Джон Бэнвилл - Кеплер

• Название: Кеплер
• Автор: Джон Бэнвилл
• Издательство: Текст
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-7516-0711-1

Драматические моменты в судьбе великого математика и астронома Иоганна Кеплера предстают на фоне суровой и жестокой действительности семнадцатого века, где царят суеверие, религиозная нетерпимость и тирания императоров. Гениальный ученый, рассчитавший орбиты планет Солнечной системы, вынужден спасать свою мать от сожжения на костре, терпеть унижения и нужду, мучится от семейных неурядиц.

---

Наконец-то его заметили. Галилей, итальянец, благодарил за присылку Mysterium cosmographicum. Правда, письмо его было, к сожаленью, кратко, всего лишь учтиво. Зато уж Тихо Браге написал о книге тепло, пространно. Отвечал на письма и баварский канцлер Херварт фон Хоенберг, невзирая на религиозные волненья. Пожалуй, он становится влиятельной особой; многие ли в двадцать восемь лет могут назвать таких светил в числе своих коллег (ведь он не чересчур занесся)?

Такие крохи могли радовать его; труднее было убедить других. Он помнил ссору свою с тестем, Йобстом Мюллером. В памяти она отпечатлелась, даже непонятно почему, как вешка, как начало той ужасной поры, которая, девять месяцев спустя, кончилась изгнанием из Граца.

Весна в том году была дурная, дожди и ветры весь апрель. Днем небо дыбилось белым странным облаком, ночами выпадал туман. Ни ветерка. Как будто воздух застыл, створожился. Улицы смердели. Он боялся этой жуткой погоды, она грозила его шаткому здоровью, от нее мутилось в голове, опасно вздувались жилы. В Венгерском королевстве, говорили, повсюду выступали кровяные пятна, на стенах, дверях, даже в полях. Здесь, в Граце, одна старуха мочилась за храмом иезуитов недалеко от Штеммфергассе, так ее схватили и побили камнями, сочтя за ведьму. Барбара на седьмом месяце сделалась раздражительна. Приспело, видно, время для чумы. Ну а он-то уже маялся: Йобст Мюллер на три дня к ним явился из Гессендорфа.

Был это скучный человек, гордый своей мельницей, нажитыми деньгами, усадьбой в Мюлеке. Как и Барбара, желал вращаться в свете, посягал на благородство рождения и даже подпись себе завел фон Гессендорф. Как и Барбара, хоть и не столь наглядно, сводил в гроб супружниц — уж и вторая жена у него хирела. Богатство он стяжал со страстью, какой ни к чему иному в жизни не прилагал. Дочь он, похоже, считал своим имуществом, которое слямзил у него выскочка Кеплер.

Зато Барбара, по крайней мере, несколько повеселела. Нашла союзника. Не то чтобы в присутствии Кеплера она открыто жаловалась на мужа. Молчаливое терпение — вот был ее конек. Кеплер на все эти три дня заточился у себя. Наведывалась Регина. Тоже не очень любила дедушку Мюллера. Ей было уже девять, но она была мала для своих лет, бледная, и пепельные волосы, всегда как будто слегка влажные, облепляли узенькую голову. Нет, не хорошенькая, чересчур бледная, худая, зато с характером. Какая-то была в ней завершенность, словно ей никто не нужен. Барбара ее побаивалась, Регины. Сидит у него на высоком стуле, забыв на коленях игрушку, смотрит: на карты, кресла, на полуголый сад, а то на Кеплера, если кашлянет, повозит ногами, вдруг уронит непрошеный тихий стон. Странная общность — и что их единило, он сам не мог понять. Он был третий отец, которого она узнала в своей короткой жизни, может быть, она прикидывала, продержится ли он дольше прежних двух? И значит, их единило то, что ожидало впереди?

В те дни у нее прибавилось причин его жалеть. Он места себе не находил. Не мог работать, когда жена и тесть, эта парочка, где-то рядом, в доме, лакают за завтраком его вино и качают головами, толкуя о его никчемности. И он сидел за своим заваленным бумагами столом, стонал и бормотал, строчил, черкал дикие расчеты, и то была не математика уже, какой-то код неистовый, отображавший его немую ярость и тоску.

Нет, это становилось невозможно.

— Нам надо поговорить, Иоганнес.

Йобст Мюллер кислой жижей размазал по лицу одну из редких своих улыбок. Нечасто он обращался к зятю по имени. Кеплер попытался увильнуть:

— Я… я очень занят.

Вот этого не следовало говорить. Как может он быть занят, если школа закрыта? Его астрономия для них — только игра, знак подлой безответственности. Улыбка Йобста Мюллера совсем прокисла. Он был сегодня без своей широкополой островерхой шляпы, в которой щеголял по большей части на улице и дома, и казалось, будто у него усечена макушка. Жидкие седые волосы, синеватый подбородок. Он был, пожалуй, франт, несмотря на свои лета, имел пристрастье к бархатным жилетам, кружевным воротникам, синим наколенным бантам. Не хотелось на него смотреть. Стояли в галерее, над главным входом. Бледный свет утра тек сзади, в зарешеченное окно.

— И все же — не уделишь ли мне часок?

Потом они спускались; тестевы башмаки на пряжках с укором выстукивали нисходящую гамму по лоснящимся ступеням. Астроному вспоминалась школа: сейчас вы понесете наказанье, Кеплер. Барбара ждала в столовой. Он хмуро отметил оживленье у нее во взгляде. Знает, знает, что старик за него взялся, — стакнулись, эти двое. Накануне вечером она затеяла что-то с волосами (после первых родов патлами обвисли), завидев их, сдернула сеточку, и надо лбом вспрыгнули кудерьки. Ему показалось, как будто с треском.

— Добрый день, мой друг. — Он показал ей зубы.

Она нервно ощупывала свои кудри.

— Папаша желает с тобой поговорить.

Он сел за стол напротив нее.

— Знаю.

Стулья старой итальянской работы из женина приданого были ему высоки, приходилось тянуть стопу, чтобы достать до пола. И все же они ему нравились, и другие вещи тоже, и сама столовая; он любил резное дерево, старый кирпич, черные потолочные балки — простые вещи, пусть не вполне ему принадлежа, скрепляли, склеивали мир вокруг.

— Иоганнес благоволил уделить мне часок своего драгоценного времени. — И Йобст Мюллер наполнил себе кружку слабым пивом.

— Гм, — промычал Кеплер. Он знал, о чем будет речь. Ульрика, служанка, топая, внесла завтрак на большом подносе. Гость из Мюлека отведал яйца в мешочек. Иоганнесу есть не хотелось. Нутро в нем бунтовало. Эдакий тонкий механизм, его кишки — погода и Йобст Мюллер совсем их вывели из строя. — Хлеб проклятый зачерствел совсем, — бормотнул Кеплер. Ульрика от двери метнула в него взгляд.

— Скажи-ка мне, — приступился тесть, — есть ли признаки, что снова откроется штифтшуле?

Он повел плечом.

— Эрцгерцог, — произнес туманно. — Знаете ли.

Барбара к нему толкала дымящуюся тарелку.

— Покушай колбаски, Иоганнес. Ульрика сготовила твой любимый соус. — Он ее окинул таким далеким взглядом, что она поскорей отдернула тарелку. Живот у ней вздулся, приходилось гнуться от самых плеч, дотрагиваясь до стола. Печальная эта неуклюжесть вдруг его тронула. Когда носила их первенца, она казалась ему прекрасной. Он выдавил угрюмо:

— Едва ли она откроется при его правленье. — Тут он просветлел. — Но говорят, он болен дурной болезнью. Если она его доконает, есть еще надежда.

— Иоганнес!

Вошла Регина, и всем едва заметно полегчало. Большую дубовую дверь прикрывала она с усилием, будто сдвигала части стены. Мир был ей велик, скроен не по мерке. О, как он это понимал.

— И на что ж надежда? — ласково осведомился Йобст Мюллер, выгребая из яйца белок. Он был сегодня сама безмятежность, гладкость — выжидал. Засохшая пивная пена усами белела над губой. Через два года он умрет.

— А? — рыкнул решивший не сдаваться Кеплер. Йобст Мюллер вздохнул.

— Ты сказал, что есть надежда, в случае, если эрцгерцог… нас покинет… На что надежда, могу ль тебя спросить?

— Надежда на терпимость, на толику свободы, с которой люди смогут исповедовать свою веру так, как им повелевает совесть.

Ха! Вот это удачно вышло. Когда Фердинанда в последний раз тряхнула религиозная горячка, Йобст Мюллер переметнулся к папистам, Иоганнес же держался твердо, за что был ненадолго выслан. Безмятежность старика нарушила легкая рябь, она прошлась по сжатым челюстям, тронула бескровные, сомкнутые губы. Он все-таки нашелся:

— Совесть, говоришь, да, совесть вещь хорошая, для некоторых, для тех, кто себя считает таким важным и высоким, что о низких материях можно не помышлять, а пусть другие кормят и призирают их вместе с семейством.

Иоганнес с легким стуком поставил чашку. На ней сиял герб Йобста Мюллера. Регина смотрела на отчима.

— Но мне покуда платят жалованье. — Его лицо, восковое от одолеваемой ярости, вдруг покраснело. Барбара моляще воздела руку, он даже не взглянул. — Я пользуюсь в этом городе уважением, знаете ли. Советники, да что! — и сам эрцгерцог меня ценит, не то что иные прочие.

Йобст Мюллер поежился. Ссутулился, припал к столу — готовая к атаке крыса. От старого франта чуть повеяло немытым телом.

— Ловко же они выказали свое уважение, вытолкали тебя взашей, как самого обыкновенного преступника, э?

Иоганнес рвал зубами хлебную горбушку.

— Бде раздешиди, — он с трудом глотнул, — мне разрешили через месяц вернуться. Для меня единственного из наших людей сделали такое исключение.

Опять Йобст Мюллер себе позволил тонкую улыбку.

— Быть может, — он предположил с вкрадчивым нажимом, — за прочих не хлопотали иезуиты? Быть может, их совесть им не позволила искать покровительства у римской братии?