Александр Удалов - Чаша терпения

• Название: Чаша терпения
• Автор: Александр Удалов
• Издательство: Издательство литературы и искусства им. Гафура Гуляма
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1970

«Чаша терпения» — роман о дореволюционном Туркестане, охватывающий период с 1900 по 1912 год.

…Надежда Малясова, сестра милосердия, приезжает из Петербурга в Среднюю Азию, где без вести пропал ее отец. Она из тех передовых русских интеллигентов-энтузиастов, которые приехали с гуманной миссией просвещения и медицинской помощи местному населению.

О многих интересных человеческих судьбах, об исторических событиях того периода повествует А. Удалов.

Этот роман — начало задуманной автором эпопеи, которую он намерен довести до наших дней.

---

Потом Кузьма Захарыч отговорил его от этом глупости, сказал, что, кроме виселицы для себя и несчастья для семьи, он ничего не добьется.

— Не одного Низамхана, Желтую птицу, Курбан, надо уничтожить, a всех «Желтых птиц», всех хищников, — сказал тогда Кузьма Захарыч. — Понял ты? Всех. А прежде всего — самую большую птицу, двуглавую А вместе с ней и помещиков, и баев, и всех буржуев. Понял ты меня? Ты же кузнец. Должен понять. А?

Курбан понял и больше не стал гоняться за Желтой птицей.

Но тот, как говорили, не забыл обиды, нанесенной ему Юнусом, отдавшим красавицу дочь за простого кузнеца. Курбан рассказал Варламову, что одно время до него дошли слухи, будто Желтая птица не оставил своего желания овладеть Тозагюль — из-за любви ли, из-за мести ли, но хотел, как и Юнуса, заманить Курбана на улак, а Тозагюль тем временем украсть. Потом эти слухи затихли и неизвестно отчего, может, не было у Желтой птицы ничего подобного в голове, а может, на время отказался он от своей мести?

Курбан не знал. Но верил в эти слухи.

Прежде у него было много друзей — из Той-Тюбе, из Яркента, из Ореховки. Но самым близким другом была Надежда Сергеевна Малясова.

Теперь он узнал Варламова и не мог сравнить его ни с кем. Это был удивительный, совершенно особый, ни на кого не похожий человек, поразивший Курбана своим мужеством, храбростью, своей клятвой отдать жизнь за счастье бедных людей.

Много узнал и услышал Курбан от Варламова: о великом Ленине, о партии большевиков, которую создал Ленин и которая борется за то, чтобы свергнуть царизм, установить власть рабочих и крестьян, завоевать счастье для всех бедных людей — будь то узбек или русский, киргиз или татарин. Узнал Курбан, что эта партия есть не только в России, в Москве и Петербурге, она есть и здесь, в Туркестане, в Ташкенте и в Асхабаде, в Самарканде и в Красноводске.

— Партия Ленина опирается на рабочих, на беднейшее крестьянство, на народ, — говорил Варламов. — Но народ должен знать, что есть такая партия. О ее борьбе надо ему рассказывать.

Несколько человек, членов этой партии, были, как сказал Варламов, и среди восставших саперов.

— А ты? — спросил Курбан.

— Что?

— Ты большевой?..

— Я?..

— Ну да… Ты, ты большевой?

— А как ты думаешь? Похож я на такого человека?

Курбан посмотрел на него строго, испытующе, сказал:

— Хороших людей много. Но ты лучше. Значит, похож.

— Да. Я большевик, Курбан, — сказал Варламов. — Большевик, — повторил он с гордостью.

Курбан узнал, что Варламов был одним из тех, кто в час восстания после двух выстрелов из револьвера, послуживших сигналом к восстанию, с криком «ура!» выбежал на переднюю линейку.

— Был среди нас оказался предатель, — рассказывал Варламов, — солдат третьей роты нашего первого батальона. Никудышный такой солдатишко. Пьяница, вор. То хлеб у товарища из-под подушки стянет, то сахар или махорку. А потом продаст потихоньку своему же брату солдату да и пропьет.

— А фамилию его не помнишь? — зачем-то спросил Курбан.

— Фамилия-то у него графская, — сказал Варламов. — Шереметьевский.

Курбан пошевелил губами, что-то очень тихо шепча, то ли повторял фамилию Шереметьевского, то ли посылал ему проклятия.

— Его никто не любил, этого Шереметьевского, — продолжал Варламов. — Как-то он сидел на гауптвахте за очередное воровство. И вот там и узнал от кого-то о нашей революционной работе. Ну, для такой поганой душонки, как у этого Шереметьевского, большей радости и придумать нельзя. Радость у него, конечно, не оттого, что готовится восстание, а оттого, что он может предать товарищей, предать их большое революционное дело. Он прямо-таки ликовал, что наконец-то настал случай выслужиться перед начальством, и не мог скрыть своего ликования. Когда мы узнали, что Шереметьевский предал нас, мы сказали ему: «Ты не думай, что это тебе пройдет. Мы тебя и на том свете найдем».

Однако все знали, что Шереметьевский болтун, и ему не очень верили.

Но все-таки были настороже.

У нас была договоренность в дни подготовки восстания вести себя безупречно, не вызывать замечаний у офицеров, и многие из них не верили доносу Шереметьевского. Вечером первого июля к нам в Троицкие лагеря неожиданно приехал генерал Малишевский. В этот день мы еще не были готовы к восстанию. Но когда увидели Малишевского, решили, что он явился для того, чтобы опередить нас, разоружить и отдать под суд. Мы выступили… О нашем восстании услышал Ленин, услышали все рабочие России.

Не один вечер Варламов рассказывал Курбану о восстании саперов.

Однажды ночью, еще до отъезда Надежды Сергеевны в Новый Сарай, Курбан по обыкновению вошел в шалаш. Надежда Сергеевна все еще сидела у Варламова на свернутом вчетверо ватном одеяле. Час назад она вернулась от Ягелло из Нового Сарая, где иногда бывала, и, должно быть, как подумал Курбан очень устала.

Варламов стоял, почти касаясь головой зеленого потолка. На низеньком пенечке, между Варламовым и Надеждой Сергеевной, горел знакомый голубой фаянсовый ночник.

Все трое долго молчали.

Странные большие тени заполняли собою шалаш: то двинется по камышовой стене, по войлочному полу чья-то огромная тень — то ли Варламова, то ли Курбана, и опять остановится, словно застынет, замрет недвижимо.

— Курбан, — наконец сказал Варламов, — закончился суд над саперами.

И опять замолчал.

— Ну? — спросил Курбан.

— Четырнадцать человек приговорены к повешению.

— Кто?..

— Павел Волков. Петр Баряев. Василий Савкин, Андриан Юрченко, Филипп Нефедов, Станислав Рачинский, Иван Попок, Иван Жулябин, Бер Котляр, Хуна-Мойше Слободской, Федор Тарасов, Александр Бунин, Иван Анчукин, Эдмунд Гессен.

Варламов умолк. Наступила длинная пауза.

— А другие? — спросил потом Курбан.

— Двести двадцать человек присуждены к каторге.

— Двести двадцать человек?!

— Да.

— О-о-ой-бой… — Черная тень стремительно заметалась по потолку, словно в этой маленькой камышовой хижине поднялся ураган.

— Сто восемьдесят восемь осужденных обратились к царю с просьбой о смягчении приговора, — сказал Варламов. — Будем ждать.

— Хоп. Будем ждать, — подтвердил Курбан.

11

— Слушай, Петр, — сказал однажды Курбан Варламову. — У меня в кузнице опять народ собрался. Айда. Бери свою палку.

— Да нет. Попробую так… без палки.

Пройдя по зеленому камышовому коридору вокруг кургана, они вошли в кузницу, приподняв в задней стене циновку, по-прежнему служившую дверью.

Двое сидели на пороге кузницы к ним спиной, лицом к дороге, и ничего не замечали, остальные расположились снаружи, в тени шелковицы, у колодца.

Никем не замеченные, Варламов и Курбан остановились, прислушались к голосам.

— Сказано: терпение — ключ к радости, — не спеша проговорил чей-то пожилой шепелявый голос, и Курбан узнал старьевщика Убая, по обыкновению державшего во рту насвай.

— Вот так сказали вы, братец Убай!

— Да-а… Что-то не видно в вас радости, хоть и много терпите!

— Вот именно. С себя возьмите пример: много вы радости видели? — сразу раздалось несколько голосов.

— Да что вы все на меня набросились? Ведь это я к слову, — не выдержав такого дружного натиска, начал Убай свое отступление.

— Вот видишь, земляк: болтливость всегда приводит к раскаянию.

— Верно, верно, — опять поспешно согласился Убай. — Не подумал. Много ли в самом деле я вижу радости от своего терпения?

— Э-э, что говорить! Спроси вот здесь каждого. Хоть вот тебя, Мавляныч, хоть тебя, Неделька, или вот вас, друзья мои? — сказал, как определил опять по голосу Курбан, Дворянинов. — Много радости видели вы от волостного Абдулхая, от мираба или от нашего Бруткова?

— Будь они прокляты, кровопийцы! Загубили Балтабая с Аникиным. Один пошел на тот свет, а другой на каторгу.

— А если бы это сделал не Аникин, а Брутков или сам Абдулхай, они бы не пошли на каторгу из-за Балтабая.

— Ну-у, на их стороне закон. А раз Аникин бедняк, значит, надо проучить. И другим напустить дыму в глаза: царский-де, мол, закон справедливый.

— Во-во! Верно.

— Чего же тут верного?! Чего тут верного! А?.. В дураках-то кто остался?… Наш брат — бедняк.

— А тебе про что говорят?! Не про это! Ты чего яришься, Пузырев?

— Испокон веков богачи делают то, что хотят.

— Мы бедняки. Мы и виноваты. А Брутков с Абдулхаем опять друзья.

— Скорпион — брат змеи. Это давно всем известно.

— Я так понимаю: все бедные люди земли — братья. Узбек ли, русский ли — родные братья.

— Верно.

— Золотые слова.

— Ай да Мавляныч! Котелок у тебя варит, хоть ты и бедняк из бедняков.

— Бедность, говорят, не порок.

— Когда не будет этого, а? Скажите, братцы?

— Будь она проклята, эта бедность! Если бы бедность была человеком, я убил бы ее.