Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

• Название: Возвращение из Индии
• Автор: Авраам Иегошуа
• Издательство: Лимбус-Пресс, Издательство К.Тублина
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-8370-0561-9

Биньямин Рубин, выпускник медицинского факультета Еврейского университета Иерусалима, проходит ординатуру в одной из крупнейших больниц Тель-Авива. Внезапно он оказывается вовлеченным в странную авантюру — вместе с директором больницы и его женой он отправляется в Индию, чтобы найти и спасти от страшной опасности их дочь, молодую красавицу Эйнат.

Так начинается этот роман и это путешествие, но все летит кувырком… «Ибо сильна, как смерть, любовь, стрелы ее — стрелы огненные» — говорит библейский автор, и именно стрелы ничем не объяснимой, фатальной страсти поражают молодого врача. Однако влюбляется он не в юную красавицу, как того можно было бы ожидать, а в ее мать, жену своего начальника — женщину намного старше его.

Восточный мистицизм и западный рационализм, реинкарнация душ и психоанализ — встретившись, они образуют страшную реальность, в которой живут герои этого романа. Конец этой истории не может не быть трагичным. Белый человек, оказавшись в Индии, обречен на преображение — а под воздействием любви судьба удесятеряет свои силы.

---

— Совершенно верно, — подтвердил я, думая о том, следует ли включить свет в кухне, уже заполненной тенями. — Это то, что я подразумевал. А как ты представляла себе все это? — И я коротко рассмеялся. — Уж не думала ли ты, что душа Лазара на самом деле переселилась в меня?

— А почему бы и нет? — ответила Микаэла, переходя на шепот. И она начала ласково поглаживать Шиви между бровями, изливая на нее нежность, скопившуюся за те две недели, которые она провела в Лондоне без ребенка. Шиви ежилась от удовольствия и урчала, как кот. — Если ты ухитрился вместить в себя душу акушерки в ту ночь, когда я рожала, почему бы тебе не проделать это и с душой Лазара? — Она избрала этот тон на грани между иронией и истинной серьезностью как обычно делала, когда хотела добраться до истинных намерений.

В ответ на ее реплику я рассмеялся — совершенно искренне.

— Душа акушерки? Кто придумал такое?

— Она сама, — ответила Микаэла. — Ты что, не помнишь? Мы еще все восхищались твоим мастерством, с которым ты помог Шиви увидеть свет.

Я промолчал. Не скрою, мне было приятно признание моих врачебных достоинств, но я не хотел продолжать этот разговор, который неминуемо вернулся бы к Лазару, который в любом случае не мог восстать из гроба и выдать меня.

На следующий день вместе с Микаэлой мы отправились к Лазарам, чтобы она сама могла выразить им свои соболезнования. Я настоял на том, чтобы она отправилась вместе со мною и поддержала Эйнат, которая своими глазами видела смерть отца. Мы не были уверены, что уместно в данном случае, связанном с трауром, брать с собой ребенка, но нам приходилось брать ее повсюду, поскольку мы так и не смогли пока что найти ей няньку, и в то же время я не хотел, чтобы Микаэла отправилась на эту квартиру без меня — отправилась туда, где не единожды без нее я побывал в моем воображении.

И снова в гостиной было полно народу, большинство которого составляли лица, знакомые мне по больнице, которые не успели еще выразить этой семье свои соболезнования в течение прошедшей недели. Не все они более или менее часто встречались с Лазаром, но все они чувствовали себя надежно под прикрытием и защитой могущественного директора, не спускавшего с медперсонала своего орлиного глаза; теперь же, когда их убежище было разрушено, они, тревожась за себя, хотели бы понять, что сулит им будущее.

Хишина, восседавшего на том же самом месте, я тоже застал там — как и раньше, он сидел рядом с Дори, справа от нее. Его потертая черная шапочка, в которой он был на похоронах, снова красовалась у него на голове, подобно символу персональной печали. Юная его спутница, которую он привез с собой из одного своего посещения Европы, отсутствовала; ее место сейчас занимал какой-то коротышка, облаченный несколько неопрятно в спортивную куртку, издалека показавшуюся мне знакомой. Подойдя чуть ближе я, к своему изумлению, понял, что коротышка — это не кто иной, как профессор Адлер, ас хирургии из Иерусалима. И хотя это было, вообще-то, неслыханно, чтобы хирург явился выразить соболезнование семье человека, бывшего еще совсем недавно его пациентом, Хишин настоял, чтобы тот прибыл с ним вместе, для того чтобы пресечь любые, могущие возникнуть слухи по поводу случившегося несчастья, и продемонстрировать великого хирурга, проведшего саму операцию столь успешно. Он доставлен был Хишиным прямо из аэропорта по пути домой в Иерусалим.

С ребенком, повисшим на своих лямках где-то возле живота Микаэлы, мы осторожно подошли к Эйнат и Дори, в отсутствие строгого взгляда Лазара курившей одну тонкую сигарету за другой. Слушала она, не слишком вникая в суть разговора и без обычной своей улыбки, как профессор Адлер объяснял с методической и чисто врачебной точки зрения полную свою невиновность в постигшей ее катастрофе. Эйнат, чье лицо было мертвенно бледным, при виде Микаэлы чуть оживилась; она поднялась со стула, а потом, обняв, стала гладить ее и целовать с такой страстью, что Шиви вполне могла быть расплющена между Микаэлой и нею. Дори отвлеклась от речи профессора Адлера и перенесла свое внимание на дочь, которая все еще обнимала шею Микаэлы. Я с тревогой смотрел на струящиеся по ее щекам слезы, а потом перевел взгляд на пепел, падающий на ковер и, инстинктивно нагнувшись, придвинул поближе пепельницу.

Здесь профессор Адлер наконец-то узнал меня и ободряюще улыбнулся. Вспомнил ли он в этой связи о вентрикуляриой тахикардии? Судя по его открытому, вежливому взгляду, я в этом сомневался; а кроме того, явно было видно, что он вовсе не торопится поскорее попасть к себе домой и готов был терпеливо тратить свое время на разговор с никому не известным молодым врачом вроде меня. А потому, дождавшись, когда Эйнат уведет Микаэлу с Шиви в свою комнату, я смело опустился на освободившееся рядом с профессором Адлером место, оказавшись таким образом рядом с двумя профессорами и Дори. На лице ее на миг промелькнула прежняя необъяснимая улыбка; улыбка, которой необходимо было дать какое-то объяснение, а потому она тут же объяснила иерусалимскому другу Хишина, как Лазар был добр ко мне (что тут же кивком подтвердил Хишин) и как он хотел мне помочь, и как он в меня верил — и все эти слова сопровождались не только очередным подтверждающим кивком Хишина, но и моей склоненной от таких похвал головой, опускавшейся все ниже и ниже, словно под действием силы тяжести, словно я был подростком, которого мать расхваливает в присутствии незнакомых людей.

Кончилось, однако, тем, что, не совладав с собой, я повернулся к профессору Адлеру и спросил напрямик, как он объясняет то, что случилось сердцем Лазара после столь успешно проведенной операции, которой я сам был свидетелем. Профессор Адлер тут же принялся объяснять и даже стал рисовать мне что-то на большом листе бумаги, но, увы, — мне показалось, что и великий этот хирург, столь решительно и профессионально вскрывший Лазару грудь, никак не может нащупать исчерпывающее объяснение этой внезапной смерти, громоздя вместо этого одно объяснение на другое в попытке скрыть слабость каждого объяснения в отдельности. Дори пробовала слушать его, но прибытие делегации ее коллег, адвокатов и судей в черных мантиях отвлекло ее внимание от Адлера. И кто мог бы осудить ее? Даже если бы истинная причина смерти ее мужа могла бы выясниться здесь и сейчас — разве это вернуло бы его к жизни?

С ее точки зрения, она была права, конечно. С ее… но не с точки зрения врача, особенно молодого, для которого необъяснимая смерть была неприемлема. А потому я снова принялся за профессора Адлера, пытаясь добиться от него ясности не только для меня, но и для него самого, что же на самом деле произошло. И он, похоже, готов был терпеливо отвечать на мои вопросы, но здесь в разговор вклинился его друг, профессор Хишин, напомнивший Адлеру, что в своем стремлении расставить все точки над i он совсем позабыл о том, что только что вернулся в Израиль, где темнеет рано и где его, Адлера, давно уже дожидается его собственная жена — между прочим, в Иерусалиме, а с учетом прибытия новой волны визитеров не худо бы освободить для них место. Профессор Адлер намек понял, поднялся и, прежде чем двинуться к выходу, дружески попрощался со мной, пригласив, в случае моего посещения Иерусалима, разыскать его, с тем чтобы продолжить наш разговор.

— Это было бы просто замечательно, — тут же ответил я. — Ведь как вы, быть может, слышали, мои родители живут в Иерусалиме. — И с этими словами я проводил обоих профессоров до входной двери, а сам остался, словно настроившись на длительное участие в траурных мероприятиях, подобно Эйнат или старой леди, ее бабушке, которая сейчас находилась в кухне и готовила чай для посетителей. Новый передник был ей очень к лицу. По-моему, она была рада снова увидеть меня.

Было совершенно ясно, что моя возлюбленная, которая и в лучшие-то времена не могла вынести бремени одиночества, могла рассчитывать лишь на присутствие в ее доме сына-солдата, из комнаты которого сейчас доносились звуки оживленного юношеского разговора, сопровождаемого — если только мой слух не подводил меня — мелодией рок-музыки, звучавшей, правда, приглушенно и мягко. Образовавшаяся после смерти Лазара пустота должна была быть чем-то заполнена, и прибытие Эйнат и старой дамы служило этой задаче: обе они собирались пробыть с Дори в течение всей траурной недели. Но что ожидало ее в будущем? Я напряженно ломал голову над этим, как если бы на мне лежала ответственность за решение. Думая об этом, я нажал на дверь спальни и, к моему облегчению, увидел, что беспорядок, царивший здесь два дня назад исчез, как если бы встревоженный дух Лазара вернулся, чтобы навести порядок. Должен ли был я и на самом деле нести теперь ответственность за то, чтобы она не оставалась одна, спрашивал я себя. И хотя я провел две недели, путешествуя с нею, и дважды оказывался с ней в постели, на самом деле, я мало что знал о ней. И вот теперь, глядя на нее, окруженную друзьями и доброжелателями, обнимавшими и целовавшими ее до тех пор, пока прическа ее не растрепалась, а локоны не повисли вдоль лица, скрывая не только ее слезы, но равно и восхитительную ее улыбку, которую даже глубокое горе и нескрываемая печаль не смогли совсем стереть с ее лица, я спрашивал себя: пришло ли на самом деле время взвалить на себя эту ношу преданного служения любви, которую я всегда называл невозможной и которая вдруг оказалась возможной, достижимой и совсем рядом?