Анатолий Мошковский - Вызов на дуэль

• Название: Вызов на дуэль
• Автор: Анатолий Мошковский
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Детская проза
• Год: 1965

Автор этой книги, А. Мошковский, написал много рассказов и повестей для ребят и юношества. Он, как и его герои, непоседлив и любознателен, его влекут дальние моря, запахи таежных ветров, шумы грозных рек и, конечно же, — и это самое важное — люди, живущие в этих краях.

Во многих поездках и встречах с интересными людьми, добрыми и мужественными, неожиданней и острей открывается писателю жизнь, исполненная борьбы и подвигов, порой сложная и нелегкая.

«Вызов на дуэль» — новая книга писателя. В ней он тоже пускается в дальнее увлекательное путешествие, но не на другие широты, а в Страну Своего Детства, в суровые и яркие предвоенные годы, в город на Западной Двине, где когда-то ему было столько же лет, сколько сейчас тебе. Все, что случается с тобой в детстве — радость путешествий и собирания почтовых марок, споры, драки, игры, жажда подвигов, обиды и неудачи, — все это встретишь ты в этой книге. И подобно мальчику, вызвавшему героя этих рассказов на дуэль за серьезный проступок, писатель зовет своей книгой бороться с грубостью, черствостью, лицемерием, зовет к доброте, честности и отваге.

---

Москвич сказал нам всем «здравствуйте», но подавать каждому руку не решился.

Из разговора я понял, что приехал он отдохнуть к бабушке.

«Точно в деревню», — подумал я, оглядывая со всех сторон москвича. По своей фигурке, щупленькой и юркой, он тоже не очень походил на настоящего москвича.

— А ты был на Красной площади? — спросил я вдруг.

— Был.

— Какая она?

Москвич пожал плечами:

— Как какая? Обыкновенная. Кирпичная стена. Спасская и Мавзолей. Часовые у входа.

— Да это я и сам знаю.

— Чего ж тогда спрашиваешь? Площадь как площадь.

— Красивая хоть?

— Красивая, — сказал москвич. — На ней только машин очень много. Как переходишь проезд Исторического музея, приходится долго ждать.

Я помолчал.

— А в Третьяковской галерее был?

— В Третьяковке-то? Кто ж в ней не был?!

— Ну как там?

— Странный ты какой-то… — Москвич подергал плечами. — Картины там. Очень много картин. За день не пересмотришь.

— Да что ты прицепился к нему! — налетел на меня Ленька. — Мы тоже хотим поговорить. — И стал расспрашивать про воздушные парады в Тушино и видел ли он Чкалова.

Мы присели на бревна, и я больше не задал москвичу ни одного вопроса. Из разговора я узнал, что зовут его Валей, но никто из нас не звал его по имени: за глаза — да и в глаза — мы стали звать его Москвичом.

— Ты сальто-мортале можешь крутить? — спросил Ленька.

— Я не циркач, — сказал Москвич.

— Пошли на Двину искупаемся.

— Хорошо, я только бабушку предупрежу, а то будет волноваться.

— А может, он и не москвич, ребята, а какой-нибудь самозванец? — сказал я, когда Москвич скрылся в дверях подъезда.

— Почему ты так думаешь? — спросил Вовка.

— Так, — сказал я, и это было все, что я мог сказать о нем.

Скоро открылось окно, Москвич высунулся из него и радостно крикнул нам:

— Иду! Бабушка разрешила!

И столько было в этом голосе радости и торжества, что я на миг усомнился: а может ли он плавать?

Плавать Москвич умел. Когда мы забрались на плот и разделись, я спросил у него:

— А с «дрыгалки» прыгнешь?

— С чего-чего?

И я сразу понял, что, наверное, только мальчишки Западной Двины знают это слово, а он живет на Москве-реке, и что, конечно, ни в одном словаре нет этого слова.

— Да вот с этой балки. — Я показал на «дрыгалку».

— Не пробовал, — признался Москвич, раздевшись.

Первым на «дрыгалку» опять полез Ленька. Он легонько пробежал по ней, потом повернулся лицом к нам на ее узкой плоскости. Я прямо-таки обмер.

— Ребята, кручу! — заорал Ленька, изо всех сил раскачивая «дрыгалку».

Она гнулась почти до воды. Он выжидал момент. Выждал — она с огромной силой подбросила его в небо, и Ленька, свернувшись калачиком, три раза перевернулся в воздухе и коленями и головой впился в воду.

Не успел Ленька вынырнуть, как Гаврик завопил:

— Сила! Сила!

Вовка удачно вошел в воду головой. Я не плюхнулся больше животом. Слишком усердно забрасывая ноги, я перевернулся и спиной грохнулся в реку и даже на глубине услышал смех.

Вылезая на плот, я не краснел: подумаешь, с чего краснеть?

Даже Гаврик, боявшийся раньше пройти по «дрыгалке», рискнул. Кое-как забрался и солдатиком отважно прыгнул в реку.

Все мы сделали свое дело и поглядывали на Москвича: его очередь! Но я-то не верил, что он покажет класс прыжка: была середина лета, а он даже не загорел и был белый, как блин, когда тесто выливают на сковородку…

Мы спрыгнули еще по разу, а он все сидел на плоту, тихий и худенький, с кривоватой линией позвонков на спине.

— А в Москве солнце бывает? — спросил я вдруг.

— А почему ж его там не должно быть?

Ленька насупился и показал мне увесистый кулак. Но меня уже что-то подхватило.

— А в Москве детей кормят?

— Голодом морят, — сердито отрезал Москвич.

Кусок коры, запущенный Ленькой, больно ударил меня в плечо.

Ах, Ленька, Ленька, мой лучший друг, как не понимал он меня на этот раз! Все бы, наверное, было не так, если б не думал я так часто о Москве и не мечтал побывать в ней хоть один денек…

Москвич умел плавать. Он старательно слез с плота, показал нам белизну своего тела, проплыл метров десять, демонстрируя умение держаться на воде, и снова осторожно, чтоб не поцарапаться о бревна, вылез.

Потом мы оделись и стали карабкаться в гору.

Обида моя давно прошла. Мне даже стало хорошо: я казался себе лихим, великодушным, храбрым парнем, который увидит не только Москву и побывает не только на Красной площади… И когда мы взбирались по особо крутому склону Успенки, я с удовольствием подавал Москвичу руку и тащил его вверх.

Снегирь

Я бегал по Успенской горе на лыжах, спускался вдоль заснеженных лип и вдруг увидел впереди мальчишек.

Гневными жестами требовали они, чтоб я свернул в сторону.

Я сделал полукруг и тихо подъехал к ним. Мальчишки были незнакомые. Они ловили птиц. Из-за стволов лип они поглядывали на западни, пристроенные под обрывом, в обледеневших кустах сирени. В них, в этих западнях, красными огоньками прыгали снегири.

— Поймались! — шепнул я. — Что ж вы не берете их?

— Заткнись! — буркнул старший в огромной, облезлой, похожей на воронье гнездо папахе и надвинул мне на глаза ушанку.

Я не обиделся: вопрос, наверно, был глупый.

Уперев в грудь палки, я стоял возле них и наблюдал.

— Это для приманки, — вполголоса объяснил мне мальчишка с вороньим гнездом на голове.

— А-а-а… — сказал я.

В этот день я едва не опоздал в школу. К тому же не сделал примеров по арифметике и не выучил урока по географии. Зато вечером насел на маму: просил деньги на западню. Я клянчил их долго и нудно, говорил, что отныне в любую погоду буду на свежем воздухе и стану краснощеким и здоровым, что изучу повадки всех птиц и обязательно поймаю уйму синиц, снегирей, щеглов, и они с утра до вечера будут веселить ее своим пением. А без западни жизнь не в жизнь…

Получив деньги, я поехал на базар и привез оттуда прекрасную западню-двухкрылку со снегирем внутри. Двухкрылка — это вот что: по двум концам клетки с подсадным снегирем в середине есть два отделения с откидной стенкой; стоит снегирю прыгнуть на специальную палочку — она падает, стенка захлопывается. При особой удаче можно поймать сразу двух: по снегирю в крыло.

Я вез западню в трамвае и все смотрел, как внутри прыгает снегирь, толстоклювый, пушистый, с красной грудью. Карманы моего пальто были набиты кормом — очищенной рожью и коноплей. Кое-как пообедав, я сразу же помчался с западней на берег Двины. Хвост из пяти приятелей тащился следом.

— Только тише. — Я приложил к губам палец. — Птицы — они хитрые, издали чувствуют опасность.

Был сильный мороз, от дыхания шел пар, и кончики пальцев в варежках мерзли.

Я шел по краю обрыва, зорко оглядывал липы и кусты в сугробах. Я знал, что птицы любят лакомиться семенами липы — крошечными шариками, по два, по три прикрепленными к тонким усикам.

На липах чирикали воробьи — и ни одной настоящей певчей птицы. Приятней всего было бы поймать щегла — прекрасно поющую птичку с красными щечками. На втором месте шел снегирь, а уж на третьем — неугомонные желто-серые синицы. Воробьи в счет не шли.

Где же певчие? Куда попрятались? Ничего! Сразу слетятся на призывы подсадного…

Я приглядел хорошее местечко в кустах, утопая выше колен в снегу, снес туда западню, раскрыл крылья, насторожил палочку и подсыпал зерна.

— Смотри у меня — свисти, сзывай, — приказал я снегирю и по своим же следам полез вверх.

Мальчишки ждали меня возле лип. Было тихо и очень холодно. На кустах и в сучьях деревьев остро блестел иней. Я выглядывал из-за ствола. Мой снегирь работал исправно: четко выделялся на снегу, прыгал в западне и даже посвистывал своим дрожащим снегириным свистом. Вытянув трубочкой губы, я подтягивал в помощь ему.

Птиц не было. Ни мои посвистывания, ни конопляные зерна не могли привлечь их. Один за другим покидали меня промерзшие мальчишки.

Скоро я остался один. Снег, попавший в валенки, начал таять, и пальцы ног заныли.

Военный, прошедший мимо, сказал:

— Мальчик, у тебя нос побелел, три — отморозишь!

Я потер снегом нос.

Птиц не было.

Зато становилось все холодней. Я приплясывал, хлопал рука об руку, поглядывая на снегиря. Он чувствовал себя куда лучше, чем я.

Стало смеркаться. Я пошел домой. Одной рукой тер нос, второй за колечко нес западню. Ноги и щеки одеревенели.

Мама обратила внимание на мой кашель.

— Это я еще утром простыл, — сказал я.

Я ужинал и смотрел, как снегирь клюет коноплю и, закидывая головку, пьет воду из стеклянной баночки.

Я промерз, устал и клевал носом над учебниками. Кое-как осилив географию и русский, пошел спать. А на следующий день я снова дежурил у старых лип. В ветвях я заметил трех снегирей — они были сыты семечками липы и не желали ловиться. До покупки западни я видел в кустах целые стаи этих птиц. А теперь…