Александр Хренков - Ленинградские тетради Алексея Дубравина

• Название: Ленинградские тетради Алексея Дубравина
• Автор: Александр Хренков
• Издательство: Горьковское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

---

— Я еще не слышал, как ты поешь.

— Ни разу? Так ни разу и не слышал? Слушай.

Взяла меня за руки, ласково глянула в глаза и тихо, очень тихо запела:

На заре ты её не буди,
На заре она сладко так спит…

То была старинная русская песня композитора Варламова, современника Пушкина и Лермонтова. Валя пела ее вполголоса — не пела, а будто задушевно мне что-то сообщала и вместе с тем настойчиво просила…

Вдоль спины пробежал холодок. (У меня всегда пробегают мурашки, если слышу волнующую песню или музыку.) Этот старинный романс, говорил мне Федя Агарков, моторист из полка аэростатов заграждения, он слушал с пластинки в холодной квартире поэта на Литейном. Его пела ленинградская певица, жена того самого поэта, уехавшая вместе с театром в начале войны в Новосибирск. Под впечатлением от этого романса Федя закончил свое знаменитое «Послание»: «Не грусти, девчонка синеглазая, сердца не тревожь…»

Я слушал и вспоминал. Слушал, и мне казалось: такое возможно только белой ночью, когда серый гранит, силуэты зданий, незажженные фонари мостов и колдовская тишина пронизанных серебристым светом улиц заключают в себе таинственные звуки — стоит только где-нибудь стукнуть створками окна либо скрипнуть дверью — и услышишь изумительной чистоты ноктюрн или обаятельное пение девушки.

— Хорошо? — спросила Валя, повторив очень тихо — пиано-пианиссимо — последние строчки романса.

— Хорошо, — изумленный согласился я. Как она сумела вплести свою песнь в очарование этой ночи?!

— О чем ты сейчас думаешь?

— Думаю… как удивительна жизнь. Сколько в ней резких контрастов и приятных случайных совпадений. Два года назад где-то в этом месте, тоже в июне, я проходил по набережной и услышал музыку. Растворилось окно — там за роялем сидела худенькая девушка. Она играла «Баркаролу». Звуки, прозрачные и тонкие, легкими шариками вылетали из окна и тихо падали в воду. Одни замирали, другие звонко булькали. Самое красивое — когда они булькали. Я стоял вон там, на углу… Вспоминал тебя.

— Спасибо, — улыбнулась Валя.

— Спасибо — тебе. Не было б тебя, я так красиво не мечтал бы.

Валя поморщилась, затем порывисто сказала:

— Но что же ты не спросишь, думала ли о тебе я? Известно ли тебе, что за мной ухаживали и очень настойчиво просили выйти замуж? Что думалось тебе в те далеко не благословенные минуты, когда я решала — отказать или дать согласие?

Эти ее слова меня обескуражили. Я действительно ни разу не думал об этом. Ни разу не подумал, что с того дня, как мы окончили школу, прошло почти пять лет; что если она и ждала меня, то ждать довелось слишком долго; что, право же, она могла понравиться другому. Об этом я не думал.

— За мной без малого полгода ухаживал один генерал. Умный, образованный, храбрый генерал из генштаба. Возил меня в театр, присылал записки, пытался угодить подарками.

Глаза ее сузились и потемнели: так говорят о чем-то неприятном. А я уже представил себе этого щеголя с красными лампасами, во мне заговорила ревность.

— Это было летом сорок второго года?

— Да, это было летом и осенью сорок второго года. Ты, словно на зло, писал в то время редко, и я недоумевала. В кого-нибудь влюбился?

— Не было б тебя, пожалуй, и влюбился бы.

— Вот видишь…

— А что ты сказала тому генералу?

— В конце концов сказала, что я люблю Дубравина. Есть, сказала, в Ленинграде один незнатный юноша — скромный Алешка Дубравин, всего лишь младший политрук и неисправимый комсомолец…

— Так и сказала?

— Так и сказала. И еще прибавила: «Ухаживать он не умеет, цветы поднести стесняется. А в остальном он милый, кажется, милый мальчишка». — И звонко засмеялась.

Я бесконечно был счастлив. Сжав ее в объятиях, бессвязно бормотал:

— Я верил тебе. Постоянно верил. Хотя иногда сомневался. В то лето сомневался. Ты тоже… писала загадочные письма. Дразнила?

— Тебя проверяла.

— Какая ты гордая!

— Такая, как ты. У тебя училась.

— Вот не подозревал!

— А ты подозревай почаще. Интересное занятие.

Потом я спросил ее:

— А все же, за что же ты меня полюбила?

— Алеша, ну разве об этом спрашивают? — удивилась Валя. — Взяла и полюбила. За все, что у тебя есть и что еще будет. Ты ведь не против?

— Но это же страшно интересно — что уже есть и что еще будет!

Она погрозила мне пальцем, сердито заметила:

— Не спрашивай! Признаюсь лет через десять, когда разгадаю все тайны.

— Во мне?

— Не только. Но прежде всего, конечно, в тебе.

— Ой, какой загадочный! А я полагал, что прост Алексей, как репа. Сними кожуру — и все тебе ясно, будто на ладони.

— Глупый, глупый Алешка! Надо было забыть про тебя ради красавца генерала.

Она рассмеялась снова, и звонкий ее смех долго рассыпался в тишине пустынной набережной. А я с восхищением думал: «Вот непостоянная! Всего на протяжении каких-то полчаса и прыгала, и пела, была и серьезной, и строгой, и насмешливой. Теперь опять смеется, вредная». Впрочем, другой я ее не знаю. Другая не была бы Валей.

Два часа мы провели в «Астории», где остановилась Валя, а утром возвратились в госпиталь.

Юля принесла два завтрака. Мы от души сказали ей спасибо и тепло простились. Валин чемодан, моя фронтовая шинель и полевая сумка — вот весь наш багаж, с каким мы покинули госпиталь.

На Невском, по пути к вокзалу, я спросил ее, когда мы поженимся. Валя с решимостью, словно давно приготовилась к этому, сказала:

— После войны. — Минуту спустя объяснила: — Я никогда не боялась жизни. Иду по ней с открытыми глазами и принимаю — какая она есть, со всеми ее радостями и тревогами. Но с некоторых пор я хочу, чтоб рядом со мной всегда находился ты. Пусть будут трудности. Пусть не удастся многое, как хотелось бы. Но пусть между нами не будет войны. Понимаешь?

До отхода поезда оставался час. Сидя в зале ожидания, мы говорили о будущем. Валя хотела закончить институт и всерьез заняться микробиологией: профессор приглашал ее в свою лабораторию.

— А что будешь делать ты?

— Скорее всего, буду изучать историю. Мне нравится эта наука — вечная битва идей вокруг старого и нового. После войны останется много такого, с чем придется упорно и долго бороться. Это — старые традиции, пережитки прошлого, враждебная людям, самой природе человека мораль и идеология приспособленчества. Не наша, давно уже не наша мораль и идеология. Но ее охраняет враг. Придется сражаться с врагом… Историк всегда на большой дороге. Он должен иметь при себе автомат и уметь из него стрелять. Хорошо сказал об этом Пашка: «Вижу свою ненавистную мишень и готов разнести ее в щепки…»

Эти мысли приходили ко мне не однажды, но особенно отчетливо, почти словами клятвы, стали оформляться после сражения с Кайновским. Я рад был, что высказал их Вале.

Она долго смотрела на меня серьезными глазами, затем с еле заметной иронией сказала:

— И вечный бой! Покой нам только снится…

Она задумалась, а я насторожился. Мне показалось, она не разделяет мои мысли. Ужель не разделяет?

— Вот живут, бывает, люди, — сказала она. — Живут, много как будто волнуются, тратят энергию и время — а зачем, ради чего, куда они стремятся? Отжить на земле положенный срок и вовремя передать утепленную жилплощадь по наследству. Я такую жизнь не понимаю. Смертельно скучна, бестолкова. Не слушай, восторженный ты человек. А на меня при твоей хлопотливой программе ты оставляешь время? Я ведь сказала: всегда только рядом. Имей в виду, я не отступлю от своих условий. Тебе не кажется, что мы будем постоянно ссориться и спорить?

— Ты боишься этого?

— Нисколько.

Это были последние наши минуты. В восемь сорок пять мы поднялись в вагон и отыскали ее боковое место. Оставив на полке чемодан, возвратились в тамбур.

— Эх, вот когда дороги цветы! — пожалел я.

— Совсем не обязательно, — извинила Валя.

— Помнишь — в Сосновке, на пристани? Я ведь всю ночь тогда собирал те ландыши. Всю рощу облазил.

— Я очень жалела. И злилась на тебя…

Хрипло свистнул паровоз, и поезд неохотно двинулся. Мы поцеловались. Я спрыгнул на перрон. Смешавшись с толпой провожавших, я долго следил за ее вагоном, она из тамбура махала мне рукой.

Ровно в девять я вышел из вокзала и, повинуясь долгу, направился в Политуправление фронта. В голове вертелись слова и мотив вчерашней Валиной песни — всего почему-то одна строчка: «На заре ты ее не буди». Но эта единственная строчка, чем чаще и настойчивее я повторял ее, тем глубже и глубже западала в душу. Глухо колотилось и щемило сердце. Незаметно для себя я ускорил шаг.

1959—1961 гг.