Флэнн О'Брайен - Третий полицейский

• Название: Третий полицейский
• Автор: Флэнн О'Брайен
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-7516-0157-2

Книги Флэнна О'Брайена удостаивались восторженных похвал Джойса и Грэма Грина, Сарояна и Берджесса, Апдайка и Беккета. Но мировую славу писателю принес абсурдистский, полный черного юмора роман «Третий полицейский», опубликованный уже после его смерти.

---

Джон П. де Салис, магистр искусств.

Д-р Солвей Гарр.

Бонапарт Госворт.

Ноги О'Хейган.

Синьор Беньямино Бари, сказал Джо, прославленный тенор. Три штурма перед зданием театра «Ла Скала» на премьере великого тенора. Необычные сцены разыгрались перед оперным театром «Ла Скала», когда десятитысячная толпа поклонников, разъяренная заявлением администрации, что стоячих мест больше не осталось, сделала попытку опрокинуть барьеры. В дикой свалке были ранены тысячи, 79 из них смертельно. Констебль Питер Кауттс получил ранения в пах, от которых навряд ли оправится. Эти сцены можно сравнить только с лихорадкой, охватившей модную публику внутри театра по окончании выступления синьора Бари. Великий тенор пребывал в восхитительном голосе. Начав с фразы в нижнем регистре, густой хрипотцой наводящей на мысль о насморке, он пропел бессмертный мотив «Че джелида Манина» любимой арии обожаемого Карузо. По мере того как он все более разогревался для своей божественной задачи, золотые ноты друг за дружкой переливались через край и неслись вперед до самого дальнего уголка просторного театра, потрясая всех и вся до глубины души. Когда он достиг верхнего «до», где небо и земля как бы сливаются в единой великой вершине экзальтации, публика как один человек поднялась со своих мест и разразилась приветственными криками, осыпая великого артиста шляпами, программками и коробками от конфет.

Большое спасибо, пробормотал я, улыбаясь от дикого развлечения.

Может, я чуток и перебрал, но это все равно лишь слабый намек на претенциозность и любование собой, которые ты себе внутренне позволяешь.

Неужели?

А как вам нравится д-р Солвей Гарр? Герцогиня в обмороке. Нет ли среди публики врача? Тонкая фигура, худые нервные пальцы, стальные волосы — тихо пробирается меж бледных возбужденных наблюдателей. Несколько кратких команд, произнесенных тихо, но властно. Проходит не более пяти минут — дело сделано. Слабая, но улыбающаяся герцогиня мурлычет слова благодарности. Мастерски поставленный диагноз предотвратил еще одну трагедию. Крошечный зубной протез извлечен из грудной клетки. Все сердца переполнены любовью к тихому слуге человечества. Его светлость, призванный слишком поздно, чтобы увидеть что-либо кроме счастливого конца, раскрывает чековую книжку и уже пометил на корешке чека тысячу гиней в виде слабого знака своего почтения. Чек его принят, но разорван на атомы улыбающимся медиком. В одном из задних рядов дама в синем запевает «О, да будет мир тебе!», и гимн все громче и искреннее звоном несется наружу, в тихую ночь, оставив не много сухих глаз и сердец, не переполненных томлением, еще прежде, чем затихают последние ноты. Д-р Гарр лишь улыбается, скромно покачивая головой.

Может, хватит? — сказал я. Я невозмутимо пошел дальше. Солнце быстро зрело на востоке, и большая жара стала разливаться по земле, как волшебное влияние, делая все, включая и меня самого, очень мечтательным, красивым, счастливым и сонным. Матрасики нежной травки, разбросанные там и сям у дороги, и сухие уютные канавы начинали смотреться все более соблазнительно и призывно. Дорога медленно пеклась и твердела, делая ходьбу все более и более трудоемкой. По прошествии недолгого времени я решил, что, должно быть, нахожусь уже рядом с полицейским участком и что еще один отдых поможет мне получше подготовиться к предстоящей задаче. Я прекратил ходьбу и ровно растянул свое тело в укрытии канавы. День был новехонький, а канава пуховая. Оглушенный солнцем, я разлегся на спине в полную силу. В ноздре я чувствовал миллион крошечных влияний — сенные запахи, травяные запахи, дух отдаленных цветов, успокаивающе знакомая, устойчивая земля под головой. День был новый и яркий, день света. Птицы трубили без ограничений, бесподобные пчелы полосатого цвета проплывали надо мной по своим заданиям и почти никогда не возвращались домой тем же путем. Мои глаза были как ставнями закрыты, а в голове жужжало вращение Вселенной. Я пролежал там недолго, прежде чем способность соображать бросила меня, и я свалился далеко в сон. Я долго спал там, неподвижный и лишенный чувств, как тень моя, спавшая за мной.

Когда я вновь проснулся, был тот же день, но позже, и небольшой мужчина сидел возле меня и глядел на меня. Он был хитер, курил хитрую трубку, и рука его волновалась. И глаза у него тоже были хитрые, наверно, от высматривания полицейских. То были очень необычные глаза. Они были отцентрованы без ощутимых расхождений, но казались неспособными бросить прямой взгляд на что-либо прямое, хоть и неизвестно, была ли их любопытная несовместность пригодна для смотрения на кривые предметы. Я знал, что он на меня смотрит, лишь по тому, как была повернута его голова; я не мог ни встретиться с его глазами, ни бросить им вызов. Он был мал собой и дурно одет, а на голове у него была матерчатая кепка цвета бледной семги. Он повернул голову в моем направлении, ничего не говоря, и я находил, что его присутствие меня беспокоит. Интересно, как долго он меня рассматривал, прежде чем я проснулся.

Ты тут поосторожнее на поворотах. Похоже, очень скользкий клиент.

Я положил руку в карман, посмотреть, на месте ли кошелек. Он был на месте, гладкий и теплый, как рука хорошего друга. Установив, что не ограблен, я решил поговорить с ним сердечно и вежливо, посмотреть, кто он такой, и попросить указать мне, где участок. Я решил не презирать ничьей помощи, если она мне может, в какой угодно малой степени, помочь найти черный ящик. Я направил на него внимание и, насколько смог, — взгляд, столь же изощренный, как и любой из тех, на какие был способен он.

— Побольше бы вам удачи, — сказал я.

— Побольше бы сил вам самому, — отвечал он сурово.

Спроси его имя и род занятий и осведомись, куда он направляется.

— Я не желаю быть излишне любопытным, сэр, — сказал я, — но истинно ли было бы сказать, что вы — птицелов?

— Не птицелов, — ответил он.

— Жестянщик?

— Не он.

— Человек путешествующий?

— Нет, не то.

— Скрипач?

— Не это.

Я улыбнулся ему в добродушном замешательстве и сказал:

— Вас, хитрого вы вида человек, трудно распознать, и положение ваше отгадать не просто. Вы кажетесь очень довольным, с одной стороны, но опять-таки вы, кажется, не удовлетворены. Какие у вас претензии к жизни?

Он пускал в меня мешочками дыма и внимательно смотрел на меня из-за волосяных кустов, произраставших у него вокруг глаз.

— Это жизнь? — ответил он. — Я бы охотнее обошелся без нее, — сказал он, — ибо с нее удивительно мало проку. Ее не поешь и не попьешь, в трубке не покуришь, она не защищает от дождя, и прижать ее в темноте не ахти как приятно, если ее раздеть и уложить с собой в постель после ночи, полной портера, когда весь дрожишь от алой страсти. Она есть великое заблуждение и входит в число предметов, без которых лучше обойтись, вроде ночных горшков и заграничного сала.

— Хорошенькие разговорчики в такой великолепно оживленный денек, — пожурил я, — когда солнце гудит в небесах и шлет вниз отличные новости к нам в усталые косточки.

— Или, то же самое, перины, — продолжал он, — или хлеб, изготовленный мощными паровыми машинами. Это жизнь, вы скажете? Жизнь?

Разъясни трудность жизни, но при этом подчеркни ее сладостную и желанную суть.

Какую это сладость?

Цветы весной, величие и довольство человечьей жизни, птичья песня под вечер — ты отлично знаешь, о чем я.

Все равно, насчет сладости я не уверен.

— Трудно правильно увидеть ее форму, — сказал я хитрому человеку, — или вообще дать определение жизни, но если жизнь для вас связывается с удовольствием, то один мне говорил, что в городах она бывает более высокой марки, чем в сельских частях страны, и, говорят, самый высший сорт дают в определенных частях Франции. Вы когда-нибудь замечали, как ее много в кошках, когда они совсем еще несовершеннолетние?

Он обиженно посмотрел в моем направлении.

— Это жизнь? Не один человек провел сто лет в попытках уловить измерения ее, а как только наконец поймет ее и заведет в голове своей некоторый порядок ее, тут же, как назло, — бух в кровать и умирает! Умирает, как отравившийся

пастуший пес. Нет ничего опаснее, курить ее не покуришь, никто не даст тебе за нее ни гроша, ни полушки, и в заключение — она тебя убивает. Странное это сооружение, очень опасное, смертельная ловушка в полный рост. Жизнь?

Он сидел тут с видом человека, раздосадованного собой, и, не разговаривая, оставался некоторое время за серой стеночкой, построенной им себе посредством трубки. По прошествии некоторого времени я предпринял еще одну попытку выяснить, каким делом он занимается.

— Или вы за зайцами? — спросил я.