Теодор Гладков - Джон Рид

• Название: Джон Рид
• Автор: Теодор Гладков
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1966

В 1967 году ему исполнилось бы восемьдесят лет, если бы он не умер от тифа в тридцать три. Его хоронила вся рабочая Москва — под красными знаменами, на Красной площади. Уже тогда его имя стало легендарным.

Джон Рид родился в Соединенных Штатах Америки в богатой семье, окончил аристократический Гарвардский университет. Ему прочили блестящую карьеру и платили больше, чем какому-либо другому журналисту в стране. Он отказался от этой карьеры. Джон Рид отдал свой талант рабочим и крестьянам. Он описывал забастовки американских горняков, восставших мексиканских пеонов из армии Панчо Вильи, матросов и красногвардейцев, штурмующих Зимний дворец. Он стал одним из основателей Коммунистической партии США. Знаменитая книга «Десять дней, которые потрясли мир» — настольная у рабочих всех стран.

Автор книги о Д. Риде Теодор Кириллович Гладков родился в Москве в 1932 году. После окончания философского факультета МГУ работает в печати. В 1960 году вышла его первая книга — «Жизнь Большого Вилла», о замечательном деятеле американского рабочего движения Вильяме Хейвуде.

Первое издание книги Т. Гладкова «Джон Рид» вышло в серии «Жизнь замечательных людей» в 1962 году.

Издание второе, исправленное и дополненное.

На фронтисписе — портрет Джона Рида работы художника И. Бродского.

Заставки П. Бунина.

Рисунок на переплете Э. Озол.

---

Степан Георгиевич Лианозов считался, и не без оснований, одним из самых богатых и влиятельных промышленников в России. Его называли «русским Рокфеллером». Он не бросал слов на ветер — за его спиной стоял весь крупный капитал в России.

Задумчиво помешивая тоненькой серебряной ложечкой остывший чай в стакане, он говорил Риду вполне доверительно и откровенно:

— Поймите следующее: революция — это болезнь. Раньше или позже иностранным державам придется вмешаться в наши дела, точно так же как вмешиваются врачи, чтобы излечить болезнь ребенка. Все нации должны понять, насколько для их собственных стран опасны большевизм и такие заразительные идеи, как «пролетарская диктатура» и «мировая социальная революция»… Впрочем, возможно, такое вмешательство не будет необходимым. Транспорт развалился, фабрики закрываются, и немцы наступают. Может быть, голод и поражение пробудят в русском народе здравый смысл.

Рид записывал слово в слово. Еще бы! Его собеседник излагал ему всю программу русской контрреволюции. Если бы он мог подозревать, кому он все это говорит. Убедившись, что Рид записал все правильно, Лианозов продолжал:

— Что до большевиков, то с ними придется разделываться одним из двух методов. Правительство может эвакуировать Петроград, объявив осадное положение, и командующий войсками округа расправится с этими господами без юридических формальностей. Или если, например, Учредительное собрание проявит какие-либо утопические тенденции, его можно будет разогнать силой оружия…

Теперь для Рида уже не было сомнений, что русская буржуазия не остановится ни перед какими преступлениями, чтобы расправиться с большевиками, даже перед изменой. До какой же степени должна была дойти ненависть этих людей к революции, если они были согласны на иностранное вторжение — вплоть до японской интервенции! — лишь бы «ликвидировать заразу».

В октябре Рид и Вильямс выехали на Северный фронт и провели там три дня. Джек лично встретил офицеров, которые открыто предпочитали военное поражение сотрудничеству с солдатскими комитетами.

Большое впечатление — хотя и несколько комичное — произвела на Рида жалоба случайного попутчика — полкового священника. Духовному пастырю не понравилось, что когда он провозгласил с амвона: «На земле — мир!», солдаты насмешливо, но отнюдь не в шутку подхватили: «Без аннексий и контрибуций!»

Однажды Джек провел вечер в богатой купеческой семье. Во время чаепития за столом собралось одиннадцать человек. Джек спросил, кого они предпочитают, — Вильгельма или большевиков. Десять против одного высказались за Вильгельма.

— И эти лицемеры, — с гневом говорил Джек Вильямсу, — еще смеют называть большевиков «изменниками» и «пораженцами» только потому, что они требуют мира!

Рид видел, что революция быстро приближается к решающей фазе, когда или пролетариат полностью возьмет власть в свои руки, или реакционеры попытаются повторить корниловский заговор, чтобы покончить с большевиками и Советами при помощи штыков и свинца.

В ложе прессы Совета Российской Республики Рид как-то разговорился с маленьким, сгорбленным человечком с морщинистым лицом, с близорукими глазами за толстыми стеклами очков, с неопрятной копной волос на голове и седеющей бородой. Бурцев, разоблачитель знаменитого провокатора Азефа, сильнее, чем некогда царя, теперь ненавидел большевиков.

— Запомните мои слова, молодой человек, — брызгая слюной, говорил он Джеку, — России нужна сильная личность. Пора бросить все думы о революции и сплотиться против немцев. Дураки, дураки допустили, что разбили Корнилова… Корнилов должен был бы победить…

Оживление всех реакционных сил не заслонило, однако, от Джека главное: громадный рост влияния большевиков в массах. И он понимал почему: большевики взяли простые, неоформленные мечты рабочих, солдат и крестьян и на них построили программу своих действий. «В июле их травили и презирали; к сентябрю рабочие столицы, моряки Балтийского флота и солдаты почти поголовно встали на их сторону. И тогда большевики вновь провозгласили столь дорогой массам лозунг: «Вся власть Советам!»

…Как-то Рид и Вильямс отправились в битком набитом поезде на Обуховский военный завод. В громадном недостроенном корпусе состоялся митинг. Вокруг обитой кумачом трибуны сгрудилась десятитысячная толпа рабочих — напряженная, внимательная, громкоголосая.

Худощавый, с чутким лицом художника Луначарский объяснял, почему Советы должны взять власть:

— Только они могут защищать революцию от ее врагов, сознательно разрушающих страну, разваливающих армию, создающих почву для нового Корнилова.

Другой оратор-большевик сказал:

— Довольно слов. Пора переходить к делу! Нас пытаются взять голодом и холодом, нас хотят спровоцировать. Но пусть враги знают, что они могут зайти слишком далеко! Если они осмелятся прикоснуться к нашим пролетарским организациям, мы сметем их с лица земли, как мусор.

Восстание было неизбежным. Его близость уже чувствовали все. И характерно, что последние дни перед штурмом Зимнего Рид провел в Смольном, ставшем штабом вооруженного восстания. Таким он его и описал.

«При старом режиме здесь помещался знаменитый монастырь-институт для дочерей русской знати, опекаемый самой царицей. Революция захватила его и отдала рабочим и солдатским организациям. В нем было больше ста огромных пустых белых комнат, уцелевшие эмалированные дощечки на дверях гласили: «Классная дама», «IV класс», «Учительская». Но над этими дощечками уже были видны знаки новой жизни — грубо намалеванные плакаты с надписями: «Исполнительный комитет Петроградского Совета», или «ЦИК», или «Бюро иностранных дел»…

В длинных сводчатых коридорах, освещенных редкими электрическими лампочками, толпились и двигались бесчисленные солдаты и рабочие; многие из них сгибались под тяжестью тюков с газетами, прокламациями, всевозможной печатной пропагандой. По деревянным полам непрерывно и гулко, точно гром, стучали тяжелые сапоги…

В южном крыле второго этажа находился огромный зал пленарных заседаний. Во времена института здесь устраивались балы. Высокий белый зал, освещенный глазированными белыми канделябрами с сотнями электрических лампочек и разделенный двумя рядами массивных колонн. В конце зала — возвышение, по обеим его сторонам — высокие, разветвленные канделябры. За возвышением — пустая золоченая рама, из которой вынут портрет императора.

Напротив зала находилась мандатная комиссия съезда Советов. Я стоял в этой комнате и глядел на прибывавших делегатов — дюжих бородатых солдат, рабочих в черных блузах, длиннобородых крестьян. Работавшая в комиссии девушка, член плехановской группы «Единство», презрительно усмехалась. «Совсем не та публика, что на первом съезде… Какой грубый и отсталый народ! Темные люди…» В этих словах была правда. Революция всколыхнула Россию до самых глубин, и теперь на поверхность всплыли низы. Мандатная комиссия, назначенная старым ЦИК, отводила одного делегата за другим под предлогом, что они избраны незаконно. Но представитель большевистского Центрального Комитета Карахан только посмеивался: «Ничего… когда начнется съезд, вы все сядете на свои места».

Рид был в Смольном, когда огромный солдатский митинг принял резолюцию: «Петроградский гарнизон больше не признает Временного правительства. Наше правительство — Петроградский Совет. Мы будем подчиняться только приказам Петроградского Совета, изданным его Военно-революционным комитетом».

Участь Керенского и его кабинета была предрешена. Уже зная это, 30 октября Джек с Луизой и корреспондентом Ассошиэйтед Пресс интервьюировали в Зимнем дворце премьер-министра.

Давид Соскис, секретарь Керенского, провел американцев в небольшую комнату со стенами, обитыми деревянными панелями, — бывшую личную библиотеку Николая II. Через несколько минут в комнату вошел премьер. Лицо его было неприятного землистого цвета, под глазами набрякли мешки… Во время разговора его рот кривила нервная дрожь.

На всем протяжении беседы — последней беседы премьера с журналистами — Рида не оставляло чувство, что он говорит с человеком, чье дело безнадежно проиграно. Это чувство усугублялось тем, что Керенский говорил с горькой правдивостью, совсем ему не свойственной, словно с глаз его накануне крушения спала пелена. Последние его слова оказались поистине пророческими:

— Весь мир думает, что русская революция кончилась. Остерегайтесь ошибки. Русская революция только еще начинается…

Через три дня видный член петроградской организации большевиков Залкинд предупредил Рида:

— Приходите завтра в Смольный непременно. Будет важное совещание. Имейте в виду, на совещании будет Ленин.

Историческое совещание руководителей большевиков проходило 3 ноября (21 октября) при закрытых дверях. Несколько часов, не сходя с места, Рид терпеливо ждал в коридоре его результатов. Он знал: сейчас решается судьба России. Наконец дверь распахнулась, из комнаты вышел высокий, бледный, болезненного вида Володарский.