Борис Хотимский - Три горы над Славутичем

• Название: Три горы над Славутичем
• Автор: Борис Хотимский
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Прочая детская литература
• Год: 1984

В увлекательной исторической повести Б. И. Хотимского рассказывается о начальном этапе жизни восточных славян, о том времени, когда на смену отжившему первобытнообщинному строю приходил новый строй — феодальный. Книга повествует об основании города Киева, являвшегося на протяжении многих столетий столицей влиятельного славянского государства — Киевской Руси.

Для среднего и старшего школьного возраста.

---

Все согласились.

Уличи же, пришедшие на Горы вместе с тиверцами, предложили собрать все антские дружины воедино под стягом единого великого князя — тогда анты будут сильнее всех прочих.

У Кия даже дух перехватило: заветнейшую его мечту выразили уличи. Всех — воедино! И тогда не будет под небом другой такой великой силы. Тогда никто не страшен полянам и всем антам. А ежели еще и со славинами вместе, под единым стягом… Возможно ли такое?!

— То есть как это? — не понял князь дреговичский. — Единый князь над всеми нами? А остальным князьям что делать? В гридни к нему пойти? А стяги наши на возах, что ли, сложить?

— Сейчас поясню, — терпеливо ответил уличский боярин Колобуд, наистарейший из всех на сходке. — Не надо князьям идти гриднями. И не надо складывать стяги на возы. А каждый князь ведет свою дружину под своим стягом, как это бывало всегда. Но один из князей, кого здесь сами выберем, поведет всех прочих, и стяг его будет над всеми прочими стягами для всех единый, и слово его для всех — первое и последнее. В Царегороде — один базилевс над прочими царями и князьями. Потому и непобедима сила ромейская. И мы не хуже… Вот мы и…

— Нам эти заморские премудрости ни к чему! — зашумели все дреговичи, неуважительно прервав речь старого Колобуда. — Как наши пращуры жили, так и мы проживем. Так и правнуки наши жить будут. А хваленых ваших ромеев прежде бивали анты и славины, побьют и на сей раз. Без иноземных премудростей!

— Без иноземных премудростей? — переспросил тогда Кий, встревая в возникшую внезапно перебранку. — Для чего же нам отказываться от чьих бы то ни было премудростей? Чтобы свою дурь сберечь?

Тут иные засмеялись.

— Нечего зубы скалить! — огрызнулись распалившиеся дреговичи.

— Коли смешно, отчего не смеяться? — Полянский боярин Горазд пожал плечами.

— Ну, ежели твой князь — скоморох, ежели потешил тебя, то и смейся себе на здоровье!

Услыхав такие слова, поляне подхватились было, но Кий прикрикнул:

— Угомонитесь! В том не много славы — меч с долгим языком скрестить. На слово словом отвечать надобно, а не мечом! Ну, а премудрости иноземные… Ежели ромейский царь на двух ногах ходит, то что же мне — на карачки встать? Или на руках ходить? Этак и впрямь скоморохом князю быть. Зато на свой манер, без иноземных премудростей.

Тут уж засмеялись все. Одни только дреговичи угрюмо промолчали.

— А ежели ромеи, — продолжал Кий, — на конях своих ликом вперед сидят, то побьем ли мы их, усевшись ликом назад, к хвосту? Зато по-своему, без иноземных премудростей! Не бывало разве, что антские кони показывали ромеям хвосты?

— Может, с кем и бывало такое, — сказали упрямые дреговичи. — То, надо полагать, Полянские кони показывали хвосты ромеям, а с нами подобного не случалось.

— Не потому ли, — спросил невозмутимо Горазд, — что ваших коней на Истре вовсе не видать было?

Тут все поляне снова засмеялись, а вслед за ними — россичи и дулебы, уличи и тиверцы. Последним захохотал во весь голос, трясясь, раскачиваясь и крутя тяжелой чубатой головой, северянский князь Вовкобий, великан среди великанов, славный тем, что мог одной рукой свалить коня вместе с всадником.

Тогда дреговичи обиделись, встали и, не простяся, покинули сходку, тотчас же отправившись восвояси.

После ухода дреговичей толковали недолго. И столковались. Вовкобий, вытирая с обширного лица проступившие от смеха пот и слезы, предложил поставить во главе антских дружин Полянского князя Кия, не раз доказавшего свою удачливость.

— То же самое и мы хотели сказать, — заявил дулебский князь Мусокий.

— Лучшего нам не сыскать, — поддержали уличи. — И дружины его теперь сильнейшие среди всех антов.

— Полянский князь и со славинами лучше прочих столкуется, — заметили тиверцы.

— А вы что скажете? — спросили, затревожившись, у молчавших почему-то россичей, дружины которых по силе едва ли уступали Полянским.

Те тихо перешепнулись меж собой. После чего приведший их Усан, сын уже немощного князя Живуна, снял со светло-русых кудрей высокий шелом с серебряными наглазниками и передал его близстоящему тысяцкому. Затем княжич выдернул из украшенных нездешней многоцветной эмалью ножен свой меч — прямое лезвие сверкнуло мимолетным огнем — и направился к Кию. Поляне напряглись, насторожились. Хорив и Воислав даже схватились за рукояти своих мечей, но Кий остановил их повелительным жестом, смело и спокойно глядя на приближавшегося Усана.

А тот, подойдя, откинул за широкое плечо багряный плащ, встал на одно колено, взялся двумя руками за обнаженный свой меч, приложился губами, быстро опустил запылавшее лицо, но тут же поднял его и сказал так, что все услышали:

— Шатры россичей в походах всегда стояли рядом с шатрами полян. Наши боевые кони всегда скакали рядом в лютой сече. Наши сердца всегда стучали рядом, как у братьев…

Он умолк, перевел дух, еще раз приложился губами к мечу и воскликнул:

— Клянусь Дажбогом! Клянусь Днепром и Росью! Клянусь своим мечом и своей честью! Клянусь честью и славой пращуров моих, отца моего и князя Живуна, клянусь багряным стягом его! От него и от себя, от бояр и тысяцких, от сотских и десятских, от гридней, ратников и воев, от всех кметов наших, от всех дружин наших — клянусь, что отныне я сам и каждый россич будет верен великому князю Полянскому и его стягу! Отныне и вовек! Дружины россичей — твои дружины, великий княже! Прими нас под стяг свой и веди нас под стягом своим!

— Встань, Усан, сын славного Живуна! — Кий шагнул к россичу, рывком поднял его, обнял, прижал.

Никто не слышал, что еще сказал Полянский князь, ибо всеобщий восторженный клич — боевой клич антов — загремел над Майданом. Только стоявшие поближе к Кию узрели то, чего никогда прежде не видели: лицо его дрожало, а карие глаза залило слезой.

8 АНТЫ И СЛАВИНЫ

Их было двое. Птах из антов-уличей, могучий гридень с добродушным курносым лицом. И Данелко — юный славин, верткий и тонкий, как ящерица. Последний, хотя еще не успел набрать всей своей телесной силы, умел, однако, так вжаться в травянистую землю, чтобы неприметно подобраться к стану недруга и, разумея по-ромейски, услышать нужный разговор. Птах подобного не мог, ибо зело велик был телом и по-ромейски разумел не более, нежели по-птичьи, хотя и носил птичье прозвище. Зато способен был сколько потребуется просидеть под водой со срезанным камышом в зубах, а главное — мог отбиться и за себя и за других. Потому и посланы были оба, ант и славин, разведать, что замышляют ромеи, как мыслят встретить подошедшие к их земле дружины извечных недругов.

Оба переплыли на правый берег Истра, где переждали конец дня, после чего Данелко, затемно уже, пополз в сторону великого ромейского лагеря, в котором разместилось множество пехоты, конницы и боевых колесниц. Птах же остался ждать товарища, погрузившись в реку у самого берега.

Не раз мимо затаившегося в неласково холодной воде Птаха проходили ромейские дозоры с факелами, совсем рядом проходили — хоть руку протяни, схвати последнего за ногу да поскорее утащи в воду, чтобы и крикнуть не успел. Нет, не позволял себе Птах такого озорства: не за себя страшился — за Данелку, которого обязан был сберечь.

Тихо сидел Птах, терпеливо. Ждал Данелку.

А Данелки все нет и нет. Уж не попался ли? Одному, без дюжего Птаха, юноше не отбиться. Как тут быть Птаху, что делать, а чего не делать? Ждать и ждать. Ничего иного ант придумать не сумел. И терпеливо ждал. Тревожился и ждал…

Еще один дозор по берегу топает. Похоже, на конях. Так и ость! Принесла нечистая сила! На сей раз — федераты. Уж лучше бы ромеи… Подъехали, остановились. Спешились. Говорят меж собой. Голоса слышны, а слов через воду не разобрать, чья речь — не узнаешь. Совсем близко подходят. Неужто заприметили? Не должны…

Боль нестерпимая во рту пронзила Птаха! И нечем стало дышать. Кто-то закрыл отверстие камышины и давил вниз — другой ее конец врезался под язык. Птах весь затрясся в воде от напряжения, стараясь терпеть, не пошевельнуться, не выпустить камыш и не пропустить его глубже, к горлу. Сколько успел прежде вдохнуть, столько и удерживал теперь воздуху в своей широкой груди. Долго ли так терпеть?..

А те, на берегу, знали свое дело. Еще надавив, дернули затем камышину к себе, выдрали из Птаховых зубов. Невозможно было тому терпеть далее, пришлось вдохнуть всей грудью — вода тотчас влилась в него, память вышла вон… Будто великая играющая рыба, выскочил из реки ант, тут же подхваченный федератами. Он уже не слышал их злорадного смеха и не ощущал, как повязали всего ремнями и поволокли за конем по прибрежной траве…

А в ромейском лагере к тому полуночному времени заканчивался допрос юного славина, схваченного вблизи центрального шатра, где как раз совещались допоздна военачальники. Заканчивался тот допрос, можно сказать, ничем. Потому что схваченный умер от пыток, так ничего и не сказав.