Юрий Кублановский - Сборник стихов

• Название: Сборник стихов
• Автор: Юрий Кублановский
• Издательство: журнал "Новый мир"
• Жанр: Поэзия
• Год: 2012

Подборки стихотворений Юрия Кублановского «Поздние стансы», Виктора Куллэ «Подступает вода», Марии Ватутиной «Белый свет», Ирины Евсы «Створка твоего окна»

---

КОГДА-ТО…

Но были там они, ведя игру

Миров…

В. Набоков

Стол со скамьёй во дворе
и дыханье подвальных глубин
затхлое в том сентябре,
что к тебе нас бездумно прибил.

С пятого (бьюсь об заклад)
этажа увертюра Массне
льётся, впадая в закат,
беспородный, как «Бiле мiцне».

…Так хорошо мы сидим,
вчетвером, как ни разу потом.
Банка дешёвых сардин
и нарезанный крупно батон.

Блещет щербатость двора
озерцами бензиновых луж.
«Жизнь, — говоришь ты, — игра
в дурака, и на вылет к тому ж.

Кстати, а как про игру
у Набокова в „Бледном огне“,
помнишь?» Скорее умру,
чем признаюсь, что нечего мне

вспомнить. И мямлю: «Ну да.
На английском? А что за строка?»
Лучше б сгореть от стыда
мне в огне этом! «Ладно, пока,

други». И смотрим втроём,
как в плаще ты идешь через двор.
…Всех нас в отчёте своем
упомянет настырный филёр,

тот, что с обувки сырой
соскоблив непросохшую грязь,
вражий припишет настрой,
а еще — с диссидентами связь

мне, размышляющей лишь
об одном (кто бы в чём ни винил):
всё же — в четверг позвонишь
или в пятницу? Не позвонил.

Куллэ Виктор. Подступает вода

«Ночь подсвечена снегом…»

Ночь подсвечена снегом.
Всё в замедленном темпе.
Перемолвиться не с кем
кроме собственной тени.

Кавардак холостяцкий
утешает уродца
тем, что скорая старость
белизной улыбнётся

слов сплетеньем неспешным
как в романе старинном
пухом ангельским снежным
фосфором нафталином

белочкой прискакавшей
млечною амальгамой
облаков простоквашей
известковою ямой

ИСКУССТВО

Так много хочется сказать,
а время истекло.
В костре горит сухой кизяк,
и от него — тепло.

В конце концов не всё одно
тем, кто огнём согрет,
что им вчерашнее говно
даёт тепло и свет?

«Говорил одному другой…»

П.

Говорил одному другой:
всё, что ты сочинял вдогон
тем, кто лучше нас и честней, —
недостойно этих теней.

Отвечал другому один:
я давно по жизни акын.
Выпускать стихотворный пар —
это функция, а не дар.

Так и ехали по степи,
успевая всё примечать.
И гадали, как поступить:
песнь запеть или промолчать.

Если отклика нет — зачем
возражать безмолвью небес?
Эхо от молчанья звончей,
чем от легковесных словес.

Но когда придёт тишина —
распадётся мир по слогам.
Снова станет природа слышна:
насекомые, птичий гам,

посвист суслика, шорох змеи,
блеяние заблудшей овцы…
Все они на земле свои,
только мы одни — пришлецы.

Мы превысили свой лимит
и утратили благодать.
Чтобы стать обратно людьми
и хоть как-нибудь оправдать

то, что мы коптим небосвод, —
нужно эхом вторить тому,
что над мёртвым зеркалом вод
прозвучало, рассеяв тьму.

Позабыть про пах и живот —
и тогда душа оживёт.

«Кто там осклабился впереди…»

Кто там осклабился впереди,
на словеса падкий?
Что-то щемит поперёк груди
и под лопаткой.

Что-то утратил я интерес
до наработанных схем.
Времени мало. Время в обрез.
Времени нет совсем.

«Когда падёт последний оплот…»

Когда падёт последний оплот,
когда догорит свеча
и виноградное мясо пожрёт
жирующая саранча —

останется только начальный стих,
обглоданный до кости.
И он брезгливо из памяти вод
своё отраженье сотрёт.

А шарик — который на произвол
судьбы послала душа —
будет кружиться, страшен и гол,
как биллиардный шар.

«Ужас ночной морзянки…»

Ужас ночной морзянки,
посланной в никуда.
Ты — дед Мазай. Мы — зайцы.
Подступает вода.

Умствований помимо,
всё замутняющих лишь,
просто спаси и помилуй.
Или — хотя бы — услышь.

РОЖДЕСТВО

В той стране были на поле пастухи, которые

содержали ночную стражу у стада своего.

Лк., 2: 8

В начале был внезапный свет
на небе. Мы — и млад и сед —

пошли за ним в густую тьму.
Я сам не помню почему.

Мела метель. Колючий снег
слезинки иссекал из век.

Как потревоженная мгла
отара тёмная текла

за нами, блея тяжело.
У хлева снега намело.

Мать, приподнявшись нам навстречь,
дитя пыталась уберечь

от холода, людской вражды.
От света ведшей нас звезды.

Свет материнского лица
ещё окутывал мальца,

но свет небесный, голубой,
обоих облекал собой.

Потом, беспомощен и мал,
младенец Сам светиться стал,

Собой преображая мир.
Мы отдали свой хлеб и сыр,

пред Ним склонившись до земли,
и осторожно отошли,

по мёрзлому песку хрустя.
Свет источавшее Дитя

нам улыбнулось — и погас
небесный свет, приведший нас.

Теперь светился Он один.
Для ослабевшей от родин

свет что-то значил — а для нас
был чистым чудом, без прикрас.

Ведь то, чего страшилась мать,
мы не умели понимать.

* * *

С тех пор прошло немало лет.
Я сделался угрюм и сед,

неповоротлив стал, как вол.
И вдруг какой-то зов привёл —

внезапен, непреодолим —
на Пасху в Иерусалим.

Предпраздничный плескался дух.
Как рой навозных зимних мух,

чуть ошалевших от тепла,
жужжала жадная толпа.

Но подступила тошнота,
и страшный силуэт креста

мой взор ослабший приковал.
Там Тот, Кто светел был и мал,

был смертной мукою измят —
ослабший, как при родах мать.

А мать не отводила взор
от неба. Мука и укор

застыли на её лице.
И я подумал об отце:

кто был он — плотник иль пастух?
Но испустил Страдалец дух,

пробормотав какой-то бред…
И яростный небесный свет

толпу едва не свёл с ума.
А после наступила тьма.

* * *

Я жив: дышу, дряхлею, ем.
За что мне Это? И зачем?

«Труд, который суров и нелеп…»

Труд, который суров и нелеп:
из забвенья выращивать хлеб.

Если хлеб этот честно пропечь,
то получится русская речь —

та, что освобождает уста,
а не для осквернения рта.

Ватутина Мария. Белый свет

«Я твердила себе: не могу, не могу, ну нет…»

Наталье Поповой

Я твердила себе: не могу, не могу, ну нет
больше сил моих, Господи, взращивать белый свет,
оберегом быть ему, клеточкой, скорлупой.
Я от света стала выцветшей и слепой.

Так сначала в майской дымке пресветлых утр
в лепестках сирени копится перламутр,
а потом соцветья все набухают мглой,
потому что тяжек свет, словно водный слой.

Из меня струился свет в миллионы душ,
из меня испили свет миллионы глаз.
У меня внутри прокатный стан обнаружь
и закрой его, Господи, хоть на день, на час.

Я устала, Господи, в этой плавке самой себя,
я давно миллионы раз проходила горн:
от котла со сталью, булькая и сипя,
прорывалась в космос, мордой вонзалась в дерн.

Но светила — пятой точкой, пальчиком из носка,
потным лбом своим и краснотой стыда.
Если есть на свете свет, он и мой слегка,
ты ведь сам просил светить на свои стада.

Посмотри, как свет струят, испуская дух,
на деревьях кроны, на мне больничный халат.
Я совсем погасну скоро, свергая слух
о бессмертии, но образуя облако тысячью киловатт.

Ах, какую ты святошу создал во мне!
Ибо там, где свет разлился, споткнется зло.
Ты доволен мной? Ты такую видел во сне?
Не ссылайся на шквальный мрак, здесь ведь так светло!

Да светло ль тебе, красно солнышко, от моих щедрот
в снеговой пыли, в ледяном дожде, в торфяном аду?
Я умру, а свет мой будет еще не год
и не два разливаться в этом земном саду.

И откуда он берется всегда во мне,
словно в том колодце, где блещет звёзд отражённый свет,
на такой недосягаемой глубине,
что порою кажется: дна в человеке нет.

«Трамвайщицу подрезает джип…»