Кларисе Лиспектор - Осажденный город

• Название: Осажденный город
• Автор: Кларисе Лиспектор
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-8301-0108-4

В романе Кларисе Лиспектор «Осажденный город» история города рисуется как история любви — любви истинной, с враждебностью, ненавистью, изменой, и в «палитре» писательницы — романтизм и философия, миф и фольклор, тонкий психологический анализ и изыски модернистского стиля. Судьба города — главного героя романа — переплетается с судьбой наивной деревенской девушки Лукресии.

---

Он сидел за столиком в пригородном баре вместе с сеньорой в черном…

Она заказала вина и протянула ему сигареты. Нет, спасибо, он не курит. После такого ответа она иронически улыбнулась и обволокла его долгим взглядом, от которого ему стало неловко. Не нравились ему женщины с такими большими глазами…

Едва вышли из поезда, она попросила его помочь донести ее багаж до ресторана. Удивленный, Персей пошел быстрее нее впереди, поставил чемодан рядом с одним из столиков и простился сдержанным поклоном. Но женщина, продолжая спокойно смотреть на него, пригласила его выпить немного, прежде чем отправиться в город.

Маленький зал был тускло освещен лампами в абажурах над тремя одинокими столиками. Мгновенный интерес Персея к этой женщине уже погас, осталось только нетерпеливое желание пойти своим путем.

Подобное похищение смутно напомнило ему о ком-то. И, глядя на незнакомку, молодой человек почувствовал с беспокойством, что его преследует все то же человечье племя… Он спрашивал себя, не такое ли теперь лицо у Лукресии Невес, как у этой женщины? По правде говоря, тусклый свет бара утомлял его слабое зрение. И в этой грязной полутьме существо напротив, все более незнакомое, обретало расплывчатые, фантастические черты.

Мирный характер Персея не позволял ему сознаться, что женщина раздражает его — и эти огромные глаза, и непрерывное куренье, и решительность, с какой она его похитила. «Старая и циничная», — подумал он без гнева, с какой-то даже симпатией. Она курила и пила и почти уже не смотрела на него. Смутное чувство рыцарства мешало ему распрощаться и уйти; он ждал, что она решится наконец встать с места.

Но она, казалось, не спешила. Не отпуская его от себя, она словно иногда о нем забывала — наклонялась над столом, брала в руку бокал, поглаживала его другой рукой, глядя на влагу внутри с какой-то страстной задумчивостью.

Дождь усилился и заставлял дрожать деревянный настил снаружи. Персей пытался поддержать разговор, но она его не поощряла. Он терпел досадную эту неловкость потому лишь, что такой странный случай другие сочли бы забавным приключением, он смотрел на свою спутницу и пытался угадать, к какой породе людей она принадлежит.

Будучи любезен со всеми женщинами, он делил их на стоящих и нестоящих. В настоящем случае ничего не могло быть, слишком намного была она старше.

Между тем женщина знала, откуда исходит смущенье этого парня и даже как его рассеять — ее пониманье людей усовершенствовалось до бесстыдства. По правде сказать, ее не заботило, что подумает о ней этот тощий юнец. А что ее саму тревожит, она не смогла б определить. Сознавала лишь, что яростно цепляется за эту минуту, и выпивала вот уже четвертый бокал, чтоб удержать спутника. А тем временем развлеченье становилось все немыслимей и окончательно оборвалось, когда он спросил:

— Вы замужем, сеньора?

Она так и застыла, говоря себе: «Я могла бы быть его матерью». Это было не очень верно, она это нарочно подумала, чтоб причинить себе боль. Знала только, что закричит, если он сейчас подымется с места, — это все, что она знала.

Чего ждала она в конце концов от этого красивого юноши?.. Он так явно скучал в ее присутствии… Но это не могло ее остановить; события развивались теперь с головокружительной быстротой, и она сидела мрачная и упорная, вцепившись руками в скатерть. Если б решилась начать игру и бросить карты на стол, увидела б, что у нее нет ни одной карты — до такой точки она дошла.

«Вот, вдруг, мужчина», — думала она. Мужчины всегда казались ей чересчур красивыми — она почувствовала это, когда, целые века назад, в доме родителей, одетая в бальное платье, казалась молоденьким деревцем с жидкой листвой, — память об этом сделала ее позднее такой ужасающе ироничной.

Она не знала, почему слабые стали позднее ее добычей. Так что, когда ей встречался мужчина слабый и интеллигентный, вернее, слабый, потому что интеллигентный, — она пожирала его безжалостно, не давая сохранить равновесие, вынуждала прилепиться к ней навсегда — вот что делала она с мужчинами, поглощая их, ненавидя их, поддерживая их так матерински и так иронически. Власть ее была сильна.

Когда побежденный приближался к ней, она его понимала, ах как понимала!.. «Как глубоко вы меня понимаете», — сказал Афонсо. Необходимо было, чтоб предмет имел какой-то изъян, тогда она могла завладеть им — и, через него, изъяном тоже. Так она покупала дешевле.

Чего хочет она сейчас от этого парня, спрашивала она себя, немножко возбужденная выпивкой. И отвечала себе: «Вот я наконец и смешна… Однако странный он какой-то. Не хочу понимать его», — повторяла она себе, зябко ежась и вдруг постарев. Потому что еще мгновенье — и она поняла б его так ясно, что побледнел бы «колдовской» образ человека напротив, который — вот колдовство-то — не нуждался ни в ком.

О, ей бы понять его хоть на мгновенье!.. И он, перестав быть неприступным, прилепится к ней. Похож на юношу ее первых балов, того ангела, который покружил ее в танце, а потом исчез, чтоб превратиться в инженера… А причиной всего была ее мать, с кем она, дочка, сумела сравняться, лишь познав ее грехи — и умножив, чтоб лучше научиться любить.

Теперь же она могла нарушить рассеянное превосходство человека напротив только своим пониманием его натуры.

Но был ли он рассеян? Или она сама была сейчас далеко отсюда? Она заметила в поезде, что юноша отличен от остальных пассажиров. Лишь потому, быть может, что он здесь рядом, во плоти. Остальные как-то отделились и смотрели на него со стороны. Она угадала это, когда удивленно сказала себе: «Вот, вдруг, мужчина».

Этому не нужно было бежать, да он и не хотел: он шел, и куда б ни дошел, пришел бы с самим собою. Она тоже пережила подобное время. Но что осталось от богатства ее скромного платья на первом балу? Что осталось от ее беспечного, без выучки, нрава, который называли «чудотворным»…

«Чудо» — только это слово и осталось, но оно все время изменяло свой смысл, — «чудо», столько раз повторяли близкие ей голоса, один — громкий, на стыке важных событий, другой — звонкий, третий — глухой, четвертый — дрожащий, пятый — быстрый, как ручей… — «чудо»… «чудо»… Что осталось от смелости быть слабой? Теперь она не посмела б… А от зеркала, в которое она взглянула на мгновенье?.. Плод, источенный червем, «чудо» с темным пятнышком гнили в сердцевине.

Она бегло улыбнулась юноше — и… время не терпит, нельзя терять ни минуты… Юноша ответил ей на улыбку. Не умея отделаться от привычки наблюдать, она открыла в этом ответе что-то циничное, искусственное и вымученное; из любезности он дарил ей то, о чем, казалось, просило лицо усталой женщины. Но она перешагнула и через это — никогда больше не удержит ее никакое препятствие, — перешагнула, устремляясь на поиски плода без червоточины, золотого плода на зеленой ветке, бального девичьего платья, ясных больших глаз в зеркале, этого открытия, что вокруг нее — мир, и что она — во всеоружии, и своего отражения, когда бросила плащ на плечи, уходя, — золотой плод в зеркале, чудо!., она тоже была когда-то непонятной, далекой!.. — «Никогда не видал таких больших глаз», — сказал посреди освещенной залы молодой человек в черном…

Внезапно Персей и женщина услышали глухой шум аэроплана над станцией. Охриплые крылья еще больше затемнили маленький зал, наполнив торжественной мрачностью. Самолет удалился, и город вздрагивал в тишине.

Снова проснулся воздух зала, мигая своими лампами, — зубочистки в стаканчике стояли на столе. «Все это ужасно тягостно», — подумал Персей, внутренне защищаясь.

«Все это чудесно», — говорила женщина. Превращения в баре были монотонными сменами образов, и бессонное бденье женщины в черном удлинялось в тени, ресницы дремотно ударяли о черный блеск глаз. Плод созрел и готов был сорваться. Как в детской игре среди сада, она должна была поймать его ртом, без рук — да у нее никогда и не было рук?.. — и потому напомнила она Персею обрубок, каким виделось ему тело Лукресии…

Она должна бы удержать плод своим смятением, темнотой, какая была сейчас единственной ее силой, темнотой, полной меда и пчел. Но прежде надо было отречься навсегда, сложить оружие — быть лишь темным пятном в зеркале — он там, плод… — отринуть все свои победы, до предела мечтательного собачьего вниманья к жизни — тогда плод останется нетронутым. Разве не так видела она себя в зеркале?..

Много времени утекло с тех пор, она научилась говорить с детьми, сыпать острые слова для взрослых вокруг, но дети не понимали ее. Они были цельные. Далекие, как этот юноша. Но если женщина в черном видела собаку, она и сейчас знала, как к ней подступиться. Она как никто умела превратить одинокого пса в пса счастливого, который вытягивался у ее ног, сладостно моргая. И так, с собакой у ее ног — загадочно, всегда загадочно — комната становилась просторной, покойной; и не собака, а она сама сторожила дом. Таково было ее величие, такова была ее нищета.