Евгений Пряхин - Красный паук, или Семь секунд вечности

• Название: Красный паук, или Семь секунд вечности
• Автор: Евгений Пряхин
• Жанр: Альтернативная история

«Красный паук, или Семь секунд вечности» Евгения Пряхина – роман, написанный в добрых традициях советской фантастики, в котором чудесным образом переплелись прошлое и настоящее. Одной из основ, на которых строится роман, является вопрос, давно разделивший землян на два непримиримых лагеря. Это вопрос о том, посетила ли американская экспедиция Луну в 1969 году, чьё собственное оригинальное решение предлагает автор «Красного паука». Герои «Красного паука» – на первый взгляд, обычные российские люди, погрязшие в жизненной рутине. Однако читатель вскоре узнаёт о том, что им суждено сыграть ключевую роль в истории России. Юрий Лукьянов, учитель физики и астрономии, считается среди своих знакомых чудаком: вкалывает в школе за мизерную зарплату и после развода не пытается отсудить у жены имущество. В мире, где правят деньги, такое поведение кажется как минимум странным. Однако именно этот бессеребренник и становится главным героем романа. Для него важна справедливость, вне зависимости от того, чем ради её восстановления придётся пожертвовать, и, в конце концов, его взгляды находят отклик и в сердцах других героев.

---

– Лучше бы ты этого не делал – с Петровым шутки плохи, – выдохнул морозный воздух Шилов.

– Да, я уж и сам понял, что зря показал. Этот дуралей Петров принял все за чистую монету и доложил Шустрому. Что, дескать, есть обнадеживающие результаты. И мне сейчас велит, чтобы я для комиссии подготовил доклад по варианту «сигма». Ну, не дурак ли?

– Это конец, Дима, – побледнел Шилов. – Они тебя раскусят в два счета.

– Да слушай ты дальше, – разозлился на друга Кондратьев. – Делай вид: складываешь инструмент, а то крикнет!

Шилов с трудом отлепился от теплой сосны и стал увязывать лопату и лом серой веревкой.

Сержант Валенда кормил синиц хлебными крошками и, казалось, забыл о существовании Шилова и Кондратьева.

– Так вот, – насыпал руками холодный перегной в ведро Кондратьев, – я вчера опять гонял аппаратуру всю ночь: все, что мог, перепробовал! Ничего не выходит: куда-то делась эта чертова погрешность! И затосковал я, хоть плачь. Прилег, но уснуть не могу, ворочался, ворочался. Только и думаю: конец, тебе пришел, товарищ Кондратьев. Но все же, похоже, задремал, потому как привиделась мне моя мама. Она у меня, слава Богу, еще до войны умерла. Уж лет пять, как нет. И мама меня вдруг строго спрашивает: «Ты почему картину не нарисовал, сынок? Тебя же Валя просила нарисовать ей картину. Рисуй быстро!»

– И что? – заинтересовался, наконец, Шилов.

– Я отвечаю во сне: «Мам, какую картину?»

А она кивает в угол комнаты. Смотрю, а там, на столе фотография Лукьяновой.

– Вальки что ли? Нашего комсорга на потоке? – встрепенулся Шилов, – у тебя же с ней был роман?

– Да, она комсоргом была, а на последнем курсе мы даже встречаться стали, но потом меня взяли, все и кончилось. И тут я во сне вспоминаю, что как-то мы шли по набережной, и Валентина говорит: «Смотри – какой закат! А ты сможешь такой нарисовать?». А я один раз в жизни в школе еще нарисовал коричневое дерево. Мне тогда тройку поставили. Ну, не было никакого интереса к живописи! А небо тогда и вправду огнем горело! И вот Валентина во сне прямо на фотографии открывает рот и говорит: «Коля! Нарисуй, пожалуйста, картину! Петр Осипович, брат мой родной, в беду попал. Надо срочно картину нарисовать – помочь ему. Ну, пожалуйста!».

– Дурак спит, дурное снится, – обидно прокомментировал Шилов.

Николай Иванович не обратил внимания на реплику и продолжал:

– И тут-то я проснулся окончательно: за окном ветер воет, и ночь черная, холодом по полу несет. Я настольную лампу зажег, сижу на кровати и вспоминаю сон. Какой брат, думаю, какая картина? Приснится же такое? И тут меня, словно электрическим током прошило, меня же мама во сне попросила помочь Валентине и ее брату.

– Ну и ну, – ухмыльнулся Иван Данилович, поднося руку к голове, – во дает!

– Да погоди ты крутить у виска, – внимательно посмотрел на охранника Кондратьев. – Сон как рукой сняло. Я вскочил, оделся и стал по комнате «круги нарезать». Надо, думаю, рисовать, но, как и на чем? И тут же вспомнил, что в одном опыте требовались красители, и я выписал со склада масляные краски. Четыре тубы: синюю, желтую, красную и белила! Аж, спина вспотела от радости! А в номере-то, холод собачий! Быстро нашел коробку с красками, там же и флейц. Кисть такая широкая. И соображаю, на чем рисовать?

– На стенке, где ж еще? – подсказал Шилов, – все зэки на стенках царапают.

– Хотел на стене. Но вдруг меня осенило: у моего деда был сундучок, с которым он все моря проплавал. Открываешь крышку, а на ней изнутри нарисован пейзаж наш, уральский: озеро, горы и чайки. Я, когда был маленький, очень любил это художество разглядывать, а дед мне сказки рассказывал про моря и океаны. Я тут же из казенного чемодана все вытряхнул, крышку изнутри почистил и покрыл белилами. Часа через три, когда краска немного подсохла, я сел напротив чемодана и взял в руки кисть, хотя за окном уже рассвело: скоро построение.

– Ну? – заинтересовался, наконец, Шилов.

– Вот тебе и ну! Что рисовать, не знаю! И, главное, не умею, хоть плачь! И стал я тогда от бессилия и безысходности просто круги красками вычерчивать: сначала стронциановой желтой, потом кадмием красным светлым прошелся. Потом взял, да и оттенил все эти красно-желтые круги синей берлинской лазурью…

– Берлинской? – насторожился Шилов, перекладывая в очередной раз лом и лопату.

– Лазурь берлинская, – пояснил Николай Иванович, – это краска так называется, на этикетке написано. Цвет – закачаешься! Как мартовское небо – бездонное и синее-синее. И, знаешь, кругляшки мои ожили и стали походить на планеты. Ну, думаю, дело пошло! Хоть на что-то стало похоже. И тут я уже вошел в азарт – не остановить; орудую флейцем, как штыком: подмазываю краску и стираю, подмазываю и стираю. Прямо, как Моне на пленэре: руки только и мелькают. Еще немножко подмазал, на завтрак сходил. Глядь, да это уже не планеты, а настоящие яблоки висят! В пространстве! Так, думаю, теперь главное не упустить и довести начатое дело до логического конца. И, знаешь, с перерывами, то на построение, завтрак и тэ дэ, к обеду у меня вышло подобие леса или сада, где есть деревья, корни, листья, трава и какие-то округлые плоды. Только пропорции нарушены, ну, как будто бы в другом, неземном измерении. И в зеленовато-темных тонах. Но что там точно изображено, сказать трудно: настоящий ребус получился.

Валенда, закончив кормить синиц, посмотрел на зарождавшийся закат и скомандовал:

– Наверх с носилками и инвентарем, шагом марш!

Николай Иванович вывалил последнее ведро с ароматной землей, и заключенные спецобъекта «Санаторий» направились с носилками к лестнице. Кондратьев продолжил повествование, выдавая синтагмы в спину Шилову:

– Смотрел я, смотрел на свое художество, и почудилось мне, Ваня, что если я сумею разгадать этот ребус, то мне удастся выпутаться из этого кошмара! И что вся моя дальнейшая жизнь зависит от того, найду я разгадку или нет! И давай я свою картину разглядывать со всех сторон: то так поверну, то эдак. То света маловато, то, наоборот, отсвечивает. Надо, думаю, настольной лампой подсветить. Поставил чемодан с картиной на стол и случайно вместо лампы включил электромагнитную катушку Теслы!

– Шевелись! – послышалось сверху. – Шире шаг!

Иван Даниловичу вздрогнул от скрипучего голоса и повернул голову:

– Теслы?

– Ну да, катушку Николо Теслы! Я сам ее намотал, по памяти. И тут такое началось! Непонятный фиолетовый туман пополз из картины!

– Выходит, «…и случай, бог изобретатель»? – продолжал иронизировать Шилов.

– Да, случай, и не говори, – натужно зашептал Кондратьев, нетерпеливо толкая носилками Шилова. – А сегодня ночью я ее в приемный контур рации включил!

– Кого ее? – переспросил Шилов.

– Картину с катушкой! И таких результатов напринимал на телеграфную ленту! Шпарят открытым текстом, без шифра! Просто закачаешься! И новости эти, похоже, из будущего! И про папу Римского! И стихи Джона Леннона какого-то! Тихим дождем бесконечным, Ванька! Тихим дождем бесконечным, капли – слова ниспадают! Просто закачаешься! Джа-а-а, гуру-у де-и-и-ва-а! О-м-м! Nothing’s gonna change my world! Так что теперь, Иван, у меня имеются надежные данные считать неоднородность объективной. Ты о черной массе помнишь?

– Это противоречит общей теории относительности, – уныло отвечал Шилов, – и уж очень припахивает «эфиром».

– Сам ты, Ванька, припахиваешь! Это тебе никакой не «эфир», а как раз нечто противоположное. Ты, помнишь, как у Фрица сказано по этому поводу? – разошелся Кондратьев.

– У фрица? – насторожился Шилов.

– О, господи! У Фрица Цвики. Это швейцарский астроном, первым среди ученых в тридцатых годах выдвинувший гипотезу о темной или скрытой массе. Мы знакомились с его работами.

– Да, что-то припоминаю.

– «Припоминаю», – передразнил его Николай Иванович, – так вот, у меня есть прямые подтверждения этого феномена.

Заключенные поравнялись с охранником, и он пропустил колонну с носилками вперед.

– Эта действительно недоступная нам в ощущениях субстанция не имеет ни цвета, ни запаха, но она повсюду, – продолжал не останавливаемый охранником Кондратьев. – Здесь, там и всюду, – показал он на озеро и на багровое солнце в закатных лучах. – Хорошая получилась фраза: «здесь, там и всюду». В галактиках, в межгалактическом пространстве и в нас, людях, кстати, тоже она присутствует: пронизывает и наполняет каждую клеточку, и она же нас неразрывно связывает. Эта организованная по форме, обладающая массой покоя субстанция, взаимодействует с нашей материей только посредством гра-ви-та-ци-и. Понял? Но самое главное то, что наша обычная материя всегда формируется вокруг этого невидимого скелета. Постой, Ванька, я понял! Я читал у одного древнего китайского мудреца: весь наш мир – это мир аналогий разных уровней. Если следовать его учению, получается, это вселенское «нечто» составляет с нашей барионной материей некий симбиоз. Понимаешь?