Харри Мартинсон - Аниара

• Название: Аниара
• Автор: Харри Мартинсон
• Издательство: Радуга
• Жанр: Поэзия
• Год: 1984

Поэма лауреата Нобелевской премии Харри Мартинсона (Швеция) о звездолете «Аниара», блуждающем в просторах вселенной.

---

79

Нас родила Земля. Она —
сокровище среди планет.
Для Жизни только там нашлись
и молоко, и мед.
Какие были там холмы,
леса, рассветы, воды.
Как гордо шили саван мы
для собственного рода.
И Бог, и Дьявол, сообща,
природы мертвой трепеща,
бегут с планеты меда.
О человек, царь пепла. 

80

Звезде любви помогает
какая-тo дивная сила:
зрачок, вздымающий вихри,
сердцевина светила.
Глянет звезда на землю —
земля оживет, согрета.
Луга цветут, семенятся,
счастливы счастьем лета.

Цветы из земли выходят
на стеблях — живых флагштоках,
бабочки в желтых шалях
пляшут в чертополохах.
Шмели разгуделись, травы
чертят тенями тропку,
трещат парусишки мака —
ветер им задал трепку.

Летуче тепло — случайно
шальное выпадет счастье.
Светла над лугами лета,
далека от злобы и страсти,
звезда любви сотворила
ивановой ночи благость.
Кто еще так старался
дать нам покой и радость? 

81

Зимой девятнадцатой было:
Сгущаются сумерки духа.
Сижу я, вникая уныло
в свой гупта-расчет излученья,
которое послано Лирой
и, значит, имеет значенье.

Двадцатой весной мы сидели,
исследуя лирное пламя.
Сияло оно Изагели
и бета-, и гамма-лучами.

Души иронический ветер,
и страх, и озноб, и дыханье
тонули в слезах Изагели,
в ее безысходном рыданье.
И вот романтической грусти,
слезливой комичной ломаке,
нашлось настоящее место
в теперешнем истинном мраке.

Орлицу я обнял покрепче,
рыданьем ее согревался.
Живой теплоты ее ради
я с нашей ладьей не расстался.
Лодчонка в оплавленных дырах
тянулась к блистанию Лиры.
Блистательные метеоры
в знак встречи дарили ей дыры.

 — Не пой, — Изагель попросила.
Не стал потакать я невесте.
Всегда придавала мне силы
о кремнии песнь и асбесте.

О стали негнущейся строго
я спел, заглушив ее вздохи,
о том, как разрушили бога,
о том, как распались эпохи.

Тогда Изагель замолчала,
как будто рыданья позорны.
Мы мчимся два десятилетья,
кляня этот бег иллюзорный. 

82

Сегодня праздник в космосе —
редчайшее событие.
Такого ради дня
по просьбе Руководства
принарядясь, сошлись мы,
как дружная семья.

Мгновенно опустели
четыре тыщи комнат
и двести тридцать залов
гиганта-корабля.
И в Зале Светолетья —
огромном главном зале —
собрались аниарцы,
собрались ты и я.

Под ярким светом стоя,
как море, волновалась
огромная семья.
И тут мы рассмотрели,
как временем нещадно
побиты ты и я.

Казалось, что сегодня
все души здесь предстали,
чья родина — Земля.
И ангельское пенье
сменяла непрестанно
ораторов трепня.

Вещал шеф-аниарец,
как велико значенье
сегодняшнего дня
и как безмерен космос,
загадочен, всесилен
и сравненье с нашим «я».

Тут хор из дали зальной
взревел что было сил,
но пред обрывом в бездну
всех ужас охватил.

И тысячи взрыдали,
и сотни порешили:
судьбу избыть нельзя.

Уж двадцать лет, как вышел
голдондер Аниара
из гавани Земля.

Но многие молчали,
а кто-то вдруг промолвил:
 - Ведь это — западня.
Мы двадцать лет томимся,
а это море смерти
проходит свет в полдня. —
Никто не засмеялся,
а кое-кто заплакал.
Ведь это — западня.

Шеф-аниарец кончил бал,
взмахнув жезлом вождя.
И вот по сотне лестниц,
молчание храня,
народ домой уходит.
Да, это — западня. 

83

Песнь распада

Несчетные сонмы молекул от стен Ниневии
рассеялись в мире, распался могущества град.
Но львов и жрецов изваянья как будто живые —
в болячках, в коросте и в язвах — покуда стоят.

Их образы, камень, храни: да не сгинут в пустыне,
где львиную гриву вылизывают времена,
слизнули царицу сирийскую — нет и в помине,
и ханьскую башню истлила столетий слюна.

Извечно увечило время и все сокрушало.
Лишь розам кладбищенским пиршество тления — сласть,
лишь сорные травы растут, как змеиные жала,
волчанкой изъедена волка гранитного пасть.

И люди, что камни, подвластны законам распада.
Двуличным ужасен распавшихся тел аромат.
Как дыры, прожженные в лаве, истекшей из ада,
так видит тела, проницая, познания взгляд.

Гниющие цитры, сорвавшие голос тромбоны
о сфинксе поют, изъязвленном проказой песков,
утешно для тех, чей уклад исчезает исконный,
подобно камням, раздробленным клыками веков. 

84

Однажды астроном нам показал
галактику, куда-то улетавшую.
Молились люди, на колени став:
— О боже мой, пошли сюда заблудшую! —
Они обожествляют галактавы.
Я, слыша их молитвы, вспоминал:
сестрица Нобия однажды рассказала,
как на высокогорье Дораима
улавливали телезеркала
галактику, соседку Андромеды,
и увеличивали блеск ее стократ,
и ясной ночью восемь городов
дивились этой рыбе золотой. 

85

Галактика есть колесо
светящегося дыма.
Дым — это звезды.
Это — звездный дым.
Понятно?
А как еще сказать? Где взять слова?
Слова, чтоб обозначить поименно
все содержимое такого колеса?

Богаче всех известных языков
ксиномбрский: целых три мильона слов.
В галактике, которую ты видишь,
почти что сотня миллиардов звезд.
А может человечий мозг вместить
три миллиона слов?
Не может.
Понятно, да?
И все же непонятно.

86

Гондская песня

Является бог среди роз,
о царствии роз возвещая.
Богиня средь лилий грядет.
Спят люди, богам не мешая.

Забавные феи снуют.
Готовятся краски из гнили.
Ждет красок фиалковый бог.
Фиалки на царство вступили.

Вот канем мы в рощу богов
и станем землицею черной,
и боги пучками цветов
распишут тот грунт животворный.

Чем меньше на свете людей,
тем пуще блаженствуют боги.
Мы таем, как снег от дождей, —
пролетье у них на пороге. 

87

Шло время. Перемены проявлялись
в потертости обивок и ковров.
Душа убога, бесприютен дух,
бессильем оба скованы, сидят
в космокомфорте скучном и убогом,
который был когда-то нашим богом.

Нам надоело обожать удобства,
достигли мы вершин комфортофобства.
Пронзают время дрожью боль и муки —
мы ими утешаемся от скуки.
Чуть слово или танец станут модны —
их тут же сбросит новый фаворит
в поток бесплодных дней, гнилой, безводный;
в поток, что к Смерти свой улов влачит.

Ленивые мозги — себе обуза.
И духи книжных полок в небреженье
стоят спиной к мозгам, груженным ленью, —
им и без клади мысли хватит груза.

Чудные знаки подает нам космос —
но, дальше своего не видя носа,
мы эти знаки тотчас забываем.

Так, например, приблизились мы к солнцу —
бесславно потухавшему соседу
того, что озаряло долы Дорис.
Тут Изагель, войдя ко мне, спросила:
 — Так как же, милый? Будем или нет?..

Я отвечал, что время наступило,
а вот с пространством многое неясно.
Разумней будет, если мотылек
повременит лететь на огонек,
который предлагает нам услуги.

Ее глаза, как фосфор, засветились,
и гнев, священный гнев, зажегся в них.
Но согласилась Изагель со мной,
и далее голдондер охраняла
вне нашей группы, вялой и усталой. 

88