Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

• Название: ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ
• Автор: Михаил Бойков
• Издательство: Сеятель
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1957

Я один из бывших счастливейших граждан Советскою Союза.

В самые страшные годы большевизма я сидел в самых страшных тюремных камерах и выбрался оттуда сохранив голову на плечах и не лишившись разума. Меня заставили пройти весь кошмарный путь "большого конвейера" пыток НКВД от кабинета следователя до камеры смертников, но от пули в затылок мне удалось увернуться. Ну, разве я не счастливец?

Книга выпущена в 1957 г. на русском языке в эмигрантском издательстве "Сеятель" в Буэнос-Айресе..

---

— Ну, что ж, — сказал он разочарованно. — В таком случае придется дать вам время подумать…

Ее отвели в тюремную одиночную камеру и там она "думала" восемь дней. На девятый день, вызвав арестованную, следователь спросил:

— Обдумали мое предложение?

— Да, — коротко ответила она.

— Согласны выступить на суде против мужа?

— Напрасно вы так упрямитесь. Ни к чему хорошему это не приведет… Я дам вам очную ставку с мужем. Посоветуйтесь с ним. И, кстати, скажите ему, что если мое требование не будет выполнено, то мы арестуем вашу дочь. Ведь вы оба ее очень любите? Не так-ли?..

На очной ставке жена сообщила мужу:

— Они хотят, чтобы я выступила на суде свидетельницей против тебя.

— Ты, конечно, отказалась, Аня, — уверенно сказал он.

— Да. Но они грозят арестовать… Катю. Глеб Семенович побледнел и опустил голову. Подумали, вздохнув, произнес:

— Что же делать, Аня?

— Не знаю, — ответила она.

Взглянув на нее сквозь слезы, он сказал:

— Надо им уступить. Лучше я один погибну, а вы живите. Береги Катю…

Настали дни "общественно-показательного судебного процесса вредителей". Днем зал суда пустовал, но вечерние заседания в нем были переполнены публикой. Процесс вызвал в городе нечто вроде сенсации; судили более ста человек, большинство из которых было хорошо известно многим горожанам.

Судебные заседания проводились по обычному в таких случаях советскому шаблону. Подсудимые признавались в самых тягчайших преступлениях и раскаивались. ЗапуганнЫЕ энкаведистами свидетели — знакомые, друзья и даже близкие родственники подсудимых — рассказывали басни и легенды об их "вредительстве". Следователи злыми пристальными взглядами как бы гипнотизировали и подсудимых и свидетелей обвинения. Члены коллегии защитников произносили "защитительные речи в том духе, что, мол, "вина подсудимых вполне доказана и они — злейшие враги народа и выродки в семье честных трудящихся, достойные расстрела, но, тем не менее, им следовало бы оказать снисхождение, если, конечно, это возможно". Свидетелей защиты не было; попытка защищать на суде "врага народа" связана с риском посадки в тюрьму. Энкаведисты постарались так организовать процесс, чтобы у народа создалось впечатление, что судят действительно настоящих и очень опасных вредителей. Здание суда охранял целый батальон войск НКВД; в зале судебных заседаний также была вооруженная охрана, подкрепленная множеством сексотов. До начала процесса в газетах печатались статьи о вредителях, а на заводах, фабриках, в колхозах и учебных заведениях созывались специальные собрания.

На предпоследнем судебном заседании к столу председателя суда, для дачи свидетельских показаний была вызвана Анна Васильевна Лагутская. Низко опустив голову, тихим монотонным голосом повторяла она фразы, которые следователь заставил ее заучить наизусть:

— Мой муж, как мне известно, состоял в контрреволюционной организации. Он выполнял задания группы гнусных вредителей. Вел антисоветскую агитацию среди знакомых и умышленно запутал бухгалтерскую отчетность в том учреждении, где служил…

Катя, тайком от матери приходившая на заседания суда, чтобы в последние перед долгой разлукой дни видеть дорогое ей лицо отца, с ужасом слушала "показания свидетельницы обвинения", стоя в задних рядах публики.

Анна Васильевна, заканчивая свои показания, говорила все тише и монотоннее, ломала отдельные фразы долгими, тяжелыми паузами:

— Когда я… хотела заявить органам НКВД о его… вражеской деятельности… он пригрозил… убить меня. Он больше мне… не муж. Я от него… отрекаюсь и хочу с ним… развестись… Отрекаюсь…

— Мама! Этого не может быть! Это неправда! — прозвенел из задних рядов испуганный и возмущенный голос Кати.

Анна Васильевна вздрогнула, как бы просыпаясь от тяжелого сна. Ее взгляд стал блуждать по залу, ища дочь и, наконец, остановился на бледном и заплаканном лице девушки. Монотонный голос "свидетельницы обвинения" сорвался и перешел в отчаянный крик:

— Да-а-а! Это ложь! Следователь заставил меня лгать. Вот этот. Заставил отречься от мужа. Но я больше не могу. Не могу!

Глеб Семенович рванулся к ней.

— Аня! Что ты делаешь?

Конвоиры схватили его за руки. Анна Васильевна истерически разрыдалась. Катя упала в обморок. Следователь, кусая губы от злости, подал знак конвоирам и они вытащили Лагутского из зала суда в коридор. Судья объявил перерыв заседания до завтра…

Ночью, после своего "отречения", Анна Васильевна умерла в кабинете следователя "от разрыва сердца". Катя была арестована и попала в концлагерь. А несчастный муж и отец, сидя в Холодногорске, часто в забывчивости разговаривает сам с собой, бесконечно повторяя:

— Ax, зачем она это сделала? Зачем погубила себя и дочь?.. Погубила… Аня… Катю… Мою Катю…

6. "Позабыт-позаброшен"

Эту историю рассказал мне один бывший студент Днепропетровского горного института; отсидев в концлагере пять лет, он был арестован вторично и — с трехлетним "довеском" — ждал в Холодногорске отправки на этап.

Вот она, эта история:

— За несколько месяцев до моего первого ареста, шел я зимой с приятелем по проспекту имени Карла Маркса в городе Днепропетровске. На углу улицы нам бросилась в глаза фигурка мальчика лет десяти. Рвань, в которую он был одет, каким-то чудом держалась на его худеньком истощенном теле. Озябшие, синие от холода ноги, покрытые струпьями и царапинами, были всунуты в дырявые опорки. Лицо мальчика — изможденное, бледное, с застрившимися скулами и носом, вызывало жалость к нему и негодование к тем, кто довел его до такого состояния.

Переминаясь с ноги на ногу на грязном снегу тротуара, он пел, аккомпанируя себе двумя, зажатыми между пальцев, косточками, отдаленно напоминающими кастаньеты. Печально, с надрывом и тоской звенел детский голосок и трогательные слова любимой песни беспризорников хватали за сердце:

— В том саду при долине
Звонко пел соловей,
А я, бедный, на чужбине
Позабыт среди людей.
Позабыт-позаброшен,
С молодых, юных лет
Я остался сиротою;
Счастья-доли мне нет.»

Люди равнодушно проходили мимо, не обращая внимания на маленького певца. К таким горожане привыкли. В те времена советская власть еще не бралась "вплотную" за ликвидацию беспризорности и на улицах городов было множество детей, потерявших родителей. В одном только Днепропетровске, в 1931-32 годах, насчитывалось более четырех тысяч малолетних беспризорников.

Мы вдвоем остановились возле мальчика. Не замечая нас, увлеченный своей песней, он продолжал тихо звенящим, переполненным слезами голосом жаловаться на судьбу отверженного советского ребенка:

Ах, умру я, умру я,
Закопают меня
И никто на могилку
На мою не придет,
И никто не узнает,
Где могилка моя.
Только раннею весною
Соловей пропоет.

В этой песне, сочиненной беспризорными детьми, и голосе певца была совсем не детская, горькая и безнадежная печаль. Когда он кончил петь, мы дали ему несколько мелких монет (крупных у нас не было) и отвели его в студенческую столовку. Там, за тарелкой горячего супа, он поведал нам, как из деревенской хаты попал на городскую улицу. Случай оказался обычным для того времени.

Отец и мать его умерли от голода в деревне, из которой, загоняя ее в колхоз, советская власть выкачала все продукты питания. Сын ушел в город и беспризорничает здесь второй год. А звать его Мишкой. Вот и все.

— Чем же ты живешь? — спросили мы его.

— А чем придется. Вот пою, денег на хлеб у людей прошу.

— Дают? — Мало. И редко кто.

— Воруешь?

— Случается. Когда голодный здорово. Только за это бьют очень, если поймают.

— Ночуешь где? Ведь холодно зимой на улицах. Замерзнуть можно,

— В котлах сплю. Где днем асфальт разогревают для мощения улиц. Тепло там.

— Отчего в детдом не идешь?

— Был я в нем, да сбежал.

— Не понравилось?

— Ага.

— Чем же?

— Воспитатели ребят палками лупят. С шамовкой голодно, со спаньем холодно. Работа, как для больших. Да еще, гады, заставляли петь "Интернационал" тем, которые моего батьку и мамку убили…

Мы ничем не могли помочь маленькому певцу. Денег не имели почти никогда (откуда же у советского студента деньги?), а о том, чтобы устроить его в студенческом общежитии, не могло быть и речи. За это нас бы самих оттуда выгнали. Несколько раз еще мы встречали и подкармливали — хотя и скудно — Мишку, а потом он исчез. Произошло это после большой облавы на беспризорных детей, проведенной днепропетровской милицией…