Валерий Вотрин - Жалитвослов

• Название: Жалитвослов
• Автор: Валерий Вотрин
• Издательство: Наука
• Жанр: Современная проза
• Год: 2007
• ISBN: 5-02-033872-9

Абсурд, притчевость, игра в историю, слова и стили — проза Валерия Вотрина, сновидческая и многослойная, сплавляет эти качества в то, что сам автор назвал «сомнамбулическим реализмом». Сюжеты Вотрина вечны — и неожиданны, тексты метафоричны до прозрачности — и намеренно затемнены. Реальность становится вневременьем, из мифа вырастает парабола. Эта книга — первое полное собрание текстов Валерия Вотрина.

---

— Политика! — с удовольствием повторил Карташев. — Но жареные дрозды — тоже политика. Это вопрос не менее важный, чем мир с Пизой. Шут, охальник — неотъемлемый элемент политики, он влияет на взаимоотношения государств, часто он политику определяет.

— Но ведь буффон… неразумен, он смеется, лишь бы смеяться.

— Шут и буффон — между ними есть разница. Ну-ка, подумайте, кто такой Буффальмакко?

— Шут!

— Ни то, ни другое!

— Ни то, ни другое? — переспросил Карташев, посмеиваясь. — То есть ни рыба, ни дрозд?

Слушатели засмеялись, но барышня в первом ряду осталась серьезной.

— Возможно, вы и правы, — сказал Карташев, обращаясь к ней. — Буффон неразумен по определению. Однако часто шутовство — сознательный отказ от разумности в стране, управляемой безумцами, которые всеми силами стараются выглядеть разумно. Д’Эсте, Скалигеры, Гонзага, Малатеста — несть им числа. Страна, разодранная междоусобицами. Вдумайтесь. Смех здесь — оппозиция, единственно оставшаяся.

— Я понимаю, — сказала барышня. — Когда смеяться над властью — я понимаю.

— Замечательно, — сказал Карташев. — Замечательно.

«Смелость смеяться, — думал он после лекции, шагая по коридору. — Разумно ли расхохотаться в лицо деспоту — это она имела в виду? Разумен ли буффон — не шут, — позволяющий себе ржать на площади, когда власть предержащим не до смеха?» Разумен ли буффон? — поставить вопрос таким образом Карташеву как-то не приходило в голову.

Он вдруг вспомнил бабушку, Марию Григорьевну, человека большой жизненной стойкости. Мужа ее, священника о. Николая Карташева, расстреляли в 39-м. Одна с двумя детишками, она продолжала жить в его доме. Высокая, красивая, смуглая, похожая на казачку, острая на язык, после гибели мужа она не боялась показаться на людях и по селу ходила, гордо подняв голову. «Бесстрашная ты, Марьюшка!» — боязливо говорили ей соседки. Она только усмехалась. Все были уверены, что ее вот-вот заберут. Однажды она остановила на улице председателя колхоза. «Ну что, Петька, когда к мужу отправлять будешь?» — спросила она его в лоб, тогда еще не зная, что отца Николая не сослали, а расстреляли сразу же после ареста. «Куда отправлять?» — оторопел председатель, отшатываясь от нее. «А к мужу. По мужу законному я истосковалась», — напирала она. Обалделому председателю ничего не оставалось, как без ответа улепетнуть, а она рассмеялась ему вслед.

Однако трогать ее почему-то не решались. А вскоре грянула война, и про нее вовсе забыли. «Счастливая ты, Марьюшка!» — вздыхали соседки. — «Твой-то отмучился, а наши — воюй!..» «Ничего, и ваши скоро отмучаются», — отвечала она с сердцем. «Тьфу», — плевались те и шли от нее. Но она не менялась — ни тогда, ни в эвакуации, где она пошла работать на завод, чтобы прокормить детей. Даже в старости, рассказывая о былом, она не могла сдержать смех. И казалось, что вот так, легко, подняв голову, бесстрашно прошла она сквозь эти стылые, лютые годы, подняла на ноги детей, воспитала внуков. Карташев помнил ее, еще крепкую, подвижную, улыбчивую. «Бабушка, а тебе было страшно?» — спросил он ее однажды. По лицу ее пробежала тень, улыбка пропала из глаз. «Может, и было когда», — ответила она, помолчав. — «Только я уж и не упомню.»

На кафедре никого не было, один Женя Рупасов уткнулся в углу в какую-то книжку.

— Ну, как там твои флагелланты, Жень? — вместо приветствия сказал ему Карташев, бросая портфель и устало присаживаясь.

Рупасов застенчиво улыбнулся, покраснев до полного исчезновения всех своих веснушек.

— Да хлещутся все, Михаил Дмитриевич.

Женя занимался братством флагеллантов. На эту тему была его почти дописанная диссертация, недавно он опубликовал большую статью. Вообще парень был толковый, мешала только его невероятная застенчивость. Любой вопрос повергал Женю Рупасова в замешательство, так что спрашивающий в конце концов и сам задумывался, а не вторгся ли он своим «Как дела?» в какую-то непозволительную область. «Рассмеялся бы он?» — подумал Карташев при взгляде на него. И тут же, как это всегда случалось, перевел вопрос на себя: «А я рассмеялся бы, на манер бабушки — громко, вызывающе? Нет, это не в моем стиле», — подумал он, из рассказов окружающих давно уяснив, какой его стиль и как следует вести себя, чтобы стилю этому соответствовать. Аня еще говорила: «Да нет, знаю я тебя, ты так не сделаешь», — именно тогда, когда он собирался именно так и поступить. Нет, в самом деле, рассмеялся бы?..

— Сегодня Саша защищается, придете? — набравшись смелости, спросил Женя.

— Приду, — ответил Карташев. — Хотел вот Виктора Ивановича застать. Если забежит, скажи, что я в столовой. А нет, так на защите свидимся. Я вижу, ты ван Дорпа читаешь? Как тебе?

Женя перевел глаза на книжку, смущенно ответил:

— Интересно. Представляю, как тяжело это было переводить.

— Четыре года пыхтели. Ну, успехов с диссертацией.

— Спасибо, — ответил Женя и густо покраснел.

Женя читал «Разлуки» Клеофаса ван Дорпа, любопытный мемуар, обнаруженный лишь недавно. До сего момента ван Дорп, бургундский рыцарь, состоявший при дворе Карла Смелого, был известен историкам лишь как автор язвительной «Книги придворных нравов.» Насмешки в адрес своего сеньора, издевательства над глупостью начальства (ван Дорп был нотаблем в департаменте юстиции герцогского совета), охальные стишки и злоречивые анекдоты, которыми книга изобиловала, дали основание исследователям говорить об авторе как о неудачнике, брюзге, убежденном женоненавистнике. Однако биография шевалье ван Дорпа говорила об обратном. Уроженец Дендермонде, выходец из старинного дворянского семейства, он рано попал ко двору, где очень скоро выделился. Его восхождение по иерархической лестнице впечатляет — паж, оруженосец, в 24 года посвященный в рыцари, на следующий год он становится нотаблем палаты юстиции, основного департамента герцогского совета. Тогда-то, находясь в зените карьеры, он и написал свою «Книгу», где разложил по косточкам и сеньора, и начальников, а заодно и всех придворных, включая знаменитого Оливье де ла Марша. Книга была выпущена только после смерти Карла Смелого, когда ван Дорп перешел на службу к Людовику XI, и утвердила его репутацию злого насмешника и ненавистника бургундских герцогов (каким ван Дорп, выросший при дворе Филиппа Доброго, никогда не был). После этого имя ван Дорпа встречается всего один раз, при упоминании о его смерти, случившейся в Генте 29 сентября 1511 года. Долгое время полагали, что ван Дорп угодил в опалу, чему немало способствовал Оливье де ла Марш, ставший в то время воспитанником юного Филиппа Красивого. Но вот в 1897 году бельгийский историк Карл Схудинк разыскал и опубликовал рукопись написанных по-нидерландски «Разлук», и многолетнее представление о ван Дорпе пошло прахом. Выяснилось, что в год первой битвы при Гинегате этот блестящий вельможа и рыцарь выпросил разрешение у монарха удалиться в свой гентский дом, где в полном одиночестве прожил все остававшиеся ему 32 года. В тот год произошло нечто такое, что навсегда перевернуло жизнь ван Дорпа. Он смутно пишет о некой даме, сердцем его завладела печаль, в саду ему являются Желание вкупе с Неисцеленным недугом, уговаривая подчиниться велению судьбы, потом появляется обязательная Роза, — писания благородного кавалера напоминали бы куртуазные сочинения его недруга де ла Марша, если бы не общий стиль. «Разлуки» словно бы написаны другим автором. Где язвительные уколы? где насмешки? Печаль, глухое отчаяние, ранняя мудрость, которая — от пережитого (а ведь книга писалась предположительно в 1482–1489 годах, когда автору было едва за тридцать), — вот что составляет тон книги. Оплакивается потеря возлюбленной, разлука с которой невыносима, сходна со страданиями в аду. Отсюда — особое видение мира в «Разлуках»; трагичность бытия, драматический стоицизм выделяются даже на фоне унылых писаний современников ван Дорпа. Перемену, происшедшую с автором «Книги придворных нравов», подметил и Бодель: «Меткое словцо у позднего ван Дорпа обращается в сентенцию, острый глаз сатирика — в око философа. Одного нам не узнать — что заставило смеющегося перестать смеяться.» Карташев был одним из инициаторов издания «Разлук» по-русски и ответственным редактором тома. Вообще издание, давшееся им такими трудами, было детищем их кафедры: был задействован почти весь коллектив, включая зав. кафедрой Виктора Одинцова. И книга удалась, заслужив даже специальный приз на питерской ярмарке научной литературы.

Он все еще думал о ван Дорпе, о Генте и о Питере, входя в столовую. Карташев не любил это место. В нем восставал историк при мысли о том, что столовая исторического факультета тоже попадет в историю, что ее будут помнить. Помнить здесь, по его мнению, было нечего, — мутные стекла, вечно не вытертые столы, особый запах, застоявшийся в этом помещении настолько, что перестал быть запахом съестного. Было в столовой нечто внушающее к себе неуважение, заставляющее относиться непочтительно, как к неопрятной старухе, — почему и получила она у студентов прозвание Жевальня. Кормили здесь, правда, неплохо, но ситуации это уже исправить не могло.