Александр Русов - Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце

• Название: Суд над судом: Повесть о Богдане Кнунянце
• Автор: Александр Русов
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

В 1977 году вышли первые книги Александра Русова: сборник повестей и рассказов «Самолеты на земле — самолеты в небе», а также роман «Три яблока», являющийся первой частью дилогии о жизни и революционной деятельности семьи Кнунянцев. Затем были опубликованы еще две книги прозы: «Города-спутники» и «Фата-моргана».

Книга «Суд над судом» вышла в серии «Пламенные революционеры» в 1980 году, получила положительные отзывы читателей и критики, была переведена на армянский язык. Выходит вторым изданием. Она посвящена Богдану Кнунянцу (1878–1911), революционеру, ученому, публицисту. Ее действие переносит читателей из химической лаборатории конца девяностых годов прошлого века в современную лабораторию, из Нагорного Карабаха — в Баку, Тифлис, Москву, Петербург, Лондон, Женеву, из одиночной тюремной камеры — в трюм парохода, на котором бежит из ссылки двадцативосьмилетний герой, осужденный по делу первого Петербургского Совета рабочих депутатов.

---

«— Леля, ты могла бы полюбить Егора Арустамяна?

— Если бы знала, что он меня сильно любит.

— Но ведь он дашнакцакан.

— Да, действительно.

— Как можно забывать? А помнишь, как мы, совсем еще девчонками, сидели после занятий у парона Чилангаряна и обсуждали, сможем ли когда-нибудь выйти замуж за русского? И все сошлись на том, что это невозможпо. Мы уже учились в русской школе. Тогда же поклялись ни при каких обстоятельствах не выходить замуж за русских. Смешно. С дашнаками никакой дружбы не может быть. Тем более любви.

— Я почему-то никого не люблю, — сказала с огорчением Леля.

— А я Богдана люблю. Ни для кого больше в моем сердце нет места».

Заставившее меня снова улыбнуться признание бабушки Фаро свидетельствует, видимо, о том, что брат заменял ей не только родителей, утраченного бога, но и возлюбленного.

«Узнав о его смерти в 1911 году, — сказала она однажды, — я долго плакала по ночам, ослепла от слез и несколько дней ничего не видела».

ГЛАВА VII

Снова и снова возвращался я к химическим реакциям на листке, обнаруженном в бабушкиных бумагах, Некоторые из структур оказались столь необыкновенны, что написать их мог разве что студент-фантазер, которому любой современный преподаватель без колебаний поставил бы двойку. Однако химические взаимопревращения были объединены в общую довольно стройную схему, и я подумал, что формулы написаны на основе какой-нибудь устаревшей теории, о которой я ничего не слышал по той причине, что о ней все забыли. Тогда я стал рыться в старых изданиях, в давних публикациях, прежде всего в работах Алексея Николаевича Баха — патриарха отечественной окислительной химии. Того самого Баха, который вместе с Германом Лопатиным занимался объединением народовольческих организаций, уцелевших от разгрома, и в начале восьмидесятых годов создал киевскую организацию «Народной воли».

Поиски не потребовали много времени. Тогда эта область органической химии занимала всего лишь небольшой островок. Это теперь она — огромный континент.

Как и следовало ожидать, ничего похожего на те формулы я не нашел.

Рядом с промежуточной структурой V стоял жирный вопросительный знак. Такой же знак подле казавшейся столь же невероятной структуры поставил и я, когда потребовалось объяснить наблюдаемый химический эффект с помощью веществ, от которых подобного действия невозможно было ожидать.

Таким вот довольно причудливым образом встретились мы впервые с Богданом Кнунянцем в химической лаборатории в 1899/1973 году, а несколько позже, когда я знал уже почти все о происхождении вопросительного знака, поставленного во время экзамена по химии профессором Павловским, мы стали работать вместе, в одном направлении, как бы соединившись в одно целое.

Двусмысленное положение студента дореволюционных времен мешало мне воспринимать мощный поток ежедневной информации, которую во что бы то ни стало хотели впихнуть в меня ее неисчислимые современные средства. В то же время уже живущий во мне Богдан жадно следил за прессой в надежде уловить признаки пробуждения общественного сознания.

Пропустив около двух лет учебы в Петербургском технологическом институте после демонстрации на Казанской площади в 1901 году и высылки в Баку, я снова сел за учебники. Приходилось наскоро глотать всю эту мешанину, которая застревала во мне непереваренным комом. Впрочем, программа IV курса оказалась проще, чем я ожидал: я одолел ее почти незаметно, как если бы кратчайшим путем дошел от нашей мельницы до родника на краю ннгиджанской тутовой рощи. Но химией в моем представлении было все-таки нечто иное, как бы совсем не имеющее отношения к учебному процессу. Особенно остро я ощущал скуку и мертвечину учебной программы, вспоминая факультативные лабораторные работы в химическом и микробиологическом кабинетах, которые начал еще в 1897 году.

Я усиленно трудился тогда под наблюдением доцента Виктора Никодимовича Пилипепко. В студенческой молодости он горячо сочувствовал народникам, восторженно отзывался об Алексее Николаевиче Бахе, чьи химические опыты по окислению превозносил до небес, а его самого называл своим учителем и духовным отцом. Вполне естественно, что он проводил исследования в той же области, что и Алексей Николаевич, находившийся в эмиграции. Словом, Виктор Никодимович и все мы, преуспевшие в химии студенты, занимались окислением органических соединений природного и искусственного происхождения. Виктор Никодимович выдвинул ряд дерзких, едва ли не фантастических идей, которые мы, студенты, воспринимали как самые смелые, передовые отчасти потому, что большинство профессоров скептически относилось к его более чем нетрадиционным научным исканиям. Развивая представления Алексея Николаевича Баха о влиянии перекисей на существование клетки, Виктор Никодимович утверждал, что перекиси в живом организме являются неким всесильным универсумом. Они управляют не только дыханием, обменом веществ, но и различного рода заболеваниями. От их избытка или недостатка, считал он, зависит возникновение опухолей, лихорадок, а также продолжительность жизни.

— Если мы научимся, господа, регулировать процесс образования перекисей в клетке, — бывало говаривал он, — мы сможем продлить жизнь человека в два-три раза. И это не предел. Ведь как долго живут иные деревья, животные. Пытались ли вы когда-нибудь спросить себя: почему? И потом, господа, нам ведь хорошо известно, что ветхозаветный Енох, скажем, жил триста шестьдесят пять лет, а Мафусаил — девятьсот шестьдесят девять!

Готовясь сдавать за IV курс профессору Павловскому, я с благодарностью вспоминал шумные речи Виктора Никодимовича, одержимого идеей всеобщего блага, к которому он надеялся прийти посредством химии. В сильном возбуждении он ходил в проходе между длинными столами и, заглядывая через плечо, дабы проверить температуру в колбе или проследить, сколь тщательно оттитровывается выделяемый перекисями йод, произносил свов знаменитые монологи, которые мы не раз вспоминали с Сашей Меликовым и Ваней Мелик-Осиповым во время летних каникул в Шуше.

Он неизменно заставлял нас штудировать статью Баха «О роли перекисей в процессах медленного окисления», подготовленную к печати в Париже, в лаборатории профессора Шюценберже в College de France, а также сообщение в «Berichte der deutschen chemischen Geselischaft» под названием «О роли перекисей в экономии живой клетки».

Образ одного из последних героев «Народной воли» с ранних студенческих лет был связан с пламенными речами Виктора Никодимовича Пилипенко, со всей его увлеченной, порывистой фигурой, с воспламененной им любовью к химии.

Когда в 1896 году мы с Людвигом приехали в Петербург сдавать вступительные экзамены, я подал заявление на химический факультет Технологического института с надеждой по окончании курса ваук вернуться на инженерскую работу в Баку, поближе к дому. Пожалуй, по топ же причине я начал посещать лабораторию Пилипенко, который работал в области, довольно близкой к нефтехимической, хотя и с биологическим уклоном. Таким образом, мою связь с химией можно считать счастливой случайностью или, скорее, счастливым совпадением, поскольку неоднократное упоминание Виктором Никодимовичем имени знаменитого в студепческой среде Баха сыграло гораздо большую роль в моем выборе, нежели собственно химическая сторона, о которой по совершенной неопытности я имел тогда весьма смутное представление.

Много лет спустя о событиях тех лет вспоминал проректор Ереванского университета Александр Николаевич Медиков. Описывая экзамен по химии, который (по пути в Женеву на II съезд партии) сдавал его вернувшийся из бакинской ссылки сокурсник Богдан Кнунянц, Александр Николаевич отметил, что экзаменовавший Богдана седобородый профессор Павловский, по кличке Козел, терпеть не мог вечно всем недовольную, неряшливую разночинную публику. Пилипенко, сочувствовавший студентам в пору организованных ими беспорядков, вызывал в нем смешанное чувство отвращения, боязни и ненависти. Любого из этих чувств было достаточно для возникновения непроизвольных жевательных движений, будто во рту у профессора постоянно находился недожеванный кусок. Кроме того, Пилипенко занимал большую лабораторную комнату, в которой, не будь его, хозяйничал бы Павловский. Мелочь, разумеется, но мелочь немаловажная.

При всем том профессор был столь искушен в органической химии, что, как всякий хорошо знающий свой предмет экзаменатор, мог представлять реальную опасность даже для самых способных студентов злосчастного доцента.

По счастью, Богдану досталось окисление углеводородов. Он уверенно отвечал до тех пор, пока профессор не принялся стучать сухим своим пальцем по одной из формул.

— Что это вы тут написали?

— Где?