Эйно Лейно - Мир сновидений

• Название: Мир сновидений
• Автор: Эйно Лейно
• Издательство: Издательский дом "Азбука-классика"
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-91181-360-4 2007

В истории финской литературы XX века за Эйно Лейно (Эйно Печальным) прочно закрепилась слава первого поэта. Однако творчество Лейно вышло за пределы одной страны, перестав быть только национальным достоянием. Литературное наследие «великого художника слова», как называл Лейно Максим Горький, в значительной мере обогатило европейскую духовную культуру. И хотя со дня рождения Эйно Лейно минуло почти 130 лет, лучшие его стихотворения по-прежнему живут, и финский язык звучит в них прекрасной мелодией. Настоящее издание впервые знакомит читателей с творчеством финского писателя в столь полном объеме, в книгу включены как его поэтические, так и прозаические произведения. Поэтические переводы даны в сопровождении текстов на языке оригинала. Все переводы выполнены Э. Иоффе, большинство из них публикуются впервые.

---

Тетушки грозились выпустить его в окошко, но добрые сердца не позволяли им сделать это в зимние морозы.

И сейчас он летал под потолком как раз над головой Лектора. Я боялся скандала, который был бы совсем некстати в нашей и без того опасной во всех отношениях ситуации.

Пектор тоже явно заметил опасность. Сосредоточив на ней все свое внимание, он отважно размахивал своей тростью.

— Чт-чт-что это за скотина? — произнес он сурово. — Выпустите его на улицу! Вы что, еще и животных мучите?

— Отнюдь нет, — осмелился возразить я с притворным смирением. — Нельзя же его выпустить под зимнее небо.

— Ка-ка-как долго вы собираетесь его держать? — продолжал Пектор. — Его надо прикончить. Здесь же 1рязшца, как в свинарнике.

— Наша служанка действительно еще не успела убрать у нас, — коварно отвечал я на это грозное нападение. — Но будьте добры, господин ректор, присядьте!

Я попытался подвинуть ему свой стул.

— Спасибо, — сухо отвечал он. — Здесь нет места, где можно сесть. Я лучше постою.

Он встал у печки. Но глаза его все еще беспокойно следили за перемещениями дрозда, так что его внимание поначалу раздваивалось и он беседовал с нами немного рассеянно.

Я был весьма благодарен за это нашему воспитаннику. «Кто выигрывает время, тот выигрывает все», — думал я. Ситуация разрешилась бы, возможно, всеобщим смехом, если бы из-за колоды карт под моими ягодицами я не был бы пригвожден к своему месту.

Я попробовал снова подвинуть Лектору мой стул, который по случайности оказался совершенно чистым.

— Я в состоянии постоять! — рявкнул он. — Не утруждайте себя, Лённбум. Так чем же вы больны — вы оба?

Это был трудный вопрос. Что за таинственная причина внезапно свалила в постель двоих еще вчера таких здоровых и румяных школьников? Что могло сойти хотя бы за отговорку?

Я решил, что все-таки нашел ее.

— Угар, — объяснил я, — служанка вчера вечером слишком рано закрыла печные вьюшки. Мы проснулись с дикой головной болью.

Я не учел, что Лектор стоял у печки, заложив руки за спину.

— Это ложь! — загремел он. — Печь-то холодная, просто ледяная. В ней же сутки огня не было. Как, в самом-то деле, за вами тут ухаживают?

На улице был жгучий мороз.

Несмотря на неприятную роль судьи, этот добрый человек не смог помешать своему сердечному теплу расплескаться сочувствием к своим дорогим мальчикам.

— Совершенно превосходно, — пытался я объяснить. — Я ошибся, когда подумал, что это печной угар. Наверное, это угар от лампы…

— Лённбум врет! — вновь загремел он. — Какой угар от лампы? Если бы лампа коптила, следы были бы видны по всей комнате.

— Я н-н-не вру, — продолжал я безнадежную битву за себя и товарища. — Но в голове у меня все перемешалось…

— А вот этому верю, — заметил Пектор уже гораздо мягче. — Лённбум противоречит самому себе.

— И любой другой противоречил бы, — простонал я, — если б у него была такая жуткая головная боль.

— Как и у Топелиуса? — саркастически спросил он.

— Да, как и у Топелиуса, — отвечал я, сжимая виски обеими руками и мотая головой из стороны в сторону. — Тот, кто способен держать свои мысли в строгой последовательности, когда все клетки головы и сердца наполнены угаром, должен быть совершенным феноменом.

— Да он ведь, кажется, совсем онемел? — спросил Пектор, разыгрывая жалость. — И как Лённбум объяснит это?

— Господи боже мой, — тяжко отдуваясь, пытался защищаться я, — когда был так близко к смерти, как он, то просто чудо, что он вообще дышит!

Я сочинил эту новую ложь ради школы, а совсем не ради моего товарища, все поведение которого несказанно возмущало меня. Он сам причина всей беды, а притворяется, что ничего не знает, и оставляет все это заведомо неблагодарное дело на меня. Вот прохвост! Ну, я ему покажу — дай только разобраться с Лектором.

— Да дышит ли он, в самом-то деле? — вновь раздался его голос. — Послушаем!

Он приблизился к моему товарищу, лежавшему неподвижно с закрытыми глазами, точно покойник на носилках, и наклонился, якобы прислушиваясь, и при этом оперся рукой на изголовье кровати.

Я заметил это слишком поздно, чтобы предотвратить его движение.

И что же произошло? Тут и там начали звенеть маленькие электрические звоночки, начали бренчать и звякать — одни внутри комнаты, другие где-то снаружи. Пектор беспомощно озирался.

— Чт-чт-что это за музыка? — изумился он. — Что звенит? Где звенит? И нельзя ли как-то остановить эту чертовщину?

— Сию же минуту, — утешил я. — Господину ректору надо только нажать на ту, вторую кнопку, и звон моментально прекратится.

Так и произошло. Бутылиус открыл глаза и проявил признаки жизни. Пектор больше не обращал на него внимания.

— Это чье изобретение? — спросил он, повернувшись ко мне и, очевидно, ожидая, что это тоже плод моей всем известной изобретательности.

— Топелиуса, — уныло отвечал я. — У него особая склонность к физике, и от нечего делать он так начинил весь дом электрическими проводами и батарейками, что я часто побаиваюсь, что мы скоро взлетим на воздух.

Это была правда — по крайней мере, по мнению тетушек и служанки, которые никогда не могли предугадать, на каком шагу опять начнет звенеть какой-нибудь новый и невидимый электрический колокольчик. Они уже много раз упрекали и бранили Бутылиуса, не в силах отказать ему при том в своем уважении и восхищении.

На губах изобретателя появилась едва заметная улыбка. Но Лектор был совсем не в улыбчивом настроении. Он непринужденно присел у стола, вытащил из кармана записную книжку и произнес:

— Будто чума гуляет по городу! Половина класса отсутствует. Что это такое?

— Половина класса! — выговорил я ошеломленно.

— Да, половина класса. Десять учеников из двадцати. Так не годится, так не годится, мальчики, эдакое поведение.

— Могу ли я узнать их имена? — осмелился осторожно спросить я.

— Да, — отвечал он. — Это больше никакой не секрет. Если Лённбум желает услышать, я их перечислю.

И он начал читать имена. Из перечисленных грешников только пятеро соответственно товарищескому нормированию были совершенно законными полноправными прогульщиками, пятеро же остальных, как бы их назвать, выброшенные из общества, безалаберные бродяги, безродные козлы, лишенные чувства ответственности и самоуважения, нарушили наш договор.

Фу, в каком же товарищеском кругу мы росли и развивались! По существу, я был совершенно того же мнения, что и Пектор.

— И Ларсон отсутствует? — заметил я с тихим упреком, заглядывая через его плечо в записную книжку.

— Да, — ответил Пектор, — но он болен. Он на самом деле болен.

Гёста Ларсон (Ларин Кюости)[56] был единственным, кто сумел убедить его в своей болезни. Но на самом деле, как я узнал позже, он успел увидеть Лектора уже в воротах из своей маленькой комнатки в конце длинного двора, где он жил в усадьбе своей матери, владелицы ресторана. Он успел улечься в постель, да еще положил на голову холодный компресс, а на ночной столик выставил два аптечных пузырька необычного вида. И так — якобы в сильном жару — лежал, когда Пектор вошел в комнату.

Пектор сочувственно присел на край его кровати на минутку, спросил, как его состояние, и закурил папиросу. Потом взглянул на бутылочки с лекарствами и книги на ночном столике и, посоветовав избегать Поля де Кока[57], поднялся и ушел, вполне довольный своим посещением.

Но теперь пришел наш черед.

— Когда вы собираетесь в школу? — спросил он прямо и решительно.

— Это еще в точности не известно, — пытался я еще хотя бы для видимости отбиваться. — Сначала должна пройти головная боль…

— Это известно, — нажимал Пектор. — Она пройдет. Так вы придете после полудня в школу?

Я счел за лучшее предоставить слово Буты-лиусу.

— Топелиус знает, — отвечал я. — Он, похоже, собирался с мыслями все то время, пока я напрягал, и даже слишком, свой разум.

Бутылиус кисло усмехнулся и бросил на меня взгляд, сверкавший неподдельной ненавистью.

— Придет ли Топелиус после полудня в школу? — настаивал Пектор. — Если вы придете во второй половине дня в школу, вам не придется приносить справку от врача Но если не придете, такая справка будет необходима.

— Справку от доктора Грачева? — спросил Бутылиус со знанием дела.

— Нет, — отрубил Пектор, — от школьного врача Бартрама. Я бы посоветовал вам к полудню выздороветь.

Он нахлобучил фуражку и вышел, оставив нас в глубоких раздумьях.

С врачом дело обстояло так: Грачев брал две марки за подобную справку о болезни — каковую, впрочем, как светский человек и джентльмен, он всегда был готов с паритетным и потому еще более лестным юмором написать. Бартрам же не брал никакой платы, но, вероятно, именно из-за этого выдавал такие справки лишь в исключительных случаях.