Сосэки Нацумэ - ЗАТЕМ

• Название: ЗАТЕМ
• Автор: Сосэки Нацумэ
• Издательство: Издательство «Художественная литература»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1973
• ISBN: 0734-198-7

Нацумэ Сосэки (1867–1916) — крупнейший японский писатель, ставший классиком современной японской литературы.

В однотомник вошли три романа писателя, признанные вершиной его творчества, — «Сансиро», «Затем», «Врата». Это в высшей степени сложные, многоплановые произведения, в которых отразились морально-этические поиски тогдашней интеллигенции, полная грозных и бурных событий жизнь начала века.

Акутагава Рюноскэ называл Нацумэ своим учителем, для нескольких поколений японцев Нацумэ Сосэки был колоссом и кумиром. Он и сейчас продолжает быть одним из самых читаемых писателей.

---

По обычаям того времени самурай, убивший самурая, должен был совершить харакири. С этим намерением братья и вернулись домой. Отец не собирался им мешать, усадил их рядом, а сам стал делать необходимые приготовления. Мать в это время была у знакомых по случаю праздника, и отец послал за нею, а пока нарочно тянул время, наставлял сыновей, велел им готовить комнату для совершения обряда.

С семьёй Такаги, куда мать отправилась в гости, она состояла в дальнем родстве, и это обстоятельство оказалось весьма счастливым. Следует заметить, что то было время перемен в обществе, и самурайские установления уже не соблюдались столь неукоснительно, как раньше. Тем более что убит был человек со скверной репутацией. Вместе с матерью пришёл Такаги. Он убедил Нагаи повременить с харакири до официального указания властей и начал хлопотать.

Прежде всего ему удалось склонить на свою сторону первого министра и через него добиться согласия главы клана. Отец убитого, к счастью, оказался человеком здравомыслящим, он знал цену своему непутёвому сыну, и когда услышал, что тот первый затеял ссору, без видимого недовольства отнёсся к хлопотам Такаги о братьях. Некоторое время молодые люди безвыходно сидели в качестве наказания дома, а потом куда-то исчезли.

Три года спустя старший брат был убит ронинами[10] в Киото. На четвёртый год произошла реставрация Мэйдзи. А ещё через год Сэйносин вызвал родителей в Токио. Он женился и принял имя Току. К тому времени спасший ему жизнь Такаги уже умер, и семью возглавил его приёмный сын. Он приехал в Токио попытать счастье на государственной службе, но устроиться ему не удалось. У него было двое детей — сын и дочь. Сын окончил в Киото частный университет, долгое время жил в Америке, разбогател и теперь занимался коммерческой деятельностью в Кобэ. Дочь была замужем за Сагавой, одним из крупных налогоплательщиков префектуры. И вот их дочь и прочили Дайскэ в жёны.

— Страшно запутанная история. Просто ушам своим не веришь, — сказала невестка.

— Как будто вы прежде не слышали её от отца!

— Но он ни разу не говорил, что хочет женить вас на этой девушке.

— Значит, у Сагавы есть дочь. А я не знал.

— Женитесь на ней.

— Вы благословляете?

— Разумеется. Против судьбы не пойдёшь, верно?

— В этом случае я предпочёл бы избрать судьбу по собственному усмотрению, а не следовать судьбе, определённой предками.

— Но разве это возможно?

Дайскэ усмехнулся и ничего не ответил.

4

Дайскэ сидел, погруженный в раздумья, облокотившись на стол. Перед ним лежала раскрытая очень тоненькая европейская книжка. Он только что её прочёл и находился под сильным впечатлением последних страниц…

«В некотором отдалении, за редкими прозрачными по-зимнему деревьями, молчаливо двигались два фонарика: там стояли виселицы.

— Калошу потерял, — сказал Сергей Головин.

— Ну? — не понял Вернер.

— Калошу потерял. Холодно.

— А где Василий?

— Не знаю. Вон стоит.

Тёмный и неподвижный стоял Василий.

— А где Муся?

— Я здесь. Это ты, Вернер?

Начали оглядываться, избегая смотреть в ту сторону, где молчаливо и страшно понятно продолжали двигаться фонарики. Налево обнажённый лес как будто редел, проглядывало что-то большое, белое, плоское. И оттуда шёл влажный ветер.

— Море, — сказал Сергей Головин, внюхиваясь и ловя ртом воздух. — Там море…

…Свет потайного фонарика упал на бумагу и белые без перчаток руки. И то и другое немного дрожало, дрожал и голос…

— Одна я, — вдруг заговорила Таня и вздохнула. — Умер Серёжа, умер и Вернер и Вася. Одна я. Солдатики, а солдатики, одна я. Одна…

Над морем всходило солнце.

Складывали в ящик трупы. Потом повезли. С вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый ужасный цветок, высовывался среди губ, орошённых кровавой пеной, — плыли трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда».

Вспоминая эти последние страницы «Рассказа о семи повешенных» Леонида Андреева, Дайскэ, дойдя до этого места, поёжился. В подобных случаях его больше всего мучил вопрос, что стал бы делать он в таком положении. Сама мысль о смерти была ему невыносима. Тем большей жестокостью казалась смерть насильственная. Дайскэ сидел неподвижно, рисуя в воображении себя, малодушно мечущегося между жизнью и смертью, и чувствовал, что не в силах больше терпеть мурашки страха, пробегавшие по каждой клеточке спины. Отец любит рассказывать о том, как в юности — ему тогда было семнадцать — они с братом убили самурая из своего же клана и за это должны были совершить харакири: вначале с его помощью брат — дядя Дайскэ, а потом он сам с помощью собственного отца — деда Дайскэ. Просто представить трудно! Рассказы отца вызывали у Дайскэ скорее неприязнь, чем восторг. К тому же он не очень-то в них верил. И это, пожалуй, было главным.

Дед ничем не отличался от отца, судя по рассказам. Когда-то вместе с ним учился фехтованию один человек и искусством этим овладел в совершенстве. Появились завистники, и однажды поздним вечером он был убит, когда возвращался по узкой тропе через рисовое поле в город. Дед первым прибежал на место убийства, с фонарём в левой руке и обнажённым мечом в правой. Постукивая мечом по уже мёртвому телу, он приговаривал: «Держись, Гумпэй. Рана неглубока!»

От отца Дайскэ слыхал историю о том, как был убит в Киото дядя. Дядя как раз находился в гостинице, когда туда ворвались неизвестные в колпаках-масках. Спасаясь от преследования, дядя спрыгнул с карниза второго этажа, но споткнулся о камень в саду и упал. В этот момент его и изрубили мечами, прямо сверху, так что лица было не узнать — оно превратилось в кровавое месиво. Дней за десять до убийства дядя в полночь возвращался к себе в гэта и накидке, с раскрытым зонтом: шёл снег. Метрах в двухстах от гостиницы его кто-то окликнул: «Господин Наоки Нагаи!» Не оглядываясь, не закрывая зонта, дядя дошёл до гостиницы, вошёл внутрь, плотно закрыл за собой дверь и лишь тогда сказал: «Я — Наоки Нагаи. Что угодно?»

Всякий раз эти истории пробуждали в Дайскэ скорее страх, нежели воинственный дух. Запах крови, который, Дайскэ казалось, он явственно ощущал, мешал воздать должное героям этих историй.

Уж если суждена смерть, то пусть она наступит во время какого-нибудь приступа, думал Дайскэ, хотя никаких приступов с ним пока не случалось, если не считать одолевавшей его время от времени дрожи в руках и ногах, в голосе или, скажем, нервного биения сердца. Правда, в последнее время он вроде бы ни разу не приходил в сильное возбуждение. А ведь сильное возбуждение, как выражение душевного состояния, и есть шаг на пути к смерти. Движимый любопытством, Дайскэ не раз пытался сделать этот шаг, подойти, как говорится, к барьеру смерти, но ничего не получилось. Да, за последние пять-шесть лет он стал совсем другим. Просто удивительно!

Дайскэ закрыл лежавшую перед ним книгу и встал. Из чуть приоткрытой стеклянной двери тянуло тёплым приятным ветерком, который слегка шевелил освещённые солнцем крупные красные цветы амаранта в горшке.

Дайскэ склонился над цветком, снял пыльцу с длинных тонких тычинок и бережно перенёс её на пестики.

— Что, муравьи наползли? — спросил Кадоно, входя в комнату. Дайскэ поднял голову.

— Уже вернулся?

— Вернулся. Он сказал, что завтра переезжает, и как раз собирался к вам.

— Кто? Хираока?

— Да… Всё же, как бы это сказать… человек он, похоже, и в самом деле занятой. Не то что вы… Если завелись муравьи, полейте цветок растительным маслом. Муравьи сразу начнут вылезать, тут-то и надо их давить. Хотите, я помогу.

— Какие там муравьи! Просто я решил воспользоваться погожей погодой и перенести пыльцу на пестики, чтобы быстрей образовалась завязь. Так, по крайней мере, меня учил садовник. Благо, и время свободное выдалось.

— Во-от оно что… Просто диву даёшься, как всё ловко устроено в мире… Кстати, есть ещё подходящее занятие — выращивать в горшках карликовые растения. Красиво, приятно…

Дайскэ лень было отвечать, и он промолчал. Вскоре он поднялся и, сказав: «Ну что ж, хватит, пожалуй, заниматься баловством», — вышел на веранду, сел в кресло из индийского тростника и погрузился в размышления. Кадоно стало скучно, но только было он направился к себе в комнату рядом с прихожей, как с веранды донёсся голос хозяина:

— Значит, Хираока обещал сегодня прийти?

— Да, вроде бы обещал.

— Что же, дождёмся его.

Дайскэ решил отложить прогулку. Говоря по правде, его не первый день беспокоили дела Хираоки.

О положении друга Дайскэ узнал от него самого ещё в прошлый его приход. На примете у Хираоки было несколько мест, в одно из них на первое время он и собирался устроиться. Однако удалось это ему или нет, Дайскэ не знал. Раза два он заходил к Хираоке в гостиницу, но застал его только однажды и то уже в дверях комнаты, одетого в европейский костюм и что-то раздражённо выговаривавшего жене. Это Дайскэ понял сразу, хотя пришёл неожиданно, даже не попросив горничную доложить о своём приходе. Застигнутый врасплох Хираока едва повернул голову и без малейшего признака удовольствия на лице сказал: «А, это ты?» Из дверей выглянула жена Хираоки. При виде гостя её бледное лицо вспыхнуло. Испытывая неловкость, Дайскэ ответил отказом на формально вежливое: «Что же ты, входи», сказав: «Не стоит, особых дел у меня к тебе нет. Просто зашёл на минутку проведать. Ты, я вижу, собрался уходить, пойдём вместе». И он вышел на улицу.