Сергей Заплавный - Запев

• Название: Запев
• Автор: Сергей Заплавный
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1987

Свой творческий путь сибирский писатель Сергей Заплавный начал как поэт. Он автор ряда поэтических сборников. Затем увидели свет его прозаические книги «Марейка», «Музыкальная зажигалка». «Земля с надеждой», «Узоры», «Чистая работа». Двумя массовыми изданиями вышло документально — художественное повествование «Рассказы о Томске», обращенное к истории Сибири.

Новая повесть С. Заплавного посвящена одному из организаторов Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» — Петру Запорожцу. Трагически короткая, но яркая жизнь этого незаурядного человека тесно связана с судьбами В. И. Ленина, Г. М. Кржижановского. Н. К. Крупской, И. С. Радченко, А. А. Ванеева и других ленинцев, стоявших у истоков Российской социал-демократической рабочей партии. Старшему из них в ту пору исполнилось двадцать шесть лет. Они еще только вступали на путь борьбы за рабочее дело, но вступали зрело, мужественно, не щадя себя. Это их начало, их запев.

---

— Ну, время у тебя есть. Если про реальное училище думать, так туда с десяти лет берут.

— Вот видишь, — приободряется отец. — Я откладывать стану!

— Правда, бывают в училищах и бесплатные места. Для лучших учеников.

— Нехай мой Петро лучший будет! — загорается отец. — Так?

«Так, батько, так», — благодарно шепчет во сне Петр. Ему приятна вера и заботливость отца, готовность жертвовать. Не до детских забав, когда есть взрослые заботы.

Одна из них — избавить родителей от платы за его обучение в будущем.

Эта мысль крепко засела в нем.

Вернувшись в Ишим, Петр вновь принялся за «Историю цивилизации». Ему казалось, что именно так он одолеет все подготовительные науки разом.

Чубенко отнесся к этому с неодобрением:

— Одно дело алфавит по книге учить, другое дело — саму книгу! Охолонь. Петрусь. Это университетский курс. Тебя же на проверочных испытаниях чтение, письмо, счет, молитвы и стихи на память спросят. Вот и нажимай на это.

Петр чувствовал, что Чубенко прав и надо его послушаться: не по силам ноша. Но тут вмешался отен:

— Учи, сынку, все подряд! Там видно будет, чого треба, а чого не треба. Люди разные, и головы у них разные. У одного — горой, а у другого — дырой. Нас слухай, а сам решай.

В решении Петра он, однако, не сомневался.

И Петр, выполнив задание по учебникам, до боли в висках сидел над злополучной книгой. Упрямство и самолюбие, доставшиеся ему от отца, не позволяли отступиться. Сознание отказывалось принять великое множество разнообразных сведений, осмыслить их, но что-то все же задерживалось в памяти, накапливалось, рождая незнакомые образы, пробуждая несмелые пока мысли.

С каким обостренным вниманием Петр изучал страницы, рассказывающие о французской революции 1789 года как жадно запоминал: Бастилия, Учредительное собрание, Декрет, Национальный конвент, Республика, Гражданский кодекс… С каким чувством читал родителям статьи из «Декларации прав человека»: «Люди родятся свободными и равными в своих правах. Общественные различия могут быть основаны только на пользе, приносимой обществу… Свобода состоит в возможности дзлать все, что не приносит вреда другому. Закон есть выражение общей воли. Все граждане имеют право участвовать лично или через своих представителей в создании закона. Покровительствующий или карающий, он должен быть одинаков для всех. Все граждане равны в его глазах, поэтому одинаково могут иметь доступ ко всяким положениям, местам и общественным должностям, сообразно своим способностям… Свободное выражение мыслей и мнений есть одно из драгоценнейших прав человека…»

— Вот, сынку! — радовался отец. — Вот мудрые слова: люди родятся свободными и равными. Не гроши их отличают, а способности. Сколько крови отдали за ту свободу народы?! И опять отдадут! А все одно — она будет! Запомни это до конца света. Заучи, как молитву, про народные законы, про права человека — и живи с ними!

В тот год мать родила хлопчика. Ей хотелось назвать его Ваньком — в честь деда, либо Миколкой, но отец воспротивился. «История цивилизации» подсказала ему другое имя, по его разумению, более дерзкое и звучное — Виктор. От латинского слова виктория — победа. Нетрудно догадаться, какой смысл вкладывал в него отец: торжество свободы и равенства…

А потом у дядьки Павла пошла горлом кровь. Он упал в темную лужу посреди двора и больше не поднялся…

Сразу после похорон уездный пристав вызвал отца и сообщил, что согласно ранее поданному прошению он может следовать с семьей в Томск. Собираться надлежит немедля. До Оби идти с арестантской партией, далее плыть на барже «Тура». В противном случае быть на месте через две недели. За свой счет.

— А как же другие прошения? — растерялся отец. — От Чубенко, от…

— Отказано, — перебил его пристав. — Все, Ступай.

Так вот враз, горестно и непоправимо, распалось их землячество.

— Не горюй, Петрусь, — сказал па прощанье Чубенко. — Свидимся еще! Эх ты, цивилизация… — и поцеловал трижды, как это принято среди взрослых людей…

«Тура» оказалась плавучей тюрьмой, прицепленной к пароходу «Сарапулец». Она была набита до отказа: мужчины, женщины, дети — сотен пять, а то и шесть. Грязь, гвалт, желтые болезненные лица, скудная еда.

Обь едва очистилась ото льда и еще дышала колодезным холодом. Мать остудилась. Она была вновь беременна и очень нервничала. Видимо, от этого грудной Витюшка маялся животом. Петр не успевал стирать за ним.

А мимо проплывали то низкие, изъеденные мутными водами глинистые берега с разнолесьем, то белые пески и тальниковые заросли у тихих заводей, то темно-хвойные боры на высоких ярах. И повсюду — безлюдье, гулкое и сумрачное. Лишь иногда открывались взгляду убогие жилища, врытые в землю. Они напоминали холмики, поросшие мохом, и только деревянные трубы да двери на прутьях указывали, что здесь живут люди. Взрослые называли хозяев этих землянок остяками.

Реже попадались селения, поставленные на русский лад, крепкие и основательные. Возле некоторых из них пароход делал остановку. Пассажиры «Сарапульца» шумно спускались на берег, шли в лавку или покупали у местного населения ягоды, кедровые орехи, копченую рыбу. Арестанты следили за тем, что делалось у причала, с молчаливой угрюмостью и страданием.

И вновь вокруг лесная пустыня. Лишь изредка промелькнет остяк в долбленой лодке-обласке. Быстро-быстро толкается он о воду двусторонним греблом. Человек-лодка. Человек-река. Человек-тайга…

Необъятны российские просторы. Еще необъятней — сибирские.

Петра пугала и завораживала эта необъятность. Трудно было поверить, что в такой глуши и отдаленности могут существовать большие города со школами, гимназиями, училищами и даже университетом, который не то строится, не то уже построен.

Наконец «Сарапулец» втащил «Туру» в Томь-реку, не замутненную, как Обь, песками и глиной, а темную на глубоких местах, прозрачную на отмелях.

Едва показался город, «Сарапулец» приткнул баржу к берегу и двинулся дальше. Много часов пересыльные и пассажиры томились, ожидая своей участи. До боли в глазах Петр всматривался в далекие строения из камня, бревенчатые дома в один-два порядка. Найдется ли здесь место для него и его близких? Хорошо бы…

Уже в сумерках стали выводить с «Туры» арестантов. Затем погнали каторжных. Оступаясь на лестнице, гремя цепями, они немощно поднимались из «слепой» камеры, расположенной в дальней части зловонного трюма. Один бросился со сходен в воду. Его достали, но откачать не смогли. Фельдшер велел уложить несчастного на подводу с высокими бортами и закинуть рогожкой. Туда же снесли трех больных. Пришли за матерью, но отец не дал:

— Сам понесу, коли других телег нету!

Это был надсадный, показавшийся бесконечным переход. Волоча узлы и дорожные корзины, за арестантами беспорядочной толпой тащились их жены и дети. Всеми владела единственная мысль: не отстать, добраться до семейного барака, что должен быть неподалеку от пересыльной тюрьмы, занять там место посуше и поукромней. Лишь через день, когда отец получил вид на жительство и снял угол на Мухином бугре возле впадающей в Томь Ушайки, Петр по-настоящему увидел город. Сначала он поразил его убогостью и грязью, потом — роскошью и великолепием.

Ушайка делила город надвое. Берега ее были изрезаны овоагами, поднимались над водой то высоко, то низко. Как ласточкины гнезда, лепились в глинистых щелях ветхие домишки, не раз горевшие, подточенные весенне-осенними паводками. Иные из них держались только благодаря многочисленным подпоркам. Болотистые лога засыпаны отбросами. Кривые улочки утонули в навозе.

По одну сторону Мухина бугра располагался пивоваренный завод купца Зеленевского, по другую — лесопильня, плотницкая контора и торговые бани купца Лопухова. Об этом Петр узнал по смачным вывескам над воротами. Аршинные буквы на них чередовались с изображением пивных бутылок, соленой рыбы и обнаженных красавиц. Купеческие хоромы стояли тут же, на зеленых живописных террасах. Они были собраны из бревен одинаковой толщины, имели резные окна, тесовые крыши, купола над чердачными ходами и декоративные решетки.

Такие же хоромы, хвастливо вознесшиеся над кособокими строениями, Петр встречал потом не только в Болотной, но и в Песочной, Заозерной, Заисточной, Верхне-Еланской и других частях Томска, на Воскресенской горе и Базарной площади, от которой начинался и которой заканчивался город.

Будто соперничая с деревянными теремами, вдоль Томи поднялись каменные. Одни из них выложены из красного кирпича и ничем более не украшены, другие искусно облицованы в светлые тона. Сводчатые окна, лепные балконы, величественные колонны под вид греческих… А рядом в землю вбиты столбы с железными кольцами и скобами, чтобы привязывать лошадей. Тут же, под каменными стенами улицы Миллионной, расположились уличные торговцы, барахольщики, разносчики, шарманщики, нищие. Повсюду сор, скорлупа кедровых орехов и семечек, конские лепешки…