Михаил Бойков - ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ

• Название: ЛЮДИ СОВЕТСКОЙ ТЮРЬМЫ
• Автор: Михаил Бойков
• Издательство: Сеятель
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1957

Я один из бывших счастливейших граждан Советскою Союза.

В самые страшные годы большевизма я сидел в самых страшных тюремных камерах и выбрался оттуда сохранив голову на плечах и не лишившись разума. Меня заставили пройти весь кошмарный путь "большого конвейера" пыток НКВД от кабинета следователя до камеры смертников, но от пули в затылок мне удалось увернуться. Ну, разве я не счастливец?

Книга выпущена в 1957 г. на русском языке в эмигрантском издательстве "Сеятель" в Буэнос-Айресе..

---

— Вполне понятно. О взаимоотношениях бывших Следователей и их подследственных в тюремных камерах я кое-что слышал, — не без злорадства подтвердил я.

— Так вот, мой дорогой, сами видите, что у меня имеются серьезнейшие основания избегать посадки в тюрьму. Поэтому… дьявол тебя возьми… я прикажу….

Он вскочил с кресла, ударил кулаком по столу и, не владея собой, закончил почти ревом:

— Прикажу арестовать твою жену и мать! Прикажу Кравцову допрашивать их, как он допрашивал тебя! Ты в наручниках будешь сидеть вот здесь и смотреть! Хочешь этого? Хочешь?

Сердце бешено заколотилось у меня в груди. Голове моей сделалось жарко от прилившей к ней крови. Еле владея не повинующимся мне языком, я хрипло вы-давил из себя:

— Н-не х-хочу!

— Если не хочешь, тогда сейчас же подпиши вот это, — сказал сразу успокоившийся следователь, садясь в кресло и протягивая мне через стол лист бумаги. На нем было всего лишь несколько строк:

"Я, нижеподписавшийся, признаю себя виновным в том, что состоял и активно работал во вредительски-шпионской контрреволюционной организации".

— Ну, подписывай, — пододвинул ко мне чернильницу и ручку с пером Островерхов.

— Погодите! Дайте мне подумать, — попросил я.

— Хорошо! Думай! Только недолго! у меня нет времени ждать, — согласился он и, вынув из ящика стола какое-то следственное дело, стал перелистывать его.

Я сидел, думал и вспоминал. Перед моим мысленным взором быстро проносились лица подследственных, тюремные камеры, страшные эпизоды "конвейера пыток". Они безмолвно говорили мне, что сопротивление энкаведистам бесполезное занятие, что меня сломят.

Мне вспомнились произнесенные в разное время слова разных людей о силе НКВД и его "конвейера".

— Здесь… в моем кабинете признаются во всем или… умирают от разрыва сердца, — прошелестели когда-то губы телемеханика Кравцова.

Через несколько месяцев наш редактор О-в подтвердил его чуть слышный шопот стуком тюремной азбуки через стену:

— Если у тебя нехватит сил, тогда признавайся! И, наконец, совсем недавно Виктор Горяго говорил в общей подследственной:

— Я видел тысячи заключенных, но ни одного не-признавшегося среди них не было. Почему? Непризнавшиеся умерли на допросах…

Эти слова вытеснились мыслями о жене и матери:

"Неужели их арестуют и будут пытать? Конечно, будут. Для НКВД все возможно. Их надо спасти. Попытаться спасти. Зачем гибнуть троим вместо одного?"

Островерхов поднял глаза от папки следственного дела.

— Подумали?

— Да, — еле слышно выдохнул я.

— Подписываете?

Мысли о матери и жене опять овладели мной.

— Подпишу, но… с одним условием.

— Что там еще за условия? — раздраженно спросил он.

— Добавьте к показанию несколько слов.

— Каких?

— О том, что мать и жена, а также брат про мои антисоветские дела ничего не знали.

— Хотите гарантий для них?

— Да!

— Хорошо! Припишите сами. Ваши родные не интересуют следствие.

На листе бумаги, после нижней строчки, я дописал:

"Мои мать, жена и брат в моей контрреволюционной деятельности не участвовали и ничего о ней не знали".

Затем с усилием, разбрызгивая чернила, поставил свою подпись.

Островерхов выхватил у меня из рук роковой лист, прочел написанное и воскликнул:

— Наконец-то! Последнее звено крепко вошло в цепь!

Глава 24 ПРИГОВОР

— Ну-с, дорогой мой, теперь мы должны будем детализировать ваши показания.

Такими словами встретил, меня Островерхов, вызвав из камеры два дня спустя после моего признания.

— Разве подписанного мною недостаточно? — спросил я тоскливо. Эти два дня меня беспрерывно грызла тоска и угнетало сознание непоправимости того, что я сделал, подписав бумажку с "признанием".

— Конечно, нет, милейший, — слащаво протянул следователь. — Вы подписали черновик протокола о вашем участии в деятельности контрреволюционной организации. А в какой? Что это за организация и в чем выражалась ее деятельность? Какую именно работу выполняли вы по ее заданиям? Кто вас в нее завербовал и кого завербовали вы? Ведь это надо выяснить, уточнить, детализировать. Не правда-ли?

— Но откуда я все это могу знать?

— А вот вы сейчас познакомитесь с делами ваших сослуживцев и вам все станет ясно и понятно.

Он извлекает из лежащей на столе кипы следственных "дел" несколько папок и пододвигает ко мне. Первая из них — "дело" нашего редактора О-ва. С тревожно забившимся сердцем я раскрываю ее и жадно углубляюсь в чтение.

Боже, чего он только не написал! Какие чудовищные, какие нелепые обвинения возведены им на себя, меня и других. Измена родине, вредительство на протяжении трех лет, связь с антисоветскими организациями за границей, шпионаж в пользу разведок США, Англии, Германии, Польши, Румынии, Японии. Мне отведена двойная роль английского и польского шпиона. Какая чепуха! Ведь ничего этого не было.

Вчитываясь внимательнее в показания О-ва, я постепенно начинаю видеть в них не только чепуху. Показания написаны умно и хитро, написаны так, что он может опровергнуть на суде каждое из них.

Чтение "дел" О-ва и других заняло у меня часа четыре. Островерхов в это время занимался просмотром папок с другими "делами", несколько раз выходил и возвращался в кабинет. Наконец, дочитав последний лист, я закрыл папку.

Следователь, сквозь стекла пенснэ, уперся в меня глазами-сливами.

— Прочли?

— Прочел.

— Надеюсь, вам ясно, что от вас требуется?

— Не совсем.

— Вы должны описать все подробности вашей антисоветской деятельности и подписаться в конце строки каждого абзаца.

— Но я не знаю что и как писать.

— Не знаете? Странно. Неужели вы ничего не слыхали в камерах о том, как пишут другие?

— Слышал.

— Вот и пишите так же.

— Но, может быть, вы напишете сами, а уж я… подпишу.

— Нет, нет. Я не располагаю временем для этого. Вот вам бумага, перо и чернила. Устраивайтесь на этой стороне стола и пишите. Как умеете. Да ведь не мне же вас учить. Вы — журналист. Уверен, что справитесь с этой работой. Побольше фактов, немного фантазии, и все будет в порядке…

Я положил перед собою лист бумаги и с тяжелым вздохом взялся за перо. Волею следователя я, как и многие другие до меня, был превращен, таким образом, в "Достоевского" и начал писать "Идиота".

Мое "идиотское творчество", под руководством Островерхова, продолжалось три дня. По его требованию я, прежде всего, признал все выдвинутые против меня обвинения и подтвердил показания моих сослуживцев, а затем дал волю фантазии. Никаких фактов не было и приходилось их выдумывать. Однако, излагая на бумаге вымышленные "факты", даты, преступления и злодеяния, я ни на секунду не забывал слов О-ва:

— Признавайся умно, так чтобы ты мог опровергнуть на суде свои показания…

Из-под моего пера ложились на бумагу, одна за другой, фантастические строчки, которые раньше никогда не приходили мне в голову:

"По заданию О-ва я подсчитал и сообщил ему количество танков и бронеавтомобилей в пятигорском моторизованном полку"…

"На минераловодском стекольном заводе мне удалось узнать размеры, форму, толщину и химический состав изготовляемых там небьющихся стекол для танков. Эти сведения, через работника редакции Р-на, я сообщил резиденту английской разведки"…

"Мне было поручено Т-ым собрать для польской разведки материалы о том, сколько в аэроклубах Северо-кавказского края подготовлено парашютистов и планеристов в 1936 году. Это поручение я выполнил… "

Каждое из подобных "признаний" я мог, конечно, опровергнуть на суде, но писать их было все же неприятно, страшно и противно. По временам Островерхов брал у меня исписанные листы бумаги, прочитывал их и говорил мне комплименты:

— Правильно, дорогой. Как раз то, что нам требуется. Отлично написано. Сразу чувствуется перо журналиста.

Он заставлял меня писать по 8–9 часов в сутки с утра, а на остальное время отпускал в камеру. В награду за мои "признания" угощал чаем с сахаром, папиросами, карамелью, а в полдень приказывал своему помощнику принести мне обед с кухни конвойного взвода. Обед был хороший: борщ с мясом, заправленная салом пшенная каша и кисель или компот.

Некоторые заключенные завидовали мне:

— Вы счастливец. Следствие по вашему делу подходит к концу. Самый тяжелый период сидения в тюрьме для вас уже пройденный этап. Мучить на конвейере вас уже не будут. А нам, бедным, долго еще страдать. Эх, как бы мы хотели быть на вашем месте.

— А преступления, в которых меня обвиняют? Ведь мне за них дадут немало. Думаю, что не меньше десяти лет, — говорил я им.

— Всем дадут. От концентрашки никто не избавится, — вздыхали они…

Свои показания я закончил так: