Валерий Баранов - Жили-были други прадеды

• Название: Жили-были други прадеды
• Автор: Валерий Баранов
• Издательство: Река Времени
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009

Действие небольшой повести воронежского писателя Валерия Баранова «Жили-были други прадеды» переносит читателя и в дореволюционный период, и в дни Великой отечественной войны, и в советские годы застоя. Обращаясь к памятным страницам своей семьи, писатель создал очень ёмкое по времени действия произведение, важнейшей мыслью которого является историческая и родовая преемственность поколений. Автор призывает не забывать, что в нашей стране почти каждая семья была причастна к военным кампаниям двадцатого века, и что защищать свою Отчизну — дело чести всех её сынов.

Книга продолжает серию «Воронежские писатели: век XXI», издаваемую правлением Воронежского отделения Союза писателей России, которая представляет довольно обширный пласт воронежской литературы начала двадцать первого столетия. Книги этой серии безвозмездно передаются в библиотеки области, где они станут хорошими помощниками для педагогов, библиотечных работников и всех, кто занимается воспитанием молодёжи, литературным краеведением.

---

…Зазвонил телефон, мать схватила трубку, и на лице ее, после облегченной улыбки, появилось сначала недоуменное выражение, потом какая-то фыркающая усмешка, потом уже улыбка вежливо-снисходительная.

Прикрыв микрофон ладонью, мать тихо пояснила:

— Это Алкаш из района, он там уже три недели сидит, опять пишет что-то, только сегодня узнал о Кольке, передает привет Вовке и всем нам.

Этот уже «мой» дяденька, а не Колькин, потому и привет правомерный — сначала мне, потом остальным. Он считает меня своим подшефным, а мне хитрость не позволяет отказываться от его внимания. Поначалу было лестно, это когда моё школьное сочинение на вольную тему угодило на областную олимпиаду, и я там тоже был, мед-пиво пил, и даже не покраснел от смущения, когда Алкаш — он был в комиссии — потрясал моей тетрадкой и возглашал на весь зал о юных литературных дарованиях, которым надо профессионально помогать, и он, Алкаш, (то есть, не Алкаш, конечно, а просто Алексей Кашеваров) берётся за это дело со всей присущей ему ответственностью.

Он иногда писал в газету фельетончики и подпись под ними ставил сокращенную: «Ал. Каш.» Почему-то это нравилось редактору. По слухам, дядя Лёша иногда сильно поддавал, разок в два месяца, но не в городе, а уезжал, в деревню к родне (он и нам, как оказалось, тоже каким-то боком свойственник), и там загуливал, «шатаясь меж двор». А в городе блюл себя.

К нашей семье он считал себя причастным не по кровным связям, а по духовным, как он выражался. Когда-то, давным-давно, когда меня еще не было на свете, он напечатал в журнале, а потом и книжечка вышла, документальную повесть о моем отце и его друзьях, вернувшихся из армии с боевыми наградами. Книжечка хранится у нас дома, я ее читал, конечно, о достоинствах судить не берусь, хотя интересно — про своих всё же, правда, фамилии там изменены, потому что «так надо». Когда я читал ее второй раз, в девятом, что ли, классе, как раз после олимпиады (узнал, что «Ал. Каш.» в газете, Алексей Кашеваров на обложке книжки и мой шеф в ответственном деле развития дарования — все «трое» одно и то же), снова стал расспрашивать отца, так он отмахнулся: «Да ну его, этого Алкаша, наврал и приукрасил половину…»

Всё же в другой «половине» что-то такое оставалось — «Красную Звезду» и медаль «За отвагу» так запросто не дают, особенно в мирное время.

Мать снова прикрыла трубку и спросила у отца:

— Просит подробно рассказать о Кольке…

— Нет! — вскинулся отец. — Скажи, что всё улажено… Подожди, а откуда он узнал-то?

Мать пожала плечами.

— Бухой или соображает ещё? Как по голосу?

— Вроде в норме… Может, и вправду пишет там?

— Рискнём, что ли? Вдруг что подскажет? Только без подробностей.

Мать начала рассказывать.

А я уже много раз все это слышал, и от нее, и от Кольки, да и читал в газетах, по телику об этом стали показывать.

Дедовщина…

От корневого слова «дед», я это недавно как-то очень остро сообразил, раньше просто не увязывалось, разные слова — да и всё. Молодой был, наверное, зелёный. Сейчас вот старый стал. Чем больше соображаешь, тем хуже жизнь представляется. И не прикажешь извилинам, чтобы не ёрзали там, а спали себе потихоньку да сны расчудесные просматривали.

Колька писал из армии каждую неделю, как и обещал матери, но всегда коротко, несколько строчек. И всегда у него вроде бы всё было в порядке — сначала в «учебке» на компьютерах, потом в полку на них же. Дома у нас были спокойны, верилось, что к сложной технике допускают «думающих» ребят, а значит, и «интеллигентных». Так и только так. «Извините, товарищ рядовой». «Пожалуйста, товарищ ефрейтор».

Но в казарме-то они жили все вместе — и те, кто клавиш компьютера касался, как пианист, и те, кто сидел за рулем станции, кто в грязи и под дождем менял скаты, рыл укрытия, слесарил, чистил нужники, охранял склады и технику, да мало ли, что ещё выпадало делать. А Колька, может, ещё кто-то, на дежурстве сидел за пультом, а как освободится, так сразу за свои тестеры и паяльник — ремонт, профилактика, что-то там ещё и своё изобретал. Его и не отвлекали на дребедень. Ценили, что ли?

«Белые» и «негры», как давно когда-то говорили.

Ну, и кому же это понравится? Кроме «белых», конечно.

Ещё и характер. Колька понятия не имел о «шестерках». То есть, знать-то знал, но на себе никогда не ощущал, так уж у него складывалось и в школе, и во дворе. Ребята уважали его за его «компы…», и, кроме того, те же «компьютеры» подкинули Кольке идейку насчет бокса, и он почти год бегал на секцию, пока не получил третий разряд, и тут же бросил. «Неохота стать остолопом, а для жизни хватит».

Оказалось — не хватило.

Дрался он с «дедами» прямо в казарме, после отбоя, все остальные смотрели и мотали на ус. После подъёма он не встал, пришлось «прапору» звонить в санчасть. Там он пролежал сутки, оттуда переправили в госпиталь. Из госпиталя он написал письмо, но совсем не похожее на прежние.

Вот тогда-то всё и началось, это уже с нашей стороны.

Прежде всего — мать. Мигом наодалживала денег, я даже удивился — куда так много (хотя это, может быть, для нашей семьи «много»), ехать-то всего полсуток. Потом только я понял, когда «старый» стал, что мать рассуждала по-матерински…

Вернулась она с Колькой.

Рассказывала, пересказывала нам и кому-нибудь из родни, на кухне за чаем или по телефону.

«…Лежит, глаза закрыты, голова до шеи вся перебинтована, а главное, уши-то, уши! Огромные такие под бинтами, неужели, думаю, так распухли или что там ещё с ними случилось… чуть не упала там, в палате, не знаю, как и добралась до постели его, теснотища, нагорожено всего, кругом ноги в гипсах висят на подставках, вонь стоит — это поначалу, быстро принюхалась… тронула за руку его чуть-чуть, сразу и глаза открыл, не спал, значит, шепчу, на уши показываю, что мол, с ними, и чувствую, вот-вот заору, прямо рыданье к горлу… а он лезет пальцами под бинты и вытаскивает… что б вы думали он вытаскивает?.. наушники вытаскивает, зараза, и ещё ухмыляется вовсю, ну, это он от радости, видно… проводок-то беленький, тонюсенький, на простынях сразу и не увидишь, а приемничек под одеялом… ладно, думаю, хоть с ушами остался… а голова, говорит, заживет, через день-два бинты снимут и, похоже, остолопом не останусь, а нагрудные бинты еще долго носить, пока ребра не срастутся… тут я, помню, заревела, что ж это, в самом-то деле, и голова, и ребра, под танк, что ли, попал,… а он опять смеется, ага, говорит, под танк, под самые гусеницы, да только они тут же и полопались, танк набок свалило и пушку согнуло, теперь платить придётся за порчу военной техники… это ж надо, поросенок какой, в первую минуту встречи, мать в слезах, а он смеётся над ней, шутить ему захотелось, видите ли… в больничном деле, врач показывал, записано, будто Колька антенну где-то наверху поправлял, не удержался и свалился, вот тебе и травмы… а мне, когда вышли погулять во двор, всю правду и рассказал… а знает ведь мой характер, такой тарарам подниму, и упросил, чтобы не лезла, пусть остается так, как записано, хрен с ними, раз им выгодно скрывать, а то увязнешь в этих расследованиях, допросах, противно всё, да и стыдно, что допустил себя до драки и остался избитым… ладно, уломал, а дальше-то как же, спрашиваю, неужели опять туда же, может, в другую часть перевестись, я бы похлопотала, пока ты тут долечиваешься… бесполезно, говорит, вот бинты с головы снимут и в нашу санчасть отправят, рёбра и там заживут… на другой только день пробилась к начальнику госпиталя, вроде и хороший человек, а только и умеет руками разводить, мол, ничего не могу сделать, не в моих силах, с генералами договаривайтесь… ага, как же, с ними договоришься… так хотя бы отпуск дайте, пусть дома долечивается… он опять руками махать: не в моих силах, не в моих силах… не начальник, а импотент какой-то… вот и психанула я по-настоящему, до самого нутра, раз уж мужики такие пошли, всё у них «не в силах», так баба-то русская не ослабела ещё, не отдам им, гадам, сына своего, так себе сама сказала, пошла по магазинам, купила ему одежку, слава Богу, тепло еще было, а и зимой случись, так и зимнее купила бы… Это уже на третий день было, бинты с головы как раз сняли, опять мы вышли погулять, да и не вернулись… затмение какое-то нашло, что ли, увезу, думаю, сына, а там уж как-нибудь разберёмся… да и ведь сам-то он развеселился, молодец, говорит, мать, умеешь делать жизнь интересной…»

* * *

Мать положила телефонную трубку, сказала недоуменно:

— Чудной какой-то… Не надо, говорит, подробностей, я всё понял, немедленно выезжаю… На чём он там выедет-то? Может, с машиной кто под руку оказался… К вечеру будет здесь, сказал.

— Будет так будет, — недовольно проворчал отец.

— Да ладно тебе, Димыч. Вдруг и он чем поможет?

— Как он поможет? Чем? В газету пойдет? Так плевать генералам на газету. Закон-то на их стороне.