Александр Солженицын - Россия в обвале

• Название: Россия в обвале
• Автор: Александр Солженицын
• Жанр: Публицистика

«Россия в обвале» -1998 г. Эта работа продолжает серию крупных публицистических работ автора о положении в нашей стране и проектах общественных преобразований: «Письмо вождям Советского Союза» — 1973, «Как нам обустроить Россию?» — 1990, «Русский вопрос к концу ХХ века» — 1994.

В предлагаемой книге рассмотрены государственные, общественные, национальные, нравственные и бытовые процессы, происходившие в нашей стране за последнее десятилетие, происходящие ныне, и доступные оценки на будущее.

Удивительно глубокая небольшая книжка, в которой в очередной раз автор дает блистательный анализ нашего современного общественного, политического и экономического состояния и предлагает свой вариант выхода из кризиса. «Как нам обустроить Россию?» — формула, заданная в начале 90-х продолжает оставаться сверхактуальной и ныне. Выход, предлагаемый Солженицыным, — земство — представляется самоочевидным и единственно разумным. Увы, к величайшему русскому писателю и мыслителю второй половины ХХ века в очередной раз никто не прислушается. Но такова уж судьба всех русских гениев, вопиющих в пустыне современности, Солженицын — не исключение. К несчастью нашему.

---

Внезапные опасные переходы русского характера отмечались многими. Ещё елизаветинский канцлер А. П. Бестужев-Рюмин писал: «Русский народ по первому толчку в состоянии что-нибудь предпринять, но потом, когда эта минута пройдёт, переходит к совершенному послушанию». Тот же М. Палеолог, перед самой революцией, заключал: «Слишком легко инстинкт со вспышками берёт у них верх над ровным светом разума, они с лёгкостью отдаются стихии. Эти толчки во внезапное разнуздание инстинктов меняют русский характер до неузнаваемости». Весьма утвердилось, — и в русской письменности, тут и усеченная, затасканная фраза из Пушкина, — представление о бескрайности и несравнимой ярости русских бунтовских взрывов. Может быть, это — и по резкому контрасту перехода от беспредельного русского терпения. Однако действия вообще всяких революционных толп, так тонко и разносторонне проанализированные известным психологом Густавом Ле Боном, дают общие характеристики, вовсе не зависящие от национальности толпы, от расы, от темперамента. И разрушительность, и ярость проявлений — в Российскую революцию нисколько не ярей и не жесточе, чем во Французскую революцию или в испанскую гражданскую войну (1936-39). Иван Солоневич довольно справедливо возражает, что русские бунтарские выступления, в Смуту или в пугачёвщину, — были отнюдь не анархичны, не «бессмысленны», — «они шли под знаменем легитимной монархии», веря или обманывая себя, что идут устанавливать власть хорошего монарха.

Неприглядный разлив нашей стихии, необузданность народного своеволия сказались больше с Февраля 1917. Напротив, Октябрьский переворот — и в Петрограде, и при московских боях, прошёл при народном безучастии, с обеих сторон действовали лишь малые группы. Апатия эта не намного лучше необузданного взрыва.

А большевики-то быстро взяли русский характер в железо и направили работать на себя. В советские годы иронически сбылось пожелание Леонтьева, что русский народ «не надо лишать тех внешних ограничений и уз, которые так долго утверждали и воспитывали в нём смирение и покорность… Он должен быть сызнова и мудро стеснён в своей свободе; удержан свыше на скользком пути эгалитарного своеволия». Сбылось — и с превышением многократным.

Селективным противоотбором, избирательным уничтожением всего яркого, отметного, что выше уровнем, — большевики планомерно меняли русский характер, издёргали его, искрутили. Об истаянии народной нравственности под большевицким гнётом я достаточно написал и в «Архипелаге» (Часть IV, гл. 3), и во многих статьях. Повторю здесь кратко-перечислительно. Под разлитым по стране парализующим страхом (и отнюдь не только перед арестом, но перед любым действием начальства при всеобщем бесправном ничтожестве, до невозможности уйти от произвола сменою местожительства), при густой пронизанности населения стукаческой сетью, — в народ внедрялась, вживалась скрытность, недоверчивость — до той степени, что всякое открытое поведение выглядело как провокация. Сколько отречений от ближайших родственников! от попавших под секиру друзей! глухое, круговое равнодушие к людским гибелям рядом, — всеугнётное поле предательства. Неизбежность лгать, лгать и притворяться, если хочешь существовать. А взамен всего отмирающего доброго — утверждалась неблагодарность, жестокость, всепробивность до крайнего нахальства. Как сказал Борис Лавренёв (ещё в 20-е годы, после гражданской войны): «Большевики перекипятили русскую кровь на огне». Выло, было — и это ли не изменение, не полный пережог народного характера?!

Советский режим способствовал подъёму и успеху худших личностей. Удивляться другому: что добрая основа ещё во стольких людях сохранилась. И удивиться, что наш народ ещё не был необратимо подорван, иначе откуда взялись бы титанические силы на советско-германскую войну?

Вот советско-германская война и наши небережённые в ней, несчитанные потери, — они, вослед внутренним уничтожениям, надолго подорвали богатырство русского народа — может быть, на столетие вперёд. Отгоним от себя мысль, что — и навсегда.

Прозябание народа под Хрущёвым и Брежневым не отмечено гигантскими изломами, которые бы меняли народный характер. Наступила та, пророченная Леонтьевым, дремливая и как будто даже уютная покорность. Соками увядающего русского гиганта усиленно подпитывались окраины, всё созревая к рывку отделения, — а мы уж рады были, что не гонят нас толпами на уничтожение.

А затем дёрнули нас двумя безразумными, никак не рассчитанными Большими Скачками — Горбачёва и Ельцина. Не успев оглядеться, встроиться в перемены, ни подготовить себя и детей, ни сберечь последнего утлого имущества, мы прыгнули — нас бросили — не в «Рынок», нет! но — в Рыночную Идеологию (без рынка): «человек человеку волк» и «умри ты сегодня, а я завтра». Этот рублёво-долларовый удар — и по самой жизни, и ещё больше по психологии — оказался куда многопоследственней того «рублёвого» удара александровского времени. (И при всей нашей «перекипяченной на огне» крови — мы явили ещё новый всемирный рекорд терпения: жить покорнейше и без зарплат. Вот, можем рубить подземный военный кабель, чтобы торгануть куском цветного металла).

Страшнее массовой нищеты — от гай-чубайской «реформы» настигло наш народ ещё новое духовное разложение. А самые смирные, трудолюбивые, доверчивые — оказались самыми не подготовленными к этому мощному дыханию Распада. И остаточному, ещё не вовсе погубленному народному характеру — чем загородиться от этого Распада? Какими остатками великодушия? живого сочувствия к чужой беде (когда и сам там)? готовности идти на помощь (когда и самому худо за край)? А главное, главное — как от этого разлагающего, наглого, всепобедительного тлетворства защитить детей?

Давние черты русского характера — какие добрые потеряны, а какие уязвимые развились — они и сделали нас беззащитными в испытаниях XX века.

И наша когдатошняя всеоткрытость — не она ли обернулась и лёгкой сдачей под чужое влияние, духовной бесхребетностью? Не она ли обнажилась и во внутренней неслитности, расчуждённости средь нас самих? так горько сказалась недавно на отталкивании наших беженцев из республик. Поражает это бесчувствие русских к русским! Редко в каком народе настолько отсутствует национальная спайка и взаимовыручка, как отсутствует у нас. Может быть — это только нынешний распад? или свойство, врезанное в нас советскими десятилетиями? Ведь были ж у нас веками дружнейшие братские артели, была живая общинная жизнь, может быть, это восстановимо?

Между тем нам мало только лишь восстановить народное здоровье. По высокой требовательности наступающего электронно-информационного века нам — чтобы что-то значить среди других народов — надо суметь перестроить характер свой к ожидаемой высокой интенсивности XXI столетия. А мы за всю свою историю — ой не привыкли к интенсивности.

Русский характер сегодня — весь закачался, на перевесе. И куда склонится?

31. ДА БЫТЬ ЛИ НАМ РУССКИМИ?

Кажется, изложение уже давно требует уточнить: кого мы понимаем под словом «русские». До революции слово это употреблялось как соединённое название трёх восточно-славянских народов (великороссов, малороссов и белорусов). После революции — взамен упразднённых великороссов. (Отупение в собственном языке уже давно увело нас от выразительных слов «руссы», «русичи», а именование «великороссы» нам теперь и не по шапке). По содержанию же мы понимаем под этим словом не непременно этнически русских, но тех, кто искренно и цельно привержен по духу, направлению своей привязанности, преданности — к русскому народу, его истории, культуре, традициям.

В конце 1919, в предгибельном отступлении Добровольческой Армии, генерал Пётр Врангель воззвал к ней: «С нами тот, кто сердцем русский». Точнее не скажешь. Национальность не непременно в крови, а в сердечных привязанностях и духовном направлении личности. Это особенно влиятельно сказалось на составе народа русского: веками быв в государстве народом объемлющим, он становился также и творимой нацией: многие из тех иноплеменников, кто состоял на российской государственной службе или жизненно, надолго окунался в русскую культуру и быт, — становились подлинно русскими по душе.

Впрочем: ещё отпустят ли нам право называться «русскими». В сегодняшних эфирно-газетных средствах — никогда не встретим истолкование событий, понимание перспектив — с собственно русской точки зрения. Мы дожили до того, что словоупотребление «русский» как бы — под моральным запретом, оно уже кажется дерзким вызовом: а что мы хотим этим «выразить»? от кого «отгородиться»? а как же, мол, остальные нации? Но остальные нации держатся за свои наименования увереннее нас. Сегодня — и особенно официально — пытаются внедрять термин «россияне». Смысловая клетка для такого слова есть, да, как соответствующая необходимому прилагательному «российский». Однако слова этого не услышишь ни в каком простом, естественном разговоре, оно оказалось безжизненно. Ни один не-русский гражданин России на вопрос «кто ты?» не назовёт себя «россиянином», а с определённостью: я — татарин, я — калмык, я — чуваш, либо «я — русский», если душой верно чувствует себя таковым. И в остатке — расплывчатое «россияне» достаётся нам в удел разве что для официальных холодных обращений да взамен полного наименования гражданства. Но никогда нам не определиться и не понять самих себя, если примем негласный запрет называть себя «русскими».