Михаэль Деген - Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)

• Название: Не все были убийцами (История одного Берлинского детства)
• Автор: Михаэль Деген
• Жанр: Биографии и Мемуары

Берлин 1943 года. Город непрерывно подвергается массированным бомбардировкам. Еврейский мальчик и его мать скрываются от гестапо. Их укрывают не только друзья, но и совершенно незнакомые люди, ежедневно рискующие из-за этого собственной жизнью. Детство Михаэля Дегена проходит в постоянном страхе быть разоблаченным, в постоянном бегстве от предательства и смерти.

Спустя десятилетия известный актер Михаэль Деген написал об этом книгу, ставшую памятником его спасителям. В книге он описывает свои детские впечатления от событий того времени и рассказывает о людях, которым обязан своей жизнью. Это блестяще написанная книга, по-иному освещающая нашу историю.

---

Она огляделась.

«Когда зима будет на исходе, вам нужно уходить отсюда — владельцы домиков наверняка заявятся сажать овощи. Я не хотела бы…»

Она на мгновение замолчала.

«Что вы бы не хотели?» — перебила ее мать.

«Я бы не хотела, чтобы вы попали в неприятную ситуацию».

Эрна быстрыми шагами направилась к дверям. На пороге она обернулась и взглянула на меня.

«Будь здоров, мой маленький», — спокойно сказала она. — «И пусть вам повезет», — пожелала она матери.

Она уже открыла дверь, но вдруг вернулась назад, открыла свою сумку, достала оттуда карандаш и листок бумаги и что-то записала. Затем протянула листок матери.

«Не потеряйте и постарайтесь не оставлять на видном месте. Это мой адрес и номер телефона».

Она заботливо закрыла сумку и вышла из домика.

Оставшись одни, мы долго смотрели друг на друга.

«Нам нужно уходить отсюда. Кто знает, что она собирается сделать», — сказала мать.

«Она могла сделать что-нибудь еще раньше», — возразил я.

«Может, она хотела выяснить, где мы прячемся. Меня-то ведь она не знала».

«Тогда бы она не взяла меня в Страсбург», — сказал я.

«Куда? В Страсбург?» — спросила мать. Глаза ее тревожно заблестели.

«Я тебе все расскажу, но ты не бей меня больше, ладно?»

Она молчала. Я рассказал ей все. Мать выслушала мой рассказ со спокойным, бесстрастным лицом, ни разу не перебив меня. Когда я кончил, она встала и направилась к плите.

«Хочешь пить?» — спросила она. — «У меня есть мятный чай».

Я пил чай, ожидая, что она снова набросится на меня, но она заговорила со мной совершенно спокойно.

«Знаешь ли ты, что отец еще раньше сомневался в твоем уме и хотел проверить состояние твоей психики? Конечно, странности есть у многих. Это допустимо, но подвергать опасности других людей и даже собственную мать — это уже переходит всякие границы. И если тебе еще раз придет на ум что-нибудь подобное, ты больше не найдешь меня. Тогда я добровольно отправлюсь в газовую камеру».

Я испугался. До сих пор она не говорила о нашем будущем с такой беспощадной жесткостью. Конечно, мы знали, что могло ожидать нас, но не хотели думать об этом.

«Я не хочу пережить такое еще раз», — продолжала мать. — «Пока ты „путешествовал“, Людмила предложила нам снова устроиться у нее. Но когда Лона пришла, чтобы сообщить нам об этом, ты уже исчез. Все это время я оставалась в домике. Лона, как могла, заботилась обо мне. Теперь мы запрем домик и переберемся к Людмиле. Она живет сейчас на Байришенштрассе, недалеко от Оливаерплац, ей удалось найти довольно просторную квартиру. И прошу тебя: больше — никаких фокусов! В этом случае опасность угрожает не только нам, но и Людмиле».

«А почему бы нам не остаться здесь?» — спросил я. — «Зимой здесь безопаснее всего».

«Иногда совсем недурно помыться в настоящей ванне, сварить еду на нормальной плите, а не мучиться часами, чтобы разжечь огонь. И не просыпаться по ночам от холода».

«Мне совсем не хочется возвращаться к этой Людмиле. Она опять затащит меня к себе в постель и заставит гладить ее между ног», — подумал я. — «Уж лучше мерзнуть по ночам и мучиться, разжигая огонь в нашей печурке».

Я уже собирался сказать об этом матери, но увидел слезы в ее глазах, увидел, как она устала и измучилась.

«А если я пообещаю тебе, что буду делать все сам? Я смогу растапливать печь. Даже по ночам. Ты можешь разбудить меня, когда захочешь. Тебе ничего не нужно делать — я сам все сделаю. Ты сама говорила, что я разжигаю печь гениально. Ведь говорила же, помнишь?»

Но мать была неумолима и на уговоры не поддавалась. Сегодня я почти убежден — она сама не захотела бы перебираться к Людмиле, если бы я рассказал, что происходило между мной и этой женщиной. Может быть, она бы даже рискнула нашей безопасностью, чтобы не допустить этого. Я и сегодня помню слова матери — «Тогда я добровольно отправлюсь в газовую камеру».

Но в то время мне оставалось только одно — согласиться с ней и возобновить эту отвратительную дружбу.

Опять пройдя пешком добрую половину Берлина, мы оказались на Байершенштрассе, в новой квартире Людмилы Дмитриевой. Квартира была на пятом этаже, под самой крышей. По сравнению с прежней роскошной квартирой новая казалась помещением для прислуги.

В квартире было четыре комнаты. Две занимала сама Людмила, одна предназначалась для матери, еще одна — для меня. Обстановка всех комнат была чрезвычайно проста. В каждой комнате стояли кровать, шкаф и один стул.

Лишь в самой большой комнате стоял стол и несколько стульев. Моя комната была самой маленькой и напоминала чулан. Но зато в квартире была большая ванная и прекрасная кухня. Кухня была самым теплым местом в квартире, и мы проводили в ней много времени.

Людмила, казалось, была довольна, что мы снова жили вместе. Мать отлично готовила, прекрасно справлялась с немудреным хозяйством нашей маленькой компании, и Людмила могла целыми днями играть на маленьком, взятом напрокат пианино.

Мать оказалась права. Наше новое жилище было просторнее, уютнее и теплее садового домика. Но главное — мы снова повеселели. Новая квартира казалась нам чем-то прочным, стабильным, почти семейным очагом. Лона могла без опаски заглядывать к нам, приносила деньги и купленные на черном рынке продукты. Время от времени она даже оставалась ночевать в комнате матери. В такие вечера все три женщины сидели на кухне. Людмила и Лона пили. Мать не переносила никакого алкоголя, но принимала участие в общей беседе. Я обычно тоже сидел на кухне вместе со всеми, и мне разрешалось отправляться в постель попозже. Из кухни до меня доносился громкий смех Людмилы и веселый, заразительный смех Лоны. Рассказы Людмилы — про себя я называл их «русскими сказками» — и в самом деле были очень интересными. По ее словам, все рассказанное произошло когда-то или с ней самой, или с членами ее семьи.

Мне были не слишком понятны ее рассказы о придворных празднествах, о любовных приключениях ее старших сестер, о поместье, которым владела ее семья, жившая, по словам Людмилы, на широкую ногу. Но однажды в моем присутствии она рассказала о резне, устроенном в этом поместье большевиками. Причем большевики натравили на владельцев поместья жителей окрестных деревень, в том числе и собственных слуг Людмилы. «Это было гораздо страшнее того, что творят нацисты», — уверяла она.

Взглянув на мать, я совершенно спокойно спросил Людмилу — в России тоже людей отправляли в газовые камеры? Она отрицательно покачала головой — нет, ее соотечественники не могли организовать что-то подобное, у них не было условий для этого, да и сейчас у них наверняка ничего такого нет, иначе немцы не смогли бы так быстро захватить Россию.

«Это как раз тот особый немецкий талант, русским далеко до этого», — говорила она. — «И если бы Америка не вмешалась в войну, немцы сегодня были во Владивостоке и уже объединились бы с японцами. В России людей приканчивали очень просто. Да и палачей там хватало. Во всяком случае, у Сталина было для этого много времени».

Она подняла указательный палец. «Знаете», — сказала она со своим особенным акцентом, — «вообще не очень-то не ясно, кто хуже — Гитлер или Сталин».

Лона громко расхохоталась.

«Ну хорошо, Людмила. Я подарю тебе моего Гитлера, а твоего Сталина ты тоже попридержи. Вот это будет сделка!»

«Конечно, для евреев Гитлер не совсем то, что нужно», — немного смущенно объяснила Людмила.

Это объяснение развеселило мать. Она засмеялась — в нашем новом жилище она оттаяла и опять стала смешливой.

Мы провели на Байершенштрассе несколько недель. Это было прекрасное время! Правда, воздушные налеты здесь были даже более частыми, чем на Гекторштрассе. А мы жили на последнем, пятом этаже, и попадание бомбы в дом означало бы для нас смерть. Но ощущение защищенности, семейного очага, которое давала нам эта квартира, было сильнее страха. Людмила больше не предпринимала попыток затащить меня в свою постель. То ли тогда, в большой квартире, ей было одиноко, то ли просто пропала охота к подобного рода играм — не знаю. Во всяком случае, я был очень доволен. Наверное, при попытке возобновить эти игры я устроил бы скандал. А последствия меня не волновали. В присутствии Дмитриевой я больше не чувствовал себя скованно и охотно слушал рассказы о ее прежней, российской жизни. «Да, что и говорить, неплохо жили русские в то время. А теперь Гитлер взялся за них», — думал я про себя. Когда я высказал свои соображения вслух, лицо Дмитриевой сразу приняло замкнутое, высокомерное выражение.

«Ты ничего не понимаешь», — раздраженно возразила она. — «Ты же никогда не жил при Сталине!»

«С меня и Гитлера достаточно», — сказал я.

Дмитриеву мои заявления явно рассердили, и после нашей словесной перепалки некоторое время делала вид, будто не замечает меня. Как ни странно, мать из-за этого никогда не делала мне замечаний, хотя ужасно боялась потерять то призрачное ощущение безопасности, которое давало ей пребывание в людмилиной квартире. Сегодня, вспоминая прошлое, я думаю — почему эта женщина помогала нам? Германское правительство великодушно предоставило ей убежище, да и нацисты, по-видимому, тоже вполне терпимо относились к «жертвам коммунистического режима». Во всяком случае, у Людмилы Дмитриевой не было никаких затруднений, она никогда не подвергалась проверкам со стороны нацистов, обычно враждебно относящихся к иностранцам. До сегодняшнего дня у меня сохранилось подозрение, что Дмитриева была у нацистов осведомителем и, видимо, в случае, если немцы проиграют войну, хотела иметь в запасе какой-то шанс для собственного спасения. Она просто не хотела верить в то, что Сталин может выиграть войну. Меня каждый раз поражало, как Людмила, обычно такая сдержанная, приходила в ярость, когда кто-нибудь заводил об этом речь. Она возмущалась тем, что Англия и Америка пришли на помощь этому преступнику и даже заключили с ним пакт, хотя, по ее мнению, уж они-то должны понимать, что следующий удар победивший Сталин направит против них, своих бывших союзников.