Наталья Чеха - Не царская дочь

• Название: Не царская дочь
• Автор: Наталья Чеха
• Жанр: Современная проза

Одна ее бабка — дворянка — родилась и выросла на каторге, в семье ссыльных террористов-боевиков, в окружении зарешёченных окон и деревянных лагерных нар. Сумела ли она выйти на свободу из тюремного заключения?

Другая — батрачка — была вскормлена коммунистической идеей и, едва оперившись, повязала вокруг коротко стриженной головы красную косынку — феминистический символ пост-революционной эпохи. Отразилось ли это на ее женской судьбе?

Мать появилась на свет в 37-м, в ту самую пору, когда за каждый вздох было принято благодарить не родителей, а Кремлевского Усача. Сумел ли Великий Сталин сделать своих дочерей счастливыми?

Сама героиня повести — дитя 60-х, времени перемен и оттепели, которая, казалось, растопит и отогреет души уставших от экспериментов советских людей и позволит им, наконец, действительно вольно, полной грудью дышать в необъятной и богатой родной стране. Оправдались ли эти надежды? Какой выросла дочь «шестидесятников»? Что унаследовала она по своей женской линии? Обретена ли её представительницами так долго вожделеваемая свобода, или все они так навсегда и остались «детьми лагерей» — государственных или своих собственных, внутренних?

Об этом — умно, психологично, честно, в чем-то даже беспощадно и слишком откровенно, нелицеприятно обнажая правду, много лет хранившуюся под грифом «секретно», без прикрас и жалости к себе, сумела написать Наталья Чеха. Великолепный язык и глубина проникновения в суть вещей ставят эту книгу в ряд лучших произведений современной российской прозы.

---

Я не понимала, как это можно быть отверженной кем-то просто так, без всяких видимых причин?! Лишь спустя годы я сообразила, что причины, конечно, были, но ведь это были — частично, по крайней мере! — причины Игоря, а не мои. А тогда я просто пережила первый серьезный опыт нелюбви, против которого еще не была вооружена.

Я искала ответы на мучавшие меня вопросы. Днями, а то и неделями сидела над дневниками. Бесцельное хождение по улицам вовсе не вдохновляло меня. Я философствовала. «Заурядный ум, в лучшем случае, напоминает собой простейший механизм, — старательно выписывала я из любимого Драйзера. — Он поглощает так мало, что его работа никак не отражается на беспредельном пространстве, каким является жизнь….» Мне хотелось, чтоб моя мыслительная деятельность произвела в этом пространстве хоть маленький, но взрыв.

Я читала Лондона, воображая себя не Руфью, как многие мои подруги, а Мартином Иденом. Мне хотелось писать стихи и прозу, так же отдавать их для напечатания в какие-то редакции и получать большие гонорары. Но мне не хватало слов. Стихи выходили глупыми, рассказы не получались. Я решила, что не имею призвания к литературному труду, несмотря на заверения в этом учительницы литературы Зои Ивановны, всегда читавшей мои сочинения перед классом, как самые лучшие.

А что я имела? Хотелось понять.

Нет, не те молодежь,-

писала я на следующем листе, -

Кто, забившись в лужайку да в лодку,

Начинает под визг и галдеж

Прополаскивать водкой глотку.

Разве это молодость? Нет!

Мало быть восемнадцати лет.

Молодые — это те,

Кто бойцовым рядам поределым

Скажет именем всех детей:

Мы земной шар переделаем!

«А хочется ли мне переделывать земной шар? — спрашивала себя я. — Что это за переделка такая?» Я вспоминала, как два года назад писала заявление на вступление в комсомол. «Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма», — вывела я своим красивым почерком. (Именно такая фраза фигурировала в образце, приколотом на стену в кабинете старшей пионервожатой, сорокапятилетней Нины Николаевны, и именно так каждый из вступающих должен был мотивировать столь важный жизненный шаг). Эти слова, несмотря на некоторую отстраненность и безотносительность к моей личной жизни, в общем-то, мне нравились. Я всегда стремилась сесть в первом ряду — например, в кинотеатре, куда ходила с мамой, или в актовом зале на школьных собраниях. Мне казалось, что первенство было как бы наречено мне на роду. Еще отец говорил:

— Ты, доня, всегда будешь самая лучшая!

И в саду, помнится, меня хвалили: единственная из всей группы я могла заменить воспитательницу, если та куда-нибудь отлучалась.

— Сиди ровно! — командным голосом говорила я Сашке Хлюстову, который никак не хотел подчиняться.

Потом обращалась ко всем:

— Руки на коленях, пятки вместе, носки врозь!

И все сидели. Молча, поедая глазами строгую маленькую воспитательницу.

В школе — тоже всегда похвалы: лучшая ученица; лучше всех обернула тетрадь; лучше других написала сочинение; победы в спорте — тоже у меня; подруги и друзья — не какие-нибудь там обыкновенные, а — лучшие из лучших; выпускной экзамен сдала лучше всех — сразу, как говорится, видна карьера… Мне казалось это нормальным, само собой разумеющимся.

А жизнь моя теперь, после школы, тоже будет лучшей?

Что бы сказал по этому поводу отец?

Я всегда помнила его — с неизменной гитарой, конечно. Нервные пальцы легко передвигаются по грифу, воспроизводя так любимую мной «черную стрелку», которая «проходит циферблат». С Утесовым ведь прошло все мое детство! А кадры из старой комедии, повествующей о развеселой жизни музыкантов большого оркестра, надолго запечатлелись в памяти. Как мастерски они играли! Почти совсем, как папа. Это потом я узнала, что в исполнении первого советского биг-бэнда звучал джаз, а то, что они делали с одной и той же мелодией, называется импровизацией. А в детстве я просто радовалась, когда слышала, к примеру, песенку про утюг…

Начало 60-х… Время молодости моих родителей. Отец — улыбающийся, в белой рубашке с черной бабочкой — настоящий джазмен. Легко и изящно импровизирует на своей семиструнке и не знает, что жить ему осталось всего несколько лет…

Отец всегда был моей гордостью. Он отличался острым умом, много читал, играл на всех музыкальных инструментах, хотя специально не учился ни на одном. Профессия у него была экзотическая — топограф-изыскатель. В детстве я не понимала, чем конкретно занимается мой родитель, но часто видела его за кульманом, у листа ватмана, на котором он остро отточенным карандашом чертил какие-то линии и писал мелкие циферки, перенося их на бумагу с арифмометра. Когда же наступал обеденный перерыв, все сотрудники изыскательского отдела, а это были одни мужчины, сходились у шахматной доски и играли долго и азартно, утопая в клубах табачного дыма. Я, маленькая девочка в школьном переднике, прибежавшая к отцу после уроков, крутилась тут же.

Иногда друзья и сослуживцы отца собирались у нас дома, и тогда на столе появлялась незатейливая еда, а в руках папы — гитара. И вновь звучал его голос…

Мне очень хотелось, чтоб отец меня любил. Да и не только он. Все чаще я ловила на себе взгляд Игоря — одноклассника, который не то что критиковать вслух, а даже в мыслях подумать обо мне что-то плохое не решился бы. Я это чувствовала. Он подкладывал мне в портфель анонимные письма с вырезанными из газет печатными буквами, в которых сообщалось, что у меня есть некий тайный воздыхатель, и что я могу рассчитывать на его покровительство.

Но я думала о Валерке.

Он нравился почти всем. Внешность он имел очень яркую и выразительную: стройная и сильная фигура, черные волосы, зачесанные назад, огромные черные глаза «с поволокой» и совершенно необыкновенная, «дон-жуановская» белоснежная улыбка… Весь набор бесшабашного и откровенного обольстителя. Сам он всерьез ни к кому не привязывался, оказывая внимание то одной, то другой однокласснице, в том числе — и мне. Собираясь после восьмого на практику в колхоз, все девчонки мечтали, как там-то уж, в свободной обстановке и без тотального контроля учителей, они сумеют завоевать «дон-жуановское» сердце. Каждая, по крайней мере, надеялась на это. Я не была исключением. Причем, по своему характеру страдала, пожалуй, больше всех: никакого соперничества я физически терпеть не могла.

Но там, на полевом культстане, где расположился наш школьный палаточный городок, произошли совсем другие вещи…

В один из вечеров, когда солнце висело над горизонтом громадным алым шаром, мы шли по ржаному полю, весело болтая и направляясь к небольшому пруду. Нас было шестеро: три парня и три девушки, все — из разных классов, но хорошо знакомые друг с другом.

— Посмотри! — говорила мне задушевная подруга Жанна. — Посмотри, какое красное солнце! Ты когда-нибудь видела такое?

Я молча покачала головой. Картина, открывшаяся нашим взорам здесь, на бескрайнем пространстве, не имевшем каких-либо видимых границ, чем-то тревожила меня. Солнце действительно было слишком красным; оно освещало колосящуюся со всех сторон рожь каким-то алым, нереальным светом; казалось, что мы движемся по поверхности неведомой планеты, на которой, быть может, еще не зародилась человеческая жизнь, и ходить по этой планете совсем не безопасно, а, возможно, по ней и вовсе еще не ступала нога человека…

Я шла, как во сне, зачарованная нереальной красотой. И в эту минут почувствовала на своем плече чью-то руку. Скорее догадалась, чем увидела, что это был Юрка из параллельного класса. Он входил в нашу компанию, но меня до сих пор никак не выделял. Его прикосновение показалось мне каким-то звенящим, сказочным, из того же фантастического ряда, что и это красное ржаное поле…

Через минуту мы шли уже вдвоем, а все остальные куда-то делись, будто исчезли по чьему-то волшебному приказу, и перед глазами у меня была только пыльная дорога меж хлебов, в конце которой неподвижно стояло огненное солнце.

Это была еще очень робкая, первая в моей жизни, не отцовская, но уже почти мужская любовь.

Хотя Юрка в свои пятнадцать очень мало походил на настоящего мужчину.

Как, впрочем, и все мальчишки-восьмиклассники. Ну, какой, например, мужчина из Сережки — маленького, смешливого, по-детски обидчивого человечка? Это уж потом, в далеком будущем он станет физиком-ядерщиком и уедет на работу за границу. А Вовка? Худенький, ранимый, зацикленный на отметках… Это после он вырастет в успешного предпринимателя. А уж другого Сережку и заметить-то было трудно: от горшка два вершка, неинтересный, зубрила, с правильным противным почерком. Кто знал, что в нем зреет будущий офицер?

Девочки имели свою иерархию, и первые пять мест в ней принадлежали моим близким подругам — эту дружбу мы храним вот уже сорок лет.