Майкл Грегорио - Критика криминального разума

• Название: Критика криминального разума
• Автор: Майкл Грегорио
• Издательство: АСТ, АСТ Москва
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-17-060741-9, 978-5-403-01623-0

Философия — против Смерти.

Гениальный разум — против разума преступного.

Великий Иммануил Кант — в поисках таинственного убийцы.

Маленький, тихий Кенигсберг потрясен серией загадочных, жестоких убийств, расследовать которые явно не под силу молодому судье Ханно Стиффениису, вынужденному просить о помощи великого философа.

Кант, расценивающий расследование как увлекательную игру, соглашается выступить в роли детектива-любителя.

Однако постепенно ставки в игре все возрастают.

А убийца по-прежнему опережает судью и философа на шаг…

---

Пока я читал, Елена молча стояла рядом. Сжав руки на груди, она, казалось, изо всех сил старалась сдержать поток тягостных чувств, которые пробудило в ней письмо. Не произнеся ни слова, я протянул ей послание нашего поверенного. Ее взгляд скользил по строчкам, и, когда несколько мгновений спустя Елена подняла на меня глаза, в них сверкали радость и торжество, которые она, как ни старалась, не могла подавить.

— Я верю, что Стефан молился за нас, как я просила его, когда по приезде в Рюислинг возлагала цветы ему на могилу, — произнесла она со страстностью, которой я от нее не ожидал.

Она явно продолжала думать, что ее случайная встреча с моим отцом на кладбище в тот день сотворила чудо. Елена полагала, что ей удалось добиться примирения, изменения отношения отца ко мне, и именно поэтому он упомянул меня в завещании, по смерти признав меня своим единственным оставшимся в живых сыном. На какое-то мгновение я готов был с ней согласиться. Но было что-то настораживающее в этом письме, какое-то прочитывавшееся между строк препятствие, не позволявшее моему оптимизму разгореться с той же силой, как и у нее. Всякий раз, говоря о моем брате, отец называл его «Стефан, мой возлюбленный сын». Когда речь заходила обо мне, он холодно упоминал только мое имя.

И тем не менее в состоянии почти восторженных ожиданий — если позволено будет здесь употребить такое слово — мы ожидали дальнейших новостей от адвоката Ханфштенгеля. Письмо пришло через две недели. Несколько слов, не более: «Здесь лежит ваше наследство, как указано в последней воле и завещании покойного Вильгельма Игнациуса Стиффенииса».

Мы ожидали в состоянии предельного нервного напряжения, пока носильщик вытаскивал из повозки багаж и нес его к нам в переднюю. Я сразу узнал сундук. Он был из обитого железом дуба. Самый большой сундук в нашем доме в Рюислинге. Он постоянно стоял в комнате матери. И мне не было нужды открывать его, чтобы узнать, что в нем находится. Паралич, казалось, сковал мои члены. Сердце едва не застыло у меня в груди. Оно билось редкими сильными толчками, пытаясь сопротивляться тому ужасу, от которого застыл мозг.

Я опустился на колени на холодный каменный пол и поднял крышку.

В сундук было в беспорядке сложено все то, чем в земной жизни обладал Стефан: его любимая одежда, безделушки, которые он сохранял в память о приятных моментах, книги, которые брат по многу раз читал и перечитывал. И на самом верху этой кучи пять стеклянных флаконов с золотистым медом. В последние мучительные годы его жизни подобные сосуды с их сладким содержимым на какое-то время гарантировали Стефану благополучие. Шестой флакон разбился во время перевозки. Липкие осколки стекла рассыпались по всему сундуку.

Таково было мое наследство.

Отец не желал, чтобы я забыл о случившемся. Он не собирался оставлять мне в наследство душевное спокойствие. Проклятие, которым отец одарил меня при жизни, он не хотел уносить с собой в могилу. Останки разбитой жизни брата были отправлены в мой дом.

Повернувшись к Елене, я заметил, что надежда и радость, сиявшие у нее в глазах, исчезли. Жена уставилась на меня обвиняющим взглядом, в котором застыл вопрос, и мне показалось, что в ее затянувшемся молчании я снова слышу вопросы, на которые так и не смог ответить. Вопросы, которые были в ее письме, посланном мне в Кенигсберг после единственной встречи Елены с моим отцом.

«Я не могу представить себе причину подобной ненависти в отце. Что же, по его мнению, ты совершил, Ханно?»

Сундук без дальнейших слов перенесли на чердак, где он и собирал пыль в течение нескольких следующих месяцев. Миновало на редкость сырое лето, настала холодная и мрачная осень, когда однажды вечером мне пришлось подняться на чердак за свечами. Найдя то, что мне было нужно, я уже собирался спуститься вниз, как вдруг мною овладело внезапное болезненное любопытство, огонь которого зажгла искра горькой обиды на отца. И я подошел к сундуку, открыл его и стал осматривать содержимое с большей тщательностью, нежели в первый раз, когда мое состояние не позволило отнестись к нему с необходимым вниманием. Крышка заскрипела на ржавых петлях, и мне показалось, что в воздух поднялось пыльное облако боли и сожаления. Обломки краткого жизненного пути моего брата были с какой-то бешеной энергией, но и с абсолютным отсутствием какого-либо интереса к ним беспорядочно свалены в этот короб. Мед застыл, превратившись в некое подобие янтаря, на связке любовных писем, стянутых выцветшей розовой лентой, и пятнами покрывал обложку любимой книги Стефана «Страдания юного Вертера».

Я уселся на деревянный пол с книгой в руках. Я вспомнил, как Стефан любил ее, и она мне показалась тяжелее свинца. Должно быть, он прочитал ее раз сто со страстью, которая с каждым новым прочтением не только не проходила, но даже еще больше усиливалась. Сколько раз он цитировал мне наизусть отрывки из нее в нашей с ним комнате! И как часто я засыпал под звучание благородных сентенций Гете! В мгновение забытья, когда я вновь переживал в воспоминаниях радости утраченного рая безоблачной юности, книга выпала у меня из рук на пол. Взглянув на нее, я заметил, что роман открылся на страницах, описывающих безвременную гибель юного героя. На полях Стефан нацарапал что-то карандашом. Он имел склонность к подобным заметкам. И тут я обратил внимание на собственное имя, мелькавшее среди записей.

«Дорогой Ханно, — прочел я, — возможно, ты задаешься вопросом, почему я молчал, когда ты рассказывал о Париже и о казни короля Людовика. Всю жизнь я атаковал тебя своими вопросами. Но здесь я ничего не произнес. И ты не представляешь, какие чувства твои слова пробудили в моем сердце. И как я мог их высказать? Если не существует жизни после смерти, если мы больше не встретимся, я должен выразить сейчас благодарность тебе за то, что ты поделился своими тайнами со мной. Я благодарен тебе за то, что ты показал мне дорогу, по которой я должен идти. Может ли человек, покончивший с собой, считаться хладнокровным убийцей? Это самое важное, самое трагическое решение, которое способен принять человек. Но бывает ли более абсолютная свобода?

И если мы должны ждать момента полного уничтожения и „покоряться пращам и стрелам яростной судьбы“,[38] как говорит нам английский поэт, зачем же откладывать развязку? Смерть есть очищение любой прожитой жизни.

Я решил положить конец своим страданиям.

И с твоей помощью, дорогой Ханно, хотя ты об этом никогда не узнаешь. Сомневаюсь, что ты когда-нибудь прочтешь мою любимую книгу! Завтра мы взойдем на Рихтергаде. Ты меня не подведешь. Наш ум и наши сердца пребывают в глубоком смятении, мой дорогой друг. У тебя по одним причинам, у меня по другими. Восхождение принесет нам обоим большую пользу. Только я никогда не вернусь, потому что мне опротивел мед! Возможно, ты поймешь мой замысел…»

В то утро, когда мы выходили из дому, Стефан опустил свой флакон спасительного нектара в мой пустой карман. Когда я читал последнюю строку, у меня к глазам подступили слезы.

«Ты дал мне возможность взглянуть на Свободу, в благодарность за это я даю тебе возможность взглянуть на мою смерть.

Рюислинг, 17 марта 1793 года».

Так я обрел настоящее наследство.

Могли я получить нечто лучшее? В своем стремлении проклясть меня и за порогом смерти, вечно изводить меня напоминанием о преступлении, которого я не совершал, не способный на прощение отец возвратил мне душевный мир, утраченный мною десять лет назад.

На следующее утро во время прогулки по полям за нашим домом, наслаждаясь первым за несколько недель солнечным днем и неуклюжими попытками маленького Иммануила ходить без помощи взрослых, я наконец ответил на вопрос Елены. Ясно и без утайки я рассказал ей о гибели Стефана и сообщил о том, что думал обо мне мой отец. Елена выслушала меня молча, спокойно глядя мне в глаза. Так же, как мой брат, когда я рассказывал ему о виденном в Париже. Так же, как Кант, когда я признавался ему в страхе перед тем таинственным созданием, что завладело моим разумом. Я поведал ей о том, каким я был до нашей с ней встречи и каким стал теперь. В это мгновение Елена нежно коснулась моей руки и поднесла палец к губам, пытаясь кивком привлечь мое внимание к нашему сыну. Иммануил высвободился из ее направляющей руки и теперь торжественно вышагивал впереди на своих коротеньких ножках.

— Он хороший, смелый мальчик, Ханно. Немного независимый, быть может. В точности как его отец, — заметила Елена. — Я полагаю, настало время нам посетить Рюислинг. А ты как думаешь?

В тот вечер я услышал, как Лотта с Еленой беседуют на кухне. Горничная говорила озадаченным побеспокоенным голосом. Она сказала, что с радостью отметила, как спокойно отреагировал я на новости о смерти отца и о том финансовом разочаровании, которое она нам принесла.