Паскаль Киньяр - Салон в Вюртемберге

• Название: Салон в Вюртемберге
• Автор: Паскаль Киньяр
• Издательство: Издательский Дом «Азбука-классика»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-91181-636-0

Паскаль Киньяр – один из наиболее значительных писателей современной Франции. Критики сравнивали этого прозаика, отмеченного в 2002 году Гонкуровской премией, с Маргерит Дюрас. Для его образов, витающих в волшебном треугольнике между философским эссе, романом и высокой поэзией, не существует готовых выражений, слов привычного словаря.

Впервые на русском языке публикуется роман «Салон в Вюртемберге», с которого началась широкая известность Паскаля Киньяра, автора, которому ведом секрет по-прустовски утонченного герменевтического письма. Герой повествования – прославленный музыкант, непревзойденный исполнитель старинной музыки на виоле да гамба, своей сосредоточенностью на внутренней жизни порой напоминает господина де Сент-Коломб из киньяровской повести «Все утра мира». Отказавшись давать концерты и уроки, он затворяется в старинном доме в Вюртемберге и принимается вспоминать все горести и отрады детства и юности. Это в сущности изысканная игра в прятки с самим собой, скитания в лабиринте памяти о тех, кого любил он и кто любил его. Всплывают забытые имена и названия, вкус, запах прошедшего. Карамелькой за щекой и обрывком детской песенки врывается память о потерянном друге, о той безраздельной дружбе, что выше любви.

---

«Я ничего не знал…»

«Хочу надеяться, что не знали. К несчастью, месье Шенонь, во вторник, первого марта, мне предстоит небольшая операция. Я лягу в клинику накануне, двадцать восьмого».

«Это не очень серьезно? Я вам желаю…»

«Благодарю за пожелание. Это не очень серьезно, но я не смогу быть здесь и принять делегата от министерства. И я подумала: что, если бы вы встретили его вместо меня, – вы ведь не просто учитель…»

«Очень благодарен».

«Не прерывайте меня; и потом, вы уже так давно работаете у нас. Вы сумеете показать ему, как надо, все двадцать классов и наш маленький театр. Главное, постарайтесь скрыть от него классы сольфеджио, лютни и гитары. В общем, я надеюсь, что вы с честью защитите нашу школу».

«Конечно, я постараюсь».

«Я рассчитываю на вас. Очень рада, что вы согласны. Клеманс слишком импульсивна. Катрин чересчур язвительна, она загубит все дело. Нужно, чтобы это был мужчина. С мужчинами всегда легче. Тем более что и сам делегат тоже мужчина, это господин Сенесе…»

Я почувствовал внезапную дурноту.

«…и он настроен в нашу пользу. Да вы его знаете, это муж Мадлен. Он недавно получил должность хранителя в Лувре. Это я подсказала в Кабинете его фамилию. Господин Массе тоже на нашей стороне. Таким образом, у нас уже есть два союзника. И для полного успеха следовало бы… Что с вами, месье Шенонь, вам плохо?»

Мне пришлось сесть.

«Нет-нет. Мне уже лучше».

«Вы не хотите встречаться с месье Сенесе? Разве вы с ним знакомы?»

«Н-нет… то есть да, но я его не видел больше одиннадцати лет… или больше двенадцати. В общем, дела давно минувших дней. Он меня наверняка не помнит. Мы вместе служили в армии».

«Ах, но это же чудесно, это замечательно! Такой прекрасный случай встретиться снова! Ну, теперь я вполне полагаюсь на вас. Итак, в четверг, в три часа. Я обязательно попрошу Мадлен прийти вместе с мужем. Она вас так любила…»

«Нет-нет, умоляю вас, мадам, не делайте ничего. И вообще, если уж быть откровенным, я, может быть, не очень-то гожусь…»

«Значит, вы не хотите помочь мне сохранить школу?»

«Конечно, хочу, но…»

«Я знаю, что мы сделаем…»

«Извините, мадам, мне необходимо выйти».

«Нет, это я выйду, а вы посидите тут. Вы ужасно бледны. Придите в себя. Вот, выпейте-ка рюмочку шерри».

Она встала, выдвинула ящик комодика у двери и вынула оттуда бутылку шерри «Harvey». Поставила рюмку на стол-пюпитр, находившийся между окнами. И сказала, направляясь к выходу:

«Пойду скажу, что вы не сможете сегодня работать…»

Мадам де Кропуа покинула комнату. Я остался один. Я сидел, не в силах думать, не чувствуя, как идет время, и ощущая себя высохшей древесной веткой, брошенной в поток: вода бурлит, прибывает, а мертвый сук упорно не двигается, не вздрагивает, а пассивно лежит на поверхности. Когда мадам де Кропуа вернулась, я все еще сидел, скорчившись на стуле, прижав обе руки к сердцу, и мне чудилось, будто она нышла только секунду назад.

«Ну, как вы? – спросила она. – Вам лучше?»

Я поднял на нее глаза. И тихо сказал:

«Мадам, я не могу принимать господина Сенесе».

«Нет, можете!»

«Но он наверняка не желает меня видеть!» – вскричал я.

«Послушайте, месье Шенонь, он сам просил меня об этом. И не только настоял на встрече с вами по такому случаю, но еще и попросил, чтобы я при этом не присутствовала. Он непременно хотел, чтобы его сопровождали именно вы».

У меня пресеклось дыхание. Сердце сжалось так больно, так жестоко, что я не смог удержать короткий стон. Мне пришлось встать. Я покачнул стол-пюпитр, который мадам де Кропуа неизменно называла «троншеновским столиком»[99] и который всегда держала в чехле, наваливая поверх него горы нот, – и оперся на старинное фортепиано-комод, на котором больше не играли, но благоговейно хранили из-за чудесных инкрустаций и в память о том, что к нему прикасался Мейербер.[100] Во рту у меня пересохло. Я хрипло спросил мадам де Кропуа:

«Но почему он вас об этом попросил?»

«Да потому, что Мадлен Гиймо, вернее, мадам Флоран Сенесе, проучилась у нас целых шестнадцать лет. Так же как ее мать и бабушка – в те времена, когда здесь преподавала моя мать…»

«Ну и что же? Какое это имеет отношение?…»

«Она вас где-то видела. Не то на вокзале, не то в аэропорту, я уж и не помню».

«А откуда она знает?…» – не сдержавшись, воскликнул я.

И тут же осекся.

«А вы, – спросил я почти шепотом. – Вы знаете?»

«Мадлен поделилась со мной кое-какими воспоминаниями о том, что некогда причинило огорчения ее мужу».

«И как вы это расцениваете? Что думаете о…»

«А что тут думать? Ничего особенного в этом нет. Конечно, я уже стара, но поскольку еще не умерла, то считаю, что вся эта история – конечно, весьма трогательная – выеденного яйца не стоит».

Я вышел, не ответив ни слова. Разумеется, я собирался попрощаться с мадам де Кропуа, но так и не смог выговорить ни слова. Мне казалось, что мое пересохшее горло превратилось в пустыню, что из меня до последней капли изошли слезы, кровь, слюна, питавшие мое тело. Никогда больше в моих жилах не потечет кровь, из глаз не брызнут слезы, рот не увлажнится слюной. Я помнил, как в детстве мне смалывали горло, чтобы очистить от слизи язычок; эти процедуры вызывали у меня «пустые» рвоты. Сейчас я уподоблялся такой «пустой» рвоте. А мадам де Кропуа сыграла роль той самой смазки. И я сбежал, не удосужившись попрощаться. Бегом спустился по лестнице, нетерпеливо рванул дверь парадного. Я мчался по улице Верней, потом по набережной. Добравшись до улицы Сент-Андре-дез-Ар, я постепенно перешел на более или менее нормальный шаг. Где-то я прочел, что именно здесь в старину королева Ультрогота[101] любила прогуливаться вечерами по дорожке, окаймленной живыми изгородями. Мне хотелось умереть.

Нетерпение – вот самое веское доказательство, коим время подтверждает нам свою реальность. Мы подстегиваем его: «Скорей! Скорей!» – а это «скорей» все не приходит. Встреча с Флораном должна была состояться через десять дней. Я отдал бы все на свете, лишь бы она уже осталась позади. Иногда у меня возникало желание покончить с собой, чтобы избежать этого противостояния, о котором я даже думать боялся, хотя для подобных треволнений, в общем-то, не было никаких причин. Вот когда медленное течение времени, упрямое сопротивление времени, его нежелание ускорить свой бег кажутся неумолимой, несгибаемой силой, гораздо более реальной и грозной, нежели напряженные мускулы человека, который отталкивает вас.

Одно из садистских, изощренных свойств времени состоит в том, что оно действует не только угнетающе, но еще и будоражит, внушает некоторый интерес к будущему – если допустить, что это будущее не предопределено заранее и что все, чему суждено случиться в продолжение обычной жизни, в общих чертах и в сумме, достойно определенного любопытства; время способно соединить непредсказуемое с уже состоявшимся, даже если прошлое причиняет боль; может открыть, под самым носом у человека, такие бездны, в таких местах, где их и заподозрить-то трудно; может озарить нежданным сиянием, волшебной дымкой, внезапным бурным весельем, успехом, счастливой удачей самые мрачные часы нашего бытия. Когда я вернулся домой несколько часов спустя – вес это время я блуждал по улицам, пил, заходил в магазин Рауля на улице Риволи, – меня ждало на автоответчике совершенно фантастическое предложение работы, поступившее от Эгберта Хемингоса, с которым мы виделись месяцем раньше, в день похорон Люизы, в Штутгарте, за ужином у президента земли Баден-Вюртемберг. С Эгбертом я был знаком много лет, мне когда-то представил его Клаус-Мария. Именно ему я всегда оставлял Дидону, уезжая на гастроли или к Ибель, в Сен-Мартен-ан-Ко. Это был очень странный и очень богатый человек, пруссак по происхождению, страстный любитель искусства, крайне суеверный, полусумасшедший, с гомосексуальными и, в некотором отношении, предосудительными наклонностями: он имел дело только с теми партнерами, от которых скверно пахло. И всегда – шла ли речь о каком-нибудь телесном изъяне или неприятном запахе его избранника, да и вообще по любому поводу, – он повторял одну и ту же фразу: «Несомненно, бог говорит через него, как через героев Гомера». Я часто встречался с Эгбертом Хемингосом: он и пугал и завораживал меня. Я познакомил его с Раулем Костекером. Согласившись на этот заказ, я стал видеться с ним почти регулярно, и так продолжалось до самой его смерти: два года назад его нашли мертвым в туалете одного из гаражей «Ситроена», в восточном предместье Парижа.

Это был близкий, но очень странный друг: не проходило дня, чтобы я не обнаруживал у него какую-нибудь новую манию, и все они ужасно интриговали меня. Особенно тот метод, к которому он прибегал, когда требовалось принять важное решение, – например, как соблазнить очередной предмет своих вожделений, – он называл его «патрайским ритуалом».[102] В своей парижской пяти– или шестикомнатной «квартирке» на улице д'Агессо он устроил великолепную библиотеку, составленную исключительно из греческих текстов; в центре этой замечательной библиотеки, на стеклянном столике, красовалась маленькая статуэтка двуликого Гермеса. Он не закрывал дверей квартиры – только дверь библиотеки, – сдвигал внутренние ставни, зажигал вокруг статуэтки шестнадцать тонких голубых свечей, испускавших при горении ужасающее зловоние; предварительно он связывал их свинцовой проволочкой из тех, что продаются на базарах для починки электрических пробок. Затем он выкладывал на столик лотарингского стекла золотой луидор и, наклонясь к богу Гермесу, шепотом на ухо просил его помочь обольстить предмет своих надежд или разрешить сомнения в других делах. Высказавшись, он торопливо затыкал пальцами уши, быстро выходил из библиотеки и из квартиры, сбегал вниз по лестнице и все в той же позиции, прикрыв руками уши, шел по улице в сторону площади Согласия. Перейдя половину площади и добравшись – с риском для жизни – до ее центральной части, он опускал наконец руки и слушал: первый же донесшийся до него голос расценивался им как ответ бога. К счастью, на этом центральном пятачке обычно бывало немного народу, и в большинстве случаев ему приходилось толковать веление свыше по шелесту автомобильных колес. Но он все же не терял надежды уловить на лету, сквозь собственную ауру, некий голос – или послание от резиновых шин – и прочесть в этих звуках то, что не осмеливался высказать, или услышать то, чего так желал. Однажды, когда он никак не мог определить, в какое предместье отправиться нынче в поисках своих утех, кто-то крикнул своей собаке: «Не кусаться!» – и Эгберт тут же поспешил в Версаль, где родился Морпа.[103] Он не мог обходиться без подобных бонмо, дурацких каламбуров и случайных острог. Вполне вероятно, что на обращение ко мне Эгберта Хемингоса сподвиг такой же раздраженный окрик хозяина собаки, или нагоняй бонны подопечному школьнику, или какой-нибудь разгневанный водитель. Он пообещал мне сумасшедшие деньги, к тому же наличными – правда, в марках, – если я организую для него (или запишу на диск) приватные концерты особого рода. По ночам Эгберта мучили внезапные кошмары, нагонявшие на него невообразимый ужас, – после них ни о каком сне не могло быть и речи. Он щедро платил молодому вьетнамцу по имени Ио, чтобы тот спал в его комнате. К запястью Ио привязывалась бечевка, за которую он дергал при первом же приступе страха. Если у него являлось желание побродить ночью по квартире, он будил своего «телохранителя» и шел вместе с ним выпить воды, сполоснуть лицо, понаблюдать в окно, как непроницаемо темна и безжалостно медлительна в своем течении ночь.