Владимир Микушевич - Будущий год

• Название: Будущий год
• Автор: Владимир Микушевич
• Издательство: Энигма
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-94698-004-1

Первый публикуемый роман известного поэта, философа, автора блестящих переводов Рильке, Новалиса, Гофмана, Кретьена де Труа.

Разрозненные на первый взгляд новеллы, где причудливо переплелись животная страсть и любовь к Ангелу Хранителю, странные истории о стихийных духах, душах умерших, бездуховных двойниках, Чаше Грааль на подмосковной даче, о страшных преступлениях разномастной нечисти — вплоть до Антихриста — образуют роман-мозаику про то, как духовный мир заявляет о себе в нашей повседневности и что случается, если мы его не замечаем.

Читателю наконец становится известным начало истории следователя-мистика Аверьяна, уже успевшего сделаться знаменитым.

Роман написан при финансовой поддержке Альфа-Банка и московского Литфонда.

---

Я вернулась в Москву, он должен был вернуться через три дня. И представляешь себе, на четвертый день утром звонит мне на работу. Встретимся? Встретимся! В пять часов вечера у памятника Пушкину Я примчалась туда без четверти пять. Такси взяла. Стою, жду. Дождь со снегом идет. Ну, думаю, на этот раз мы действительно проводили солнце. Пять часов, его нет, полшестого, его нет. Шесть часов, его нет. До восьми часов я там дрогла одна, уже милиционер на меня коситься стал.

А дома мама лежит больная, я не накормила ее ужином, и, пожалуйста: ей стало хуже. Три дня я выдерживала характер, потом не выдержала. Он мне только свой домашний телефон дал, служебного не дал. Набираю номер, никто не отвечает: в трубке редкие гудки. Еще раз набираю, то же самое. Веришь ли, до полуночи набирала номер: редкие гудки, редкие гудки. И во сне у меня в ушах… редкие гудки. И повадилась я набирать этот номер каждый вечер до полуночи. Действительно, Кокто, как-то. Даже говорить стала в ответ на редкие гудки: Oui, mon cheri… Oui, топ cheri… Oui, топ cheri… Не то воркую, не то вою. Мама спрашивает: «С кем ты по-французски разговариваешь?» «А у меня, — говорю, — знакомый француз; он при нашем институте консультант, я у него вместо переводчицы». Мама говорит: «Видишь, как хорошо, что мы тебе учительницу французского языка приглашали. В крайнем случае с языком проживешь и без степени». Она все не могла примириться с тем, что я диссертацию не защитила. «А как зовут твоего француза?» — спрашивает. Я и отвечаю: «Этьен-Рене-Франсуа». «А как фамилия?» «Плантард де Сенклер, — говорю. — Он то ли маркиз, то ли виконт. Род очень знатный, но обедневший. У него замок в Тулузе». «А он часом не женат?» — мама-то спрашивает. «Холостой, мамочка, и, знаешь, мне предложение сделал». Мама ничуть не удивилась. «Вот и дождалась ты, — говорит, — заморского принца. Вот умру я, недолго ждать-то, ты и выходи за него, только на всякий случай гражданство сохрани». И принялась она меня каждый вечер расспрашивать про Этьена-Рене-Франсуа и учить, как вести хозяйство в Тулузе, чтобы все было не дорого, но шикарно. Наконец, устала я ей рассказывать и говорю: «Мама, он прямой потомок Лоэнгрина и Эльзы Брабантской». И поставила ей пластинку с арией Лоэнгрина. А моя мама: «Доченька, как же все сбывается. Ведь мы с папой как раз в Большом „Лоэнгрина“ слушали, и после этого ты родилась». И я ей каждый вечер ставила долгоиграющую с «Лоэнгрином». Она про Грааль слушает, а я слушаю… редкие гудки. Так мама и умерла под арию Лоэнгрина: «Замок стоит, твердыня Монсальват». После похорон вошла я в пустую квартиру, не пила, не ела, набрала номер и ушам своим не поверила: вместо редких гудков голос: «Да?» Я собралась с духом и говорю: «Можно такого-то?» «Его нет», — отвечает голос. «А когда он будет?» «Никогда его не будет». «Как?» «Он умер. В автомобильной катастрофе погиб». «Когда?» Голос назвал мне число, когда я ждала его у памятника Пушкину. И частые гудки после этого. Трубку повесил. Потом я узнала: он ко мне ехал на своей машине и разбился вдребезги, замечтался, видно, вспомнил, как мы солнце провожали. Выходит, и в его смерти я виновата. Вот с ним у меня не было тебя, моя Секундочка. Змей подвел. Так я и осталась его невестой, богиней. Если бы навсегда… Но тебя ведь не может не быть, Секунда, ты все равно приходишь.

На другой день (было как раз воскресенье) утром набираю тот же номер. Опять слышу тот же голос: «Да?» «Вы его сын?» — спрашиваю. «Да». «Он поручил мне кое-что вам передать». «Что?» «Это не телефонный разговор. Надо бы нам встретиться». «Когда?» «Да хоть сегодня у памятника Пушкину через час». Кое-как оделась, причесалась, беру такси, лечу. По дороге спохватилась: а как мы узнаем друг друга? Ну думаю, мне его сына не узнать! Хоть бы посмотреть, какой он. И представь себе, сразу узнала его. Стоит, ждет. На том самом месте. У памятника. Не то чтобы вылитый отец, а похож. Подхожу, не знаю, что сказать. Он спрашивает: «Это вы?» Говорю: «Я». Говорит, как лорд Фаунтлерой: «Пойдемте куда-нибудь». Зашли в кафе, сели за столик. Сидит он напротив меня и смотрит вопросительно. Я помолчала минутку-другую и говорю: «Ваш папа говорил мне, что мы с вами подружимся». Лучше бы он просто заплакал в ответ, честное слово. Нет, посмотрел исподлобья и только губу закусил. Вылитый отец. И стали мы с ним встречаться все чаще и чаще. Каждый вечер встречались. И по выходным тоже. Очень ему одиноко было без отца. Словом не с кем перемолвиться. Мать была занята тем, что две однокомнатные квартиры меняла на одну двухкомнатную, да и продолжала она, что называется, свою личную жизнь. А мы ходили в музеи, на выставки, на концерты. И разговаривали, разговаривали. Развитой мальчик был. Весь в отца. Я заметила, что ему лестно со мной на людях появляться. Как-никак взрослая женщина, но еще молодая и недурна собой. Подошло время ему призываться. И устроили его друзья прощальную вечеринку на даче. С девочками. Как мы когда-то. Только не осенью, а весной, на первое мая. А он стеснительный был, и у него с девочкой не получилось, и та его при всех на смех подняла. Мне он, разумеется, никогда ничего не рассказал бы, но я взглянула на него и угадала. Не идти же, думаю, ему в армию с такой травмой. Бог знает, что может случиться, И пригласила я его к себе домой. В первый раз. Свой уголок я убрала цветами, и у него всё со мной отлично получилось. Ожил мальчик. Стал даже чересчур уверен в себе, что мне меньше нравилось. Но я подумала: возрастная эйфория, пройдет. Да и недолго гулять ему осталось. Забрили его, что называется, и отправили на Дальний Восток. Мы с ним аккуратно переписывались, но ни в одном письме я не писала, что со мной. А было о чем писать. У меня не заржавеет. Ты-то состоялась, моя Секундочка, доченька, и мне опять пришлось избавляться от тебя. Ты спросишь, что же мне помешало на этот раз? Ведь я могла бы просто родить тебя, и отчет мне давать было некому Что мне помешало? Во-первых, память. Не могла же я родить ему внучку когда хотела от него дочку. Так-так, а не помешала тебе память переспать с его сыном? Но ведь я хотела как лучше, хотела помочь ему и помогла как умела. Тоже память… Память, память! Неправильно ударение ставишь! Не память, а помять, помять, помять! Видишь, как я помята! Но не могла же я, согласись, навязать ребенка этому ребенку. Он же воображал, что я жду его. Ну и пусть бы воображал, а у тебя действительно был бы ребенок, и от него, от него, все-таки от него, подумать только! Но что же я была бы тогда: мать-одиночка! А вот это деловой разговор. Это во-первых, во-вторых, в-третьих и в последних: страх, нет, даже не страх, лень! Нет, не лень, хуже: назовем вещи своими именами: диссертация! диссертация! диссертация!

Господи Иисусе Христе, Сыне единородный безначального Твоего Отца, Ты сказал самые прекрасные слова из всех слов, сказанных на земле: «Ей много простится, ибо она много любила, а кому меньше прощается, тот меньше любит». Прекрасные слова, но какие загадочные, Господи! Или они слишком откровенны для нашего ума, привыкшего к обинякам и недомолвкам? Кому меньше прощается, тот меньше любит? А кому совсем нечего прощать, тот совсем не любит? Ты, например, Ты безгрешен, и Тебе нечего прощать, неужели же Ты не любишь? Но ведь Бог есть Любовь, и что же Ты такое, если не Любовь? Так, может быть, сама Любовь непростительна? Или мир непростителен для Тебя? Зачем, Господи, Ты сотворил мир, где меня никто не любит? Зачем Ты сотворил мир, где я убиваю своих нерожденных детей, Твоих детей, Господи! А если бы у Твоей Пречистой Матери не было Иосифа, и она поступила бы с Тобой, как я? Что, если каждый неродившийся младенец — это Ты, Господи? Верю, Ты простил бы Ей, так прости же и мне. Ты взял на Себя все грехи мира, который Ты сотворил, иначе Ты не сотворил бы его. Ты пошел на крест, потому что признал: Ты виноват в том, что сделаю я, и Ты прав, потому что любишь больше всех. Чем больше прощаешь, тем больше прощается Тебе; чем меньше прощаешь, тем меньше прощается. А больше всего прощает Любовь, значит, и в прощении больше всего нуждается Любовь. Вот она, Твоя суть, Господи! Вот он, Твой крест, Господи! Но как же я, тварь, смею прощать моего Творца, моего Отца? А зачем же иначе Ты сотворил меня? Или я никого не любила? Просто мной пользовались? Нет, я любила, я в каждом любила Того, кем никто из них не был, разве только один, и тот погиб в катастрофе, которую хотел предотвратить. Это дьявол сделал, он кат, отсюда и катастрофа. Я люблю Того, кем никто из них не был, и люблю Ту, которой не родила. А тебе много ли прощается, моя Секундочка? Много ли ты любишь? Умеешь ли прощать? Но ты некрещеная! Подкидышей крестят, не крестят выкидышей. Вот что надо мне прощать, ибо я много возлюбила.

А мальчик служил и воображал, что я его жду. Отслужил и прямо с вокзала приехал не к матери, а ко мне. Не скрою, я была сначала даже тронута, но тут же разочаровалась. Слишком он изменился, и к худшему, по-моему. Вел себя, как этакий грубоватый ветеран, берущий продукты без очереди, только продуктом была я, и он пытался взять меня нахрапом, как свою законную добычу. Пришлось дать ему от ворот поворот. Не то чтобы я выставила его из квартиры, но осадила его довольно решительно, и самоуверенность с него как рукой сняло. Пытался извиняться, напрашивался на ночлег, но я отправила его к матери в прямом и в переносном смысле. Надеялась, что это пойдет ему на пользу. Не тут-то было. Он принялся звонить мне домой и на работу. Я бросала трубку, а он подстерегал меня у дверей. Я ехала после работы в библиотеку, он тащился за мной и провожал меня до квартиры, пока я не захлопывала дверь у него под носом. Я надеялась, что, в конце концов, ему надоест и он отстанет. Пробовала говорить с ним по-хорошему. Напоминала, что я старше его на десять лет (на двенадцать, нечего лукавить, милая). А он ходил за мной, как пришитый, и грозил, что убьет его. Догадываешься кого, Секундочка? Теперь я понимаю: у него, действительно, никого в мире не было, кроме меня. Мое же воспитание сказалось. И папочкино тоже. Но тогда я всерьез начала бояться скандала. Тем более что мне начала звонить его мать, грозила, требовала оставить в покое ребенка. Конечно, в растлении малолетних меня не обвинишь, поскольку речь шла о малом, отбывшем действительную военную службу, но письмо на работу меня тоже не устраивало… по многим причинам. Вроде бы он стал реже попадаться мне на глаза. Потом совсем исчез. Я даже забеспокоилась. Хотела позвонить, но думаю, опять задурит. Может быть, за ум взялся, забыл меня. Да и на мать боялась нарваться, они жили вместе, в желанной двухкомнатной квартире. Представляю себе, как он мешал ее личной жизни. Вдруг получаю повестку. Меня вызывают к следователю. Иду сама не своя. Чуяло мое сердце: он что-нибудь натворил. Так оно и было. С компанией наркоманов связался. В квартире был обыск. Нашли у него и травку, и колеса, и прочую дурь. Мать показала на меня, дескать, я его вовлекла. Следователь явно подозревал меня, допрашивал по всей строгости. Слава Богу, никаких доказательств у него не было, и на суд я попала как свидетельница, а не как обвиняемая. А то уж совсем было в тюрьму собралась. Думала, может, оно и к лучшему, мне там самое место. Вот изменят законодательство в кое-каких интимных пунктах, и мне тюрьмы не миновать. Но мой сокол категорически отказался давать показания против меня. Отцовская порода дала себя знать. Этим он даже новые подозрения на меня навлек. Адвокатесса прямо так и спросила, имела ли я интимные сношения с подсудимым. Что мне было делать? Я не отрицала, даже не напомнила, что это было три года назад. Суд приговорил его к принудительному лечению, а мне вынес частное определение. Пришло оно на работу, но у меня к тому времени уже был высокий покровитель. Он эту историю замял. До моего прошлого ему дела не было. Сам видел, что не девочка. А в других отношениях я его вполне устраивала; тогда, по крайней мере.