Айрис Мердок - Монахини и солдаты

• Название: Монахини и солдаты
• Автор: Айрис Мердок
• Издательство: Эксмо, Домино
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-33392-9

Впервые на русском — знаковый роман выдающейся британской писательницы, признанного мастера тонкого психологизма.

Гай Опеншоу находится при смерти, и кружок друзей и родственников, сердцем которого он являлся, начинает трещать от напряжения. Слишком многие зависели от Гая — в интеллектуальном плане и эмоциональном, в психологическом, да и в материальном. И вот в сложный многофигурный балет вокруг гостеприимного дома на лондонской Ибери-стрит оказываются вовлечены новоиспеченная красавица-вдова Гертруда, ее давняя подруга Анна, после двадцати лет послушания оставившая монастырь, благородный польский эмигрант по кличке Граф, бедствующий художник Тим Рид, коллеги Гая по министерству внутренних дел и многие другие…

---

— Но она отказалась?

— Да.

— И на обратном пути тоже?

— И на обратном. Но я уже был в другом настроении.

— Меньше влюблен?

— Больше! Но терпеливее. Я кое-что задумал.

— Уж не поехал ли тайком в Камбрию повидать ее?..

— Нет, что ты, я не хотел являться непрошеным, когда она поглощена заботами о Гертруде. Кроме того, я чувствовал — не то чтобы она была хрупкой, нет, я, наверное, не встречал человека более сильного, — но что она изменилась, стала странной и слегка потерянной. Такой отрешенной. Я решил, что времени предостаточно, что я единственный, кто, как ты выразилась, способен видеть ее вопреки ее незаметности. Мне казалось, что никакой особой опасности мне не грозит, кроме, конечно, той роковой, что она просто отвергнет меня, и все для меня по-прежнему… не знаю, как это сказать… было волшебно полно ею. Я всего-навсего не хотел совершить ошибку. И все время, пока она оставалась на севере, я был так счастлив, просто думая о ней, живущей у моря, вдали от любых опасностей…

— Да. Припоминаю, каким ты выглядел счастливым. Я думала, что виновница кто-то другая.

— Потом, когда она вернулась…

— Ты понял, что у тебя есть соперник. Но если бы ты объяснился, она бы не устояла, иначе и быть не могло.

— Она любила другого. И с какой стати ей любить меня? Я не столь уж неотразим.

— Неужели? Я слышала, ты предложил проводить ее домой с той вечеринки. Ты поцеловал бы ее в машине?

Манфред промолчал.

— И эта мигрень, которая у тебя вдруг разыгралась…

— Придумал. Я искал что-нибудь, что объединило бы нас. Мы могли бы обмениваться таблетками.

— Как бы взъярилась Гертруда, немедленно влюбилась бы в тебя. Ты знаешь, что не ты один воспылал страстью к Анне? Нед Опеншоу тоже без памяти влюбился в нее.

— Сметливый парень.

— Надеюсь, она и впрямь уехала?

— Да.

— И все действительно закончилось?

— Да… действительно закончилось.

— А тебе не хочется помчаться за ней теперь, когда Граф не стоит у тебя на дороге, — или уверен, что потерпишь неудачу? Я знаю, ты не любишь неудач.

— Видишь ли… думаю, она снова стала монахиней… не в буквальном смысле, но… Никогда ей не быть моей, никогда.

— Слишком мирской для нее? Привлекательный мужчина никогда не бывает слишком мирским для одинокой женщины. Впрочем, не подумай, что я пытаюсь уговаривать тебя!

— Я потерял ее, — проговорил Манфред. — И смирился… с этим.

— Это непохоже на тебя, не получить того, чего хочешь. Значит, ты недостаточно любил ее.

Манфред молчал.

— Теперь ты сердишься на меня. Я чувствую, что охладела к тебе. Ты был… сам знаешь… вот поэтому.

— Знаю.

— Я терплю твои прихоти. Всегда терпела, это входит в условия нашего договора.

— Весьма признателен.

— Ну вот! Теперь ты жалеешь, что рассказал мне. Ты знаешь, что абсолютно свободен в своих чувствах.

— Иногда меня до смерти тошнит от себя и от всего, что есть в моей жизни. Но я излечусь.

— От моей любви тебя тоже тошнит. Но ты излечишься. Моя любовь — твоя опора и твое бремя.

— Бремя — иногда, опора — никогда.

— Ладно. Ты исчез бы в одно мгновение, если б увлекся кем-нибудь.

— Ну, пока я с тобой.

— Хотела бы я быть волшебницей, чтобы сделать тебя счастливым. Но увы. Тем не менее мы вместе.

— Да, вместе.

Вероника смотрела на профиль Манфреда. Она не сделала никакого движения к нему. Подобрала под себя ноги и сощурила глаза.

Манфред сказал:

— Жаль, что ты пустила слух, что Гай и я были врагами. Я любил Гая.

— Ты говорил, что ближе к своему концу он был холоден с тобой. Интересно, видел ли он в тебе нового мужа Гертруды?

— Нет, это было невозможно, и, уверен, Гай все знал, это походило бы на инцест.

— Потому что Гай был тебе отцом.

— В любом случае я никогда не мог подойти к Гертруде с этой стороны.

— Надо было раньше дать это понять. По-моему, ты пускал мне пыль в глаза.

— Ты сама все выдумала, и это тебя захватило.

— Это сделало меня совершенно несчастной.

— Я до сих пор жалею, что мы не прочли каддиш[145] по Гаю.

— Ты никогда бы не собрал кворум parmi les cousins et les oncles.[146]

— И я так думаю.

— Меня удивляет и трогает твоя упорная скрытная сентиментальность в отношении к нашей старой религии. Гай не был таким, он не поблагодарил бы тебя за молитвы.

— Как можно знать наверняка? Когда он был при смерти, я слышал, как он разговаривал с предками.

— Что?

— В один из таких странных вечеров я, подходя к его комнате, услышал, как он говорит на идише.

— Для меня неожиданность, что Гай знал идиш.

— Он был совершенно один…

— Наверное, это было наитие смерти. Завтра я сама буду там. Болтать на идише в лоне Авраамовом.

— Вероника, прекрати все время притворяться старухой!

— Защитная реакция.

— Уж со мной это ни к чему. А сколько тебе на самом деле?

— Я старше, чем ты думаешь, и в то же время моложе. Когда мы путешествовали с тобой, люди говорили: «Он так добр к этой пожилой женщине». Меня это всегда забавляло, а теперь уже не забавляет. Но скажу тебе одно: когда однажды ты действительно уйдешь к другой, я в одночасье превращусь в столетнюю старуху, как в сказке.

— Ну, не будь такой…

— Пошлой, ты хотел сказать. Иногда мне кажется, что пошлости ты боишься больше зла.

— Пошлость и есть зло.

— Ты должен признать, что никто не имеет ни малейшего представления о cosa nostra.[147]

— Не имеет, слава богу.

— А значит, ты свободный мужчина.

— Хорошо, хорошо…

— Все считают тебя голубым, и это, конечно, помогает.

— Вероника, прошу тебя…

— Мне бы хотелось, чтобы ты был голубым, я бы стерпела твоих мальчиков.

— Опять ты начинаешь.

— Иногда я чувствую, словно собственную боль, тяжкую печаль у тебя на душе.

— У меня нет души.

— А у меня есть. Я живу в страхе. У меня ничего нет в жизни, кроме моего наркотика и этого страха. Порой возникает желание, чтобы милосердный рак положил конец всему или же та космическая катастрофа, на которую Джеральд постоянно намекает.

Зазвенел звонок.

— Черт! — всполошилась Вероника.

— Кого это принесло в такой час? — Манфред снял трубку домофона. — Алло? Кто там? — Повернулся к миссис Маунт: — Это Белинтой.

— Вот это да! Впусти его скорее, дорогой.

— У меня еще осталась бутылка виски!

Они помчались к дверям встречать ирландца.

Белинтой ворвался в квартиру. Его обветренное лицо показалось им постаревшим, но темно-голубые глаза, еще чуть слезившиеся от морозного ветра, были по-прежнему сияющими и пронзительными. На пальто и на его волнистых каштановых ухоженных волосах поблескивали крохотные снежинки. Они со смехом набросились на него, помогли раздеться, усадили в кресло и налили виски. И Белинтой, который знал об их отношениях больше, чем они предполагали, поочередно глядел на них счастливым и нежным взглядом и, протянув руку, ласково касался их.

— А теперь, дорогие мои, выкладывайте, что тут у вас произошло новенького.

Анна Кевидж сидела в «Принце датском»; Перкинс устроился у нее на колене. На улице шел снег, внутри было тепло, дымно, шумно и довольно темно. Анна уже давно была здесь, пересаживалась с места на место, пока не приткнулась в углу, откуда могла наблюдать за всем баром. Она пришла сюда в надежде увидеть Дейзи.

В сумочке у нее лежал билет на завтрашний самолет до Чикаго. Она намеренно отвечала неопределенно, даже таинственно на вопрос о дне отлета. Ни с кем не виделась, чтобы попрощаться; с Гертрудой они молча условились не устраивать никакой «прощальной сцены». «Полагаю, ты скоро улетаешь». — «Да, только не решила относительно точной даты». Они избегали смотреть друг другу в глаза. Анна обещала позвонить, но не позвонила. Послала торопливую записку: «Сейчас вылетаю». Гертруда поняла.

Она съехала со своей квартиры и поселилась в гостинице. Никто не знал, где она. И особенно не интересовался, поскольку все быстро решили, что она уже покинула страну. Один Нед Опеншоу предпринимал бесполезные попытки найти ее, полный, невзирая на неудачу, мистической уверенности, что они обязательно встретятся. Собственно, Анна была в той самой гостинице, где собиралась остановиться, когда год назад приехала в Лондон. Она снова была в сине-белом платье, что второпях купила в деревенской лавке, чтобы навсегда избавиться от черного монашеского. Она потрогала билет на самолет. И серый камешек, который тоже лежал в ее сумочке.

В своих поисках Анна не первый раз заходила в «старого доброго „Принца“». Сегодня был ее последний вечер в Лондоне, и теперь она уже не надеялась отыскать Дейзи. Она привыкла проводить вечера в «Принце», это помогало коротать время. Никто не заговаривал с ней. Никто, она чувствовала, не замечал ее. Она смотрела и слушала. Сейчас она не понимала, как ей не пришло в голову отыскать Дейзи сразу же по приезде из Франции, сразу же, как только стало очевидно, что Тим вернулся к жене. Она должна была сделать это немедленно, вместо того чтобы беспокоиться о собственной судьбе. Непокоренная гордость разлучила ее с Гертрудой, из-за тщеславия она едва не утонула в Камбрии, неужели не мог хотя бы какой-то остаток профессиональной проницательности подсказать ей не упускать эту возможность? Почему она не догадалась, как Дейзи одинока, в каком она, возможно, состоянии, в каком, возможно, отчаянии? Анна была поглощена собственными надеждами; и раньше, когда приходила к Дейзи, она была слишком высокомерно озабочена тем, как уничтожить в себе эти надежды, чтобы подумать о бедствиях, которые ее самоотверженная мазохистская мораль могла принести в жизнь Дейзи.