Паскаль Киньяр - Салон в Вюртемберге

• Название: Салон в Вюртемберге
• Автор: Паскаль Киньяр
• Издательство: Издательский Дом «Азбука-классика»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-91181-636-0

Паскаль Киньяр – один из наиболее значительных писателей современной Франции. Критики сравнивали этого прозаика, отмеченного в 2002 году Гонкуровской премией, с Маргерит Дюрас. Для его образов, витающих в волшебном треугольнике между философским эссе, романом и высокой поэзией, не существует готовых выражений, слов привычного словаря.

Впервые на русском языке публикуется роман «Салон в Вюртемберге», с которого началась широкая известность Паскаля Киньяра, автора, которому ведом секрет по-прустовски утонченного герменевтического письма. Герой повествования – прославленный музыкант, непревзойденный исполнитель старинной музыки на виоле да гамба, своей сосредоточенностью на внутренней жизни порой напоминает господина де Сент-Коломб из киньяровской повести «Все утра мира». Отказавшись давать концерты и уроки, он затворяется в старинном доме в Вюртемберге и принимается вспоминать все горести и отрады детства и юности. Это в сущности изысканная игра в прятки с самим собой, скитания в лабиринте памяти о тех, кого любил он и кто любил его. Всплывают забытые имена и названия, вкус, запах прошедшего. Карамелькой за щекой и обрывком детской песенки врывается память о потерянном друге, о той безраздельной дружбе, что выше любви.

---

Если я обернусь, то увижу позади себя, над широким диваном, большую картину в стиле ампир, тяжелом и помпезном, где в ходульной, приторной, галантерейной манере изображены Амур и Психея в пышном обрамлении из дубовых листьев и пузатых позолоченных желудей.

Все это слишком глубоко запечатлелось во мне. Потому-то я и решил запечатлеть все это. Потому и запечатлеваю – на бумаге. Впрочем, с тем же успехом я мог бы писать письма, адресованные огню в камине. Я бросал бы эти послания в камин, а огонь читал бы их, сам освещая и сам же пожирая прочитанное. И умирая в этом чтении. Но честно говоря, мне иногда кажется, что то, что горит там, в самом средоточии огня, не оставляя ни частички пепла, на самом деле не сгорает. Быть может, это называется светом. О, как ужасен этот свет!

«Шарль! Шарло!» – слышу я однажды январским вечером 1985 года на Римской улице, до пути к знакомому скрипичному мастеру.

Этот резкий окрик посреди улицы, заставивший мое сердце испуганно встрепенуться, напомнил не только о его слабости, но еще и о той неодолимой мечтательности, в которую я с головой погружаюсь во время своих долгих и нудных до тошноты хождений по улицам городов, куда заносит меня судьба.

Со стороны улицы Сен-Лазар ко мне спешило широкое зеленое пальто, которое мне не сразу удалось идентифицировать.

Зеленое пальто назвало себя:

«Андре! Андре Валасс!»

Наконец мы сошлись вплотную, лицом к лицу, и тут я на самом деле обнаружил перед собой Андре Валасса.

Я познакомился с ним еще до того, как узнал Флорана. Унылое воспоминание об армейской службе. Ахилл встречает в аду маршала Мюрата – великого герцога Бергского,[135] – и они болтают об отравленных стрелах и о ружьях, заряженных холостыми патронами. Я смотрел на это одутловатое лицо и облысевшую голову, слушал этот зычный голос и думал о том, что все это когда-то любила Ибель, что я получил от него в подарок Дидону.

«А помнишь, как ты просидел десять дней на „губе"?» – говорил он тем временем.

Никогда в жизни я не сидел за решеткой – ни на «губе», ни в тюрьме. Да и вообще, не было в моей жизни такого несчастья, каким я мог бы похваляться.

Написание этих страниц, по сути дела, отвлекает от печали, которая внезапно охватывает меня, побуждая перебирать воспоминания, а потом отвлекаться и от того, что пробуждает сама эта печаль – нынешняя, – с помощью другой, мертвой, почти не воскрешаемой и потому почти блаженной, лишенной будущего, беззаботной и умиротворенной. Все, кто предается воспоминаниям, отвлекают себя от настоящего с помощью мертвых. Им кажется, что можно избавиться от сиюминутной тоски, присев на корточки и сыграв в кости двоюродных бабушек и прочих предков. Как же трудно найти тот укромный уголок, где тебя любят, где любят друг друга!

Я нахожусь в Бергхейме и пишу эти страницы. Я начал их писать прошлым летом. Но тщетно я надеялся, что это занятие утешит и осчастливит меня. Этим летом ко мне приехали двенадцать учеников. Я передаю им то малое, чем владею сам. Вот они – самые счастливые дни.

В деревне всегда бывает уютно, ведь здесь твоя обитель. Натягиваешь старые любимые одежки, привычные, как собственная кожа, надежные, как оберег, родные, как некоторые дома, как некоторые языки. А Париж и французский, если вдуматься, никогда не были ни домом, ни языком. Я жил в них изгнанником. Они стали для меня тем новым нарядом, в котором хочется франтить, выражаться четко и безупречно.

Здесь же я дышал в такт с моим языком, с легкими моего языка, здесь мог говорить не задумываясь, так же свободно, как выражал свои мысли, играя, бегая, пуская «блины» по воде, когда мне было пять-шесть лет. По-немецки я говорил автоматически – может быть, не слишком правильно, но зато куда более непринужденно, раскованно и вдохновенно.

А вот писать на нем я никогда не умел. Мой письменный французский был значительно богаче, хотя в нем чувствовалась некоторая напряженность, излишнее усердие и меланхолия, чтобы не сказать печаль, – черты, свойственные второй моей натуре, которые я с трудом подавлял в себе при устной речи.

На Рождество 1985 года я был приглашен к Дельфине. Мадлен и Ибель тоже оказались там, принаряженные, учтивые и напряженные. Как ни больно мне было это воспоминание, но я привез Жюльетте и Шарлю, по старому своему обычаю, великое множество всяких сластей, нуги и шоколада. Малышу Анатолю – которого Дельфине удалось забрать к себе на праздники – я подарил куклу с целым набором костюмов: там были платье времен Директории и форма парашютиста, халат медсестры «Красного Креста» со шприцем в нагрудном кармане и несложное облачение лондонского палача с топором в руке (в каком-то смысле эта профессия близка к обязанностям медсестры) и, наконец, плащ Франциска Ассизского с прилагаемыми к нему стигматами на липучках и маленькими пластмассовыми пташками. Не могу скрыть, с каким энтузиазмом я покупал эту замечательную куклу.

Анатоль принялся разворачивать пакет – ему ассистировала Пилотис, – действуя медлительно, аккуратно и покусывая при этом уголок губы – совсем как его бабушка некогда в Сен-Мартен-ан-Ко или в Борме, в Везине или в Шату, но не теперь, когда она сидела на диване в застывшей позе, со стаканом виски в руке, громко и преувеличенно любезно отвечая Мадлен. Анатоль выглядел веселым, но почему-то колебался. Дельфина типично материнским – то есть слегка угрожающим – тоном начала подгонять его, торопя открыть пакет. Анатоль заспешил – он подался вперед, и его личико исказила гримаса тоскливой боязни: с таким выражением дети смотрят на неизвестный подарок, словно сами опасаются стать его добычей. Он долго отковыривал ноготками скотч, потом извлек наконец куклу, ее гардероб и… швырнув все это на пол, горько зарыдал.

Мы помирились два часа спустя. Примостившись у меня на коленях и играя моей зажигалкой, он поведал, что вообще ненавидит любые подарки, и пускай я не думаю, что ему не понравилась именно кукла, – он особенно настаивал на этом пункте, стараясь проявить вежливость, иными словами, скрыть свое разочарование; он объяснил, что для него представляют интерес одни только деньги, когда их ему дарят, что он получает удовольствие лишь тогда, когда покупает на эти деньги кошелек или бумажник, кладет в него оставшуюся сдачу и играет в «захоронки», то есть прячет в самые неожиданные места в своей большой комнате, которую он занимает в доме у отца, – в трусы, в носки, в коробочки, лежащие в других коробочках, побольше, – и вот это доставляет ему огромную радость. Я кивнул. Я вытащил из кармана бумажник, и примирение состоялось.

Я снова увидел Жюльетту – совсем взрослую, девятилетнюю девочку. Познакомился с ее маленькой сводной сестричкой, которой было три года; малышка Матильда ухватила меня за отвороты пиджака, притянула к себе и продекламировала: «Есть семья. Одно я, два я… семья!»

«Понял?» – спросила она меня шепотом на ухо.

«Нет», – ответил я.

«Ну, семья – семь „я"!»

И она никак не могла объяснить мне эту игру слов.

К четырем часам дня уже начало смеркаться. У меня забрезжила робкая мысль об уходе. Дельфина решила показать мне свое последнее приобретение – любопытный торшер с галоидной лампой и рассеянным светом. Вот когда я почувствовал себя стариком. Лампа, хоть и мощная, давала мягкий приятный свет, и просторная комната казалась залитой солнцем. И все же что-то во мне до боли противилось этой новизне, заставляя тянуться к люстре на потолке за жалкой подачкой ее тусклых золотистых огоньков.

Я горячо поздравил Дельфину с покупкой. Поспешил выйти из комнаты и отправиться к Навсикае, запертой в кухне, поскольку сразу стало ясно, что они с Пилотис не поладят. Я рассказал ей о лампах «Pigeon», о лампах «Argan», о лампах «Galle», о розовых лампах «Daum», о кинкетах. Она выпустила коготки, обвела их скептическим взором, убрала и снова выпустила.

Я вернулся в гостиную, затаив против нее раздражение. Эта кошка была абсолютно бессердечным созданием. Дидона – настоящая Дидона – та, по крайней мере, рыдала и выражала намерение (искреннее или не очень) умереть.

Я пересек гостиную и подошел к Шарлю, который щелчками гонял по ковру целую кучу шариков. Рядом с ним были Жюльетта и Анатоль, который, лежа на животе и прищурившись, метился в шарик, откатившийся на край ковра. Матильда, стоявшая на коленках, сосала большой палец. Я спросил у Шарля, можно ли мне поиграть с ними. Они приняли меня в свою компанию и даже изобразили нечто вроде восторга, чем немало порадовали. Я тоже улегся плашмя на пол. В Бергхейме я когда-то ходил в чемпионах по стрельбе щелчками.

Так мы забавлялись минут пятнадцать. Я проиграл, но мое поражение выглядело вполне достойно. Шарль вышел в неоспоримые победители.

«Вы что, собираетесь тут играть целых сто семь лет?» – сердито закричала вдруг маленькая трехлетняя Матильда.