Владимир Микушевич - Будущий год

• Название: Будущий год
• Автор: Владимир Микушевич
• Издательство: Энигма
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-94698-004-1

Первый публикуемый роман известного поэта, философа, автора блестящих переводов Рильке, Новалиса, Гофмана, Кретьена де Труа.

Разрозненные на первый взгляд новеллы, где причудливо переплелись животная страсть и любовь к Ангелу Хранителю, странные истории о стихийных духах, душах умерших, бездуховных двойниках, Чаше Грааль на подмосковной даче, о страшных преступлениях разномастной нечисти — вплоть до Антихриста — образуют роман-мозаику про то, как духовный мир заявляет о себе в нашей повседневности и что случается, если мы его не замечаем.

Читателю наконец становится известным начало истории следователя-мистика Аверьяна, уже успевшего сделаться знаменитым.

Роман написан при финансовой поддержке Альфа-Банка и московского Литфонда.

---

Впрочем, была и другая причина для приезда. Однажды в море Валентин бросился на помощь к юной купальщице, заплывшей слишком далеко. Глянув ему в лицо, девушка побледнела и отшатнулась. Валентин подумал, что ей стало дурно, однако до берега она благополучно добралась сама. Сначала Валентин полагал, что их роман — всего лишь курортный каприз взбалмошной студентки. Он провожал Алдону, не надеясь когда-нибудь свидеться с нею. Ровно через год Алдона ждала его у остановки автобуса. С тех пор их ежегодные встречи стали правилом. Это было в духе Алдоны. «Я противница абстракций, — говорила она. — Меня интересует лишь то, что я могу осуществить в жизни». Валентин давно убедился, что это не просто слова. Алдона увлекалась Японией. Она постоянно читала японских писателей в русских и английских переводах. Под ее влиянием Валентин уловил японский колорит в сизой дымке, которой всегда были подернуты сосны и песчаные высоты над заливом. Вглядываясь в них, Валентин воочию переживал пейзажи Хокусая. Кроме этих пейзажей, Алдона подарила ему головокружительный натиск балтийской волны и жесткую щекотку нежно-розового вереска. Но драгоценнейшим подарком оставалось ее длинное тело, светящееся в сумерках и на полуденном солнце, так что солнце не могло затмить этого млечного излучения. Так же таинственно светилась каждая мысль, каждое слово Алдоны. Она взрослела, но не менялась. Валентин год от года отчетливее видел прежнюю студентку в молодом инженере из Каунаса. Но было что-то гнетущее в регулярности их встреч. Они оба словно платили дань загадочной целесообразности. Особенно озадачивала Валентина подчеркнутая пунктуальность писем, в которых Алдона поздравляла его с днем рождения.

Итак, Валентин спрашивал себя, уронила Алдона только что фотокарточку или выбросила ее. Однако прежде следовало бы выяснить, откуда эта фотокарточка у Алдоны и зачем она хранила ее. Неужели так много значил для нее стареющий врач, от которого давно ушла собственная жена, устав ревновать его к безнадежным больным обоего пола? Валентин снова взглянул на фотокарточку и на этот раз усомнился, с него ли она снята. Очевидно, снимок был сделан много лет назад, он поблек и обветшал. Но бесспорное сходство говорило само за себя. Каждый узнал бы его на снимке, хотя едва ли он выглядел так молодо в год, когда встретил Алдону. Валентин так сосредоточился на последнем неуловимом жесте Алдоны, что не представлял себе, о чем еще может заговорить подошедший Адомас, а тот заговорил совсем о другом:

— Странные веянья распространяются среди нынешней молодежи. Не понимаю, чем их так привлекает переселение душ. Мне лично эта идея совершенно чужда.

— Вам чужды «Метаморфозы» Овидия?

— Видите ли, здесь имеет место характерное недоразумение. Метаморфоза — это не метемпсихоз. Не только у Овидия, но, как я полагаю, даже у Пифагора метаморфоза осязаема и телесна: тело превращается в тело. Вы видите цветок, и вы узнаете в нем Нарцисса. В него влюблялись, узнавая в нем цветок. Вы скажете, что Будда тоже узнается в слоне и гусе «Джатак». Но в «Джатаках» меняется облик на облик; тело исчезает в своей иллюзорности, и, в конце концов, перед нами лишь вариации торжествующего Ничто. Тогда совершеннейшее подобие бытия — здешний песок. Но я вижу цветущий нарцисс, и передо мною личность Нарцисса, познавшего самого себя.

— Извините меня, я врач, и для меня такое самопознание — болезнь. Слишком часто человек склонен принимать свою болезнь за гною личность.

— И вы беретесь излечить человека от его личности?

— Не совсем так. Для меня болезнь в том и заключается, что человек принимает свою болезнь за свою личность. Здоровье тоже проблематично, согласен, однако я принимаю человеческую личность лишь при условии, что она — здоровье, а не болезнь. Я не могу пройти мимо человеческого страдания. Когда я нижу больного, я бросаюсь к нему на помощь, даже если он болен самим собой.

Адомас вздрогнул и побледнел при этих словах. Валентину вспомнилось, как отшатнулась Алдона, впервые увидев его в море. Адомас нарушил молчание:

— Чувствую, что мне пора высказаться. Я, как и вы, приезжаю сюда для того, чтобы встретиться с Алдоной.

Превратно истолковав резкое движение Валентина, он запнулся и с видимым усилием продолжал:

— Нет, поверьте, я не намерен вторгаться в ее или вашу личную жизнь, хотя имею на это некоторое право, Если Алдона называет матерью мою бывшую жену, меня она должна бы называть отцом. Но Алдона — наша внучка, а не дочь; просто она не помнит своих настоящих родителей.

Смущение не мешало Валентину ловить каждое слово Адомаса, рассказывавшего с напускной сдержанностью:

— Ребенком я слышал в костеле латынь, и латынь зачаровала меня. Ничем другим я не интересовался. А где было крестьянскому мальчику изучить латынь, если не в духовной семинарии? Я готовился в ксендзы, но, встретив Терезу, отказался от духовной карьеры. Мы поженились, и я стал преподавателем латыни. Тереза была беременна нашей будущей дочерью, когда ушла от меня к другому. Он был врач, как вы. В это время Литву оккупировали немцы. Возлюбленный Терезы участвовал в подпольном движении сопротивления и помогал партизанам. Я ни в чем таком не участвовал, но у меня в квартире собирался небольшой кружок молодежи, изучающей классическую и средневековую латынь. Я полагал, что оказываю духовное сопротивление нацизму. Вы знаете, я до сих пор убежден: гуманистическая традиция не просто пользуется латынью, она основывается на латыни. Неслучайно медицинская и юридическая терминологии остались латинскими: их функции — блюсти устои человечности. Я не знал, что моя квартира используется подпольщиками как явочная. Поэтому возлюбленный Терезы проявлял такой интерес к латыни. Однажды в мою квартиру ворвалось гестапо, и нас всех арестовали. Он погиб, я остался жив, и Тереза винит меня в его смерти. Она проклинает мою латынь, зовет ее духовным коллаборационизмом. Нашу дочь она растила одна, не позволяла помогать ей. Я ни разу в жизни не говорил со своей дочерью, видел ее только издали, пока она не умерла вскоре после того, как родилась Алдона. У меня было много поводов жалеть о том, что я остался жив, но нет ничего тяжелее этого.

— А ваша внучка?

— Она видится со мной без ведома бабушки. Но знаете, для чего она видится со мной? Она допытывается, вправду ли вы похожи на бабушкиного возлюбленного, погибшего якобы по моей вине. Она знает его по фотокарточке, с которой не расстается.

Пальцы Валентина нащупали фотокарточку в кармане, и она чуть слышно хрустнула. «А что вы ответили вашей внучке?» — спросил он.

— Я убеждал ее, что она ошибается. Я сам так думал до сих пор. Может быть, сказывался дух противоречия или бессознательный бунт против судьбы. Но только что вы буквально повторили слова погибшего: «Когда я вижу больного, я бросаюсь к нему на помощь, даже если он болен самим собой». Невозможно отрицать вашего сходства с ним. Это нечто большее, чем сходство. Я узнаю его в вас. Просто я боялся признаться себе в том, что заставило меня искать знакомства с вами. А сегодня Алдона сказала мне, что вы родились в день, когда он был казнен…

Валентин медленно шел среди скользкого клубящегося песка. Он пристально смотрел на фотокарточку, как будто она могла напомнить ему последний жест Алдоны. Что было в этом жесте — небрежность отчаяния или прихоть выздоровления? Или Алдона больше не нуждалась в обветшалом свидетельстве неизжитого прошлого?

Час разлуки

В ту субботу Тамара погнала корову к ветеринару, и мне пришлось отправиться в школу, куда нас вызывали по поводу нашей дочери Алевтины. Учительницу звали Риммой Константиновной. Волосы у ней были явно крашеные, но искусственная белокурость казалась натуральным цветом, и любой другой цвет портил бы их. Ее возраст как бы не соответствовал ее внешности, но трудно сказать, старше или моложе своих лет она выглядела. Римма то и дело смотрела на часы с нервной собранностью деловитой современницы даже тогда, когда не боялась опоздать, Она не стремилась узнать, сколько времени; ей хотелось уточнить, который час, Помню, как она взглянула на часы, с места в карьер начав разговор со мной:

— Я очень рада, что пришли именно вы, а не ваша жена. Дело, в общем, касается скорее вас, чем ее.

— Вы недовольны Алевтиной?

— Напротив, я должна вам сказать, что у нее явно выраженные способности к языкам.

Она была бы первой ученицей по английскому языку, если бы… извините, если бы не вы.

— Неужели я мешаю ей заниматься? Я бы даже репетитора ей нанял, если уж на то пошло.

— К сожалению, дело обстоит несколько сложней. Выслушайте меня, пожалуйста, Алевтина убеждена, что высшее образование не для нее, так как она ваша дочь, а вы… вы ведь не смогли получить высшего образования.

— Ну и что же?