было уехать и отдохнуть в тихом уголке, где-нибудь в западной Ирландии. Но в тот момент я не знал, какую бы женщину мне пригласить с собой. А на отдыхе мужчине необходима женщина.

— Так найдите ее, дядя Ник, и поезжайте, как только мы отыграем.

— Ты все видишь в розовом свете. Я не о женщинах. Это несложно, я о том, во что это все выльется. Они-то воображают, кажется, что у них будут только неприсутственные дни.

Разговор был за ужином, — мы жили в общей берлоге и сидели одни, — и не успел дядя Ник сказать о свободных днях (а в ту первую неделю их было целых три подряд), как сквозь открытое окно из соседнего бара донеслись приветственные крики и аплодисменты.

— Вон они! — сказал дядя Ник. — Ликуют и чванятся. Да здравствует флот! Да здравствует Китченер, — а он только и умеет воевать с бурскими фермерами! Трижды ура красно-бело-голубому!

— Дядя Ник, вы говорите так, словно вы не на нашей стороне, — сказал я с улыбкой.

— Ты неправ, малыш. Но подождем недельку, другую, и тогда я точно выскажу все, что чувствую и думаю об этой войне, в которую мы ввязались. А теперь, ради бога, поговорим о чем-нибудь другом.

В следующие две недели, сначала в Ноттингеме, а потом в Шеффилде, я очень много времени проводил с дядей Ником, как будто в глубине души знал, что наше содружество скоро кончится. У него еще была машина, он часто возил меня туда, где было что рисовать или писать маслом, а затем с ревом уезжал прочь и возвращался, чтобы разделить со мной поздний завтрак на лоне природы. Два-три раза с нами ездили Дорис Тингли и Филипп Тьюби. Эти дни могли бы быть славными, но мы возили с собой свою тревогу, и я, например, всегда чувствовал, что где-то совсем рядом, за знойной дымкой лета, происходит что-то, чего мы не знаем и не способны понять, если бы и знали. Я не принадлежал к тем, кого осуждал дядя Ник, и не считал войну веселой забавой; но с другой стороны, мне не верилось, что все это всерьез, и потому на душе было смутно, и я писал из рук вон плохо. Мы как раз возобновили фокус с «Магическими картинами», и сентиментальная мазня, которую я разводил дважды в вечер — «сельский домик», «лес» и прочая чушь, — казалось, была не намного хуже той пачкотни, которой я занимался днем.

Однажды, когда с нами ездила Дорис Тингли, нам пришлось остановиться на перекрестке, чтобы пропустить батальон пехоты во главе с оркестром. Дорис заплакала и была вне себя от ярости.

— Как только я слышу звуки оркестра и вижу марширующих ребят, я не могу удержаться от слез. Ведь надо же! Меня довести до слез!

— Это еще только цветочки, Дорис, — сказал дядя Ник. — Прежде, чем удастся вырваться, нам предстоит пролить море слез. Бог ты мой, ну и пылищу они подняли.

Когда пыль осела и мы поехали дальше, машина остановилась у щита с афишами.

— Взгляни-ка на это объявление. Ты нужен Китченеру. Что ты на это скажешь, малыш?

Я промолчал. Тогда я еще промолчал.

13

К концу недели в Шеффилде и всю неделю в Лидсе дядя Ник больше не спрашивал, куда отвезти меня на машине. Я снова вернулся к трамваям и поездам, а он, как я понял, делил время между берлогой, варьете и Главным почтамтом, где писал письма, звонил в Лондон и рассылал телеграммы. Я понятия не имел, чем он был занят, но несмотря на настояния Дорис и Тьюби спрашивать остерегался, потому что он был явно занят делами, а деловые переговоры дядя Ник обычно предпочитал вести в тайне, а потом как бы невзначай сообщал результат. Правда, нам было известно, что после Лидса у нас выступлений нет, но по мере того как дни проходили за днями, а дядя Ник молчал, пресекая вопросы сердитыми взглядами, любопытство и волнение наше нарастали. Я говорю прежде всего о себе, за остальных не поручусь; так продолжалось до пятницы. Но когда прошел вечер пятницы, а он все молчал, я был удивлен не меньше других, хотя и не так разочарован. А между тем его сердитые взгляды становились все более мрачными.

В субботу на этюды я не пошел, — днем вокруг было слишком много народа, — но утром вышел прогуляться. А когда за обедом встретился с дядей, — мы по-прежнему жили в одной берлоге, — то сразу увидел, что произошло нечто важное и для него радостное, хотя он и старался эту радость скрыть.

— Вижу, есть новости, — сказал я. — Какие?

— Не сейчас, малыш. Все расскажу вечером, когда дела будут кончены, и мы будем посвободнее. После второго представления, когда переоденемся, я хочу, чтобы вы собрались в моей уборной. Так всем и скажи. И раздобудь стаканы, у меня всего три, так что надо достать еще три. Пить будем шампанское, об этом я сам позабочусь, пары бутылок, я думаю, хватит. Вот и все до вечера. Какие новости о храброй маленькой Бельгии? Это, видно, совсем не та Бельгия, которую я знаю.

Я не хотел с ним спорить и заговорил о другом:

— Как там поживает Барни?

— Да, совсем забыл тебе сказать. Он сейчас в Ганновере, с цирком. Я знаю это не от него, — он, наверно, и писать-то не умеет, — а от известного тебе голландского агента. Немцы люди дотошные, так что его, может быть, и интернировали, хотя сомневаюсь, чтобы даже немцы рыскали по циркам в поисках карликов. Кстати, Ричард, передай всем, что сегодня я хотел бы, чтоб труппа Гэнги Дана дала два блистательных представления. На то есть свои причины.

Конечно, я все передал Дорис, Тьюби и Сэму с Беном. Теперь, как правило, публика на втором субботнем представлении бывала совсем не в нашем вкусе: им хотелось только посмеяться и попеть хором. Да кроме того, как я уже говорил, военная лихорадка тоже работала против нас. Но тем не менее второе представление в ту субботнюю августовскую ночь 1914 года было самым лучшим из всех. Если не считать безвкусной концовки с флагами, дядиного «фокуса для детишек», мы показали все наши лучшие трюки и иллюзии, включая «Волшебный ящик», с которым Дорис справлялась куда быстрей, чем Сисси, «Мага-соперника», где Филипп Тьюби работал несравненно лучше Барни, «Исчезающего велосипедиста» и «Волшебную картину» В тот вечер все мы, можно сказать, были чародеями и мастерами своего дела. Все было абсолютно точно рассчитано и великолепно выполнено. И я готов поклясться, что от нас к публике словно протянулись невидимые нити, — это был именно тот случай, когда никакие события, проецируемые на киноэкран из железной коробки, не могут идти в сравнение с живыми исполнителями; и зритель почувствовал, что видит не обычное представление. Аплодисменты в конце не были как гром, — они никогда не похожи на гром, — но в ладони били дружно и сильно, точно град стучал по деревянной крыше. И дядя Ник вдруг сделал то, чего не делал никогда: он всех нас вывел на поклоны. Да. Но ведь это же было наше последнее выступление.

Когда мы пришли в его уборную, — она, как комната звезды, была самой большой, — он уже наполнял стаканы.