Наталья Чеха - Не царская дочь

• Название: Не царская дочь
• Автор: Наталья Чеха
• Жанр: Современная проза

Одна ее бабка — дворянка — родилась и выросла на каторге, в семье ссыльных террористов-боевиков, в окружении зарешёченных окон и деревянных лагерных нар. Сумела ли она выйти на свободу из тюремного заключения?

Другая — батрачка — была вскормлена коммунистической идеей и, едва оперившись, повязала вокруг коротко стриженной головы красную косынку — феминистический символ пост-революционной эпохи. Отразилось ли это на ее женской судьбе?

Мать появилась на свет в 37-м, в ту самую пору, когда за каждый вздох было принято благодарить не родителей, а Кремлевского Усача. Сумел ли Великий Сталин сделать своих дочерей счастливыми?

Сама героиня повести — дитя 60-х, времени перемен и оттепели, которая, казалось, растопит и отогреет души уставших от экспериментов советских людей и позволит им, наконец, действительно вольно, полной грудью дышать в необъятной и богатой родной стране. Оправдались ли эти надежды? Какой выросла дочь «шестидесятников»? Что унаследовала она по своей женской линии? Обретена ли её представительницами так долго вожделеваемая свобода, или все они так навсегда и остались «детьми лагерей» — государственных или своих собственных, внутренних?

Об этом — умно, психологично, честно, в чем-то даже беспощадно и слишком откровенно, нелицеприятно обнажая правду, много лет хранившуюся под грифом «секретно», без прикрас и жалости к себе, сумела написать Наталья Чеха. Великолепный язык и глубина проникновения в суть вещей ставят эту книгу в ряд лучших произведений современной российской прозы.

---

Да, киваю я, вчера заплатила. Долго стояла в очереди. Пожилая кассирша робко, неуверенно, одним пальцем нажимала клавишу, после каждого нажатия вскидывая глаза — как баран на новые ворота, прости Господи! — на светящийся перед ней монитор. Очередь роптала. Хотя, были и сочувствующие.

— Нас хоть куда посади, — вздохнула миловидная женщина средних лет, — даже на самую легкую работу, все один толк. Возраст!

— Да уж вам-то о возрасте — рановато! — вступает в разговор старик в военном кителе образца 37-го года. — А что касается скорости работы кассира — это, конечно, безобразие. Раньше, бывало, подойдешь, заполнишь квитанцию, протянешь в окошко — и все дела. Одна минута! А то и заполнять не надо: просто дашь показания сотруднику, он сам все и выбьет…

Ого! — подумала я. Вот это дедушка! Как шпарит на советском жаргоне! Да и выправка все та же, и гардероб, смотри-ка, даже молью не побитый… А выражение лица? Строгость. Аскетизм. Знание истины. Бдительность. Непогрешимость. И это ж все не просто снаружи, это — и внутри такое же. Хорошо интегрированное, проросшее в каждую клетку ощущение своей значимости. Как в 37-м заступил на пост, так по сю пору и стоит.

Между прочим, очень похож на мою маму, да и на всех мам того поколения, лексикон которых на три четверти состоит из «придут», «отрежут», «отключат», «выселят», «отберут», или — более мягких: «скажут», «спросят», «оштрафуют»… Одним словом, «дашь показания — сотрудник сам все и выбьет». Вот и все дела. Так просто!

Огромный — длиной в 70 лет — опыт дерзкого, практически насильственного, жесткого и тотального нарушения чужих границ.

Кстати, о границах. Поначалу ведь я их совсем не чувствовала! То, что меня окружало, было мною в той же степени, что и пальцы с обгрызанными ногтями, веселые глаза-бусины или вечно сбитые в кровь коленки. Когда я валялась в траве или шлепала босыми ногами по грязи, у меня не возникало ощущения неправильности происходящего. Напротив! Мир плавно перетекал в меня, а я — в него, как питательная жидкость в сообщающихся сосудах.

Вот, к примеру, калачики, растущие в густой траве по ту сторону переулка. Они ведь вполне пригодны для внутреннего употребления! Сорвешь, бывало, стебелек с пумпочкой на конце, очистишь эту пумпочку от нежных лепестков — и в рот. Ни тебе хлеба, ни противной вязкой каши, ни борща из рыбьего жира (а я была уверена, что детсадовский борщ именно из него одного и состоит, хотя добавлялась всего лишь ложка) — ничего этого не надо! Съешь горсть калачиков — уже и сыт. Да еще и запьешь все это сладким нектаром из хрустящего морковника — так называлось высокое растение с крепким стеблем и махровой кисточкой в верхней его части. Высасывать нектар нужно было с усилием, дерзко вгрызаясь зубами в толстую жилистую мякоть…

Так я пробовала жизнь на вкус. Не помню, чтобы я испытывала при этом страх — отравления, к примеру, или заражения какой-нибудь инфекционной болезнью. Нет! И трава под ногами, и плоды на ветках в саду за домом, и ягоды в бабушкином малиннике, и даже подернутая мутноватой пленкой вода, невероятными усилиями добытая со дна старого каменного колодца — все питало и радовало, все шло на пользу. То, что предлагал мне мир, не представляло опасности и не содержало в себе ядовитых ингредиентов.

Это было абсолютное доверие.

Первый звонок прозвенел спустя лет пять от начала бытия.

…Огромная комната в поликлиническом интерьере — мрачная, с темно-синими стенами, выкрашенными масляной краской. Кровати — металлические, со скрипящими сетками, унылого больничного вида — расставленные по периметру: штук двадцать, как мне сейчас кажется. На каждой кровати лежит ребенок — на боку, поджав к подбородку ноги. К заднему проходу этого ребенка подведена длинная резиновая трубка грязно-оранжевого цвета, другой конец которой прикреплен к высокой металлической стойке. На стойке висит какая-то емкость с прозрачной булькающей жидкостью. Эта жидкость по трубке втекает в тело ребенка. Грубо говоря, ребенок «подключен» к некоему агрегату. Ни шевелиться, ни разговаривать ему не разрешается — за этим зорко следит старая, со злым худощавым лицом медсестра, прохаживающаяся туда-сюда по центру палаты.

Я и еще человек двадцать, пораженные глистной инвазией, лежим на своих кроватях в полном молчании, но — созерцая друг друга. Что мы могли чувствовать в те минуты?

Вот я лежу на боку со шлангом, торчащим в заднем проходе. В меня что-то вливается — булькающее, пугающее, чуждое, не мое. Это — не я. Кто-то делает со мной то, чего я не хочу, не приемлю и боюсь. Вторгается в меня, грубо нарушает мою целостность, автономность. И я — ничего не могу сделать, я — полностью беспомощна. К кому кричать, к кому апеллировать? К этой страшной, чужой няньке со злым, отстраненным лицом? Но ей нет до меня никакого дела!

Как больно и страшно, когда до тебя никому нет дела! Это так, как будто ты один на огромном, белом пространстве, у которого нет границ. Почему белом? Может быть, потому, что это — зима, снег, холодный и злой ветер, взметающий вихри колючего, ледяного песка. А, может быть, это цветущие весной яблоневые сады — миллионы белых, терпко пахнущих цветов, которые наполняют собой все видимое пространство, и нет им ни конца, ни края… А, может быть, это просто белая пустота — что-то раннее, испытанное при вхождении в большой мир, сконцентрированный в тот сакральный миг в белой больничной палате.

Не знаю, откуда эта безграничная белизна — как символ беспомощности и уязвимости. Каково бы ни было ее происхождение, она мучила и страшила меня всегда. Лежа на боку в позе эмбриона, уже самостоятельного, но еще связанного с чем-то большим и опасным, покушающимся на его физическое бытие, я в полной мере ощутила свой «белый страх»: он накрыл меня, окружил со всех сторон, залепил молчанием мой рот, обессилил руки и ноги, скрутил, как бабочку в плотном коконе, отяжелил сердце своей вязкостью, омрачил веселую и радостную детскую душу ужасающим, непонятным осознанием того, что внутри моего тела есть «нечто» мерзкое, смертельно-опасное, медленно поедающее и отравляющее меня, чуждое мне и нуждающееся в немедленном изгнании.

Это был первый — потрясший все мои основы — опыт вероломства.

Глава 7 О вовремя поданном горшке

…Лицо девочки было очень крупным — таким, какими бывают крупные планы в кино: каждая черточка, каждый самый тончайший изгиб нежной, светлой кожи просматривались на нем.

Вот — прорези глаз, как два гладко отточенных овальных самоцвета, над ними — черная, блестящая, ровно подстриженная челка, закрывающая лоб. Чуть ниже — маленький, очень аккуратный, тончайшей работы носик с перпендикулярной тенью верхне-губной складки под ним. И, наконец, милый, нежно-очерченный детский рот, растянутый в шаловливо-дурашливой улыбке.

Ушей не видно — они закрыты пышными черными волосами, ниспадающими почти до плеч. Волосы подстрижены так, что напоминают круглую блестящую шапочку, надвинутую на лоб: так стригут всех девочек страны, почему-то называя эту стрижку по-плебейски грубо, даже как-то неуважительно к их пробуждающейся женской тайне — «под горшок».

Но для девочки совершенно неважно, как выражается в словесном эквиваленте та красота, которая от рождения присуща ее головке. Она вообще не догадывается пока что, в свои пять с половиной лет, что очень красива и мила, ибо эти красота и милость ничего не прибавляют к ее счастью.

А счастье состоит в том, что она катается на качелях — тех самых, что недавно установил отец в жасминовых зарослях прохладного, полного чудных запахов и таинственных уголков, буйно цветущего в эти теплые июньские дни сада.

А вот и сам отец — сбоку от деревянной рамы, слегка позади. Девочка его почти не видит, только чувствует руку, которой он раскачивает удобное, с высокой спинкой сиденье: вперед-назад, вперед-назад… На каждом толчке она тонко взвизгивает и улетает вверх, и тут же — возвращается, чтобы снова улететь, оттолкнувшись от сильной отцовской руки.

На пике взлета девочка приближается ко мне лицом, и я вижу ее мягкий, глубокий взгляд. Она будто всматривается в ту, которая стоит напротив — по другую сторону «экрана». Но я-то знаю, что здесь никого нет. Или — там никого нет? Никакой девочки с черными, блестящими волосами. Кого-то из нас двоих нет. Или — мы обе есть?

В эту минуту я просыпаюсь.

С возрастом я поняла, что безотцовщина гораздо более разрушительна для развивающейся Личности, чем «безматеринщина». И особенно — для Личности женского рода. Чтобы девочка осознала себя именно девочкой, а не просто «ребенком», нужен кто-то, кто был бы ей полной противоположностью во всем — от внешнего вида до личностных проявлений. Одним словом, девочке жизненно необходимы мужские глаза. И не просто мужские, а — отцовские. То есть — смотрящие на нее с безусловной любовью и полным принятием. Если отец не похвалит ее локоны, то как она узнает, что они — мягки и красивы? Если отец не восхитится оборочками на платье, то как она поймет, что женственность — привлекает? Если отец не поблагодарит ее за поданный стакан воды, то как она ощутит благодатность служения мужчине? Если отец не защитит ее, то как она догадается о том, что слаба и нуждается в покровительстве?