Андрей Шульгин - Слёзы Анюты

• Название: Слёзы Анюты
• Автор: Андрей Шульгин
• Издательство: ThankYou.ru Интернет-издание
• Жанр: Современная проза

Электронная книга постмодерниста Андрея Шульгина «Слёзы Анюты» представлена эксклюзивно на ThankYou.ru. В сборник вошли рассказы разных лет: литературные эксперименты, сюрреалистические фантасмагории и вольные аллюзии.

---

— Что поделаешь, судьба у него значит такая. Чему быть, того не миновать.

В следующий миг Марья мелко затряслась и зашлась громким воем от нахлынувшего на неё безутешного горя. Игнатий закурил. И лишь огненный кончик сигареты, ходивший ходуном в мосластых пальцах его, выдавал истинные чувства супруга Марьи. Утешать больше не пытался, — знал, бесполезно. Да и как от такого утешишь? Что скажешь? Воистину — горькие часы теперь ожидали Игнатия и Марью, тоскливые и безрадостные.

И потекло время, которое Игнатий мерил сигаретами, а Марья плачем. Сначала узнали родные — утирали слёзы, обещали не оставлять, и когда всё случиться, придти помогать. От чужих поначалу скрывали — что горем хвастать? Да ведь как правду утаишь, — когда оно растёт с каждым днём всё больше? Само собой — начали замечать. Всё чаще Марья вздрагивала, под сочувствующими взглядами знакомых или совсем уж посторонних людей. Кто мог проглотить ком в горле, обязательно подкатывающийся из неведомо каких глубин души, после увиденного-то, — тихим голосом спрашивал, получая в ответ кивок с неизбежной слезой, срывавшейся из глаз Марьи.

Меж собой Игнатий и Марья говорили теперь мало. В молчании готовились к грядущему. Всё чаще по ночам Игнатий просыпался, разбуженный стенаниями жены, забившейся в глухой угол дома.

— Да как же это так… за что тебе горе такое… сердешный мой… за что Господь покарал? — голосила Марья, облапив своё раздувшееся пузо.

Игнатий в минуты эти не вставал, не ощеривался на жену частоколом мата, как бывало прежде. А лишь закуривал.

Марья же, наревевшись, выползала из угла и, чуть шатаясь, натыкаясь в темноте на невидимые углы, всхлипывая, добредала до супружеского ложа, бухалась в постель и, прижимаясь к тёплому плечу Игнатия, забывалась до самого утра.

Сколько от беды ни бегай, она всё равно быстрее тебя. Догонит. Вот и к Марье с Игнатием заглянула эта непрошеная гостья. Ещё с утра Марья поняла — сегодня всё и станется. А к вечеру, когда боль обглодала её чрево, а скорбь навечно зашила улыбку на молодом и до того дня ещё миловидном лице, — появился он. Изобразив гримасу удивления, он разразился тоскливым, словно отходная молитва, воем, заслышав который, Марья глухо застонала и провалилась в спасительное небытиё. Когда же ужасный крик этот пронзил стены и долетел до Игнатия, напряжённо ожидавшего роковой развязки в соседней комнате, — тугая мужская слеза стала искать дорогу вниз, среди кустистых зарослей давно небритых щёк.

Весть о горе Игнатия и Марьи разлетелась быстро. Да чего там, ведь многие знали, и всё же тяжёлый вздох вырывался у каждого, кто слышал об этом.

К супругам потянулись стайки родственников, друзей, знакомых. С соболезнованиями, с предложениями о помощи. Со всеми делили Игнатий и Марья свою беду. И верно — разве в одиночку такое превозможешь.

А что же он? А он ничего, не зная, не понимая, будто острым шилом, щупал своей улыбкой всех подходящих к его маленькой кроватке. Сучил ножками, мочился в пелёнки. Мал ещё. Видано ли, чтобы младенец, когда-либо мог постичь ту горькую участь, что выпала на его долю?

Игнатий и Марья тем временем собирали всех на безрадостные посиделки. Пришедшие горевали, пили водку напополам со слезами, закусывали вздохами. Уныние и плач стояли над столом в доме Марьи и Игнатия в ту тяжёлую для их молодой семьи годину.

На прощание все гости пошли к младенцу. При виде беззащитного розового тельца женщины совсем лишались самообладания, заходясь, каждая, в протяжном вое, слившимся в единый, будто паровозный гудок, рёв. Мужики нервно вздрагивали плечами, губы их беззвучно шевелились, как если бы разговаривали они с пустотой. Самые слабонервные отворачивались, не в силах глядеть на беспечные ужимки младенца. И лишь старик Никанор, с достоинством и чинно готовившийся к собственной кончине и поведавший на веку не одно рождение, — ближе всех подошёл к младенческой кроватке, наклонил своё затянутое в густую бороду лицо и проскрипел старческим голосом, словно выблевал:

— Странник, ты откуда?

Беда будто решето с водой — вроде полное, да быстро вытечет. Вот и Игнатий с Марьей, отгоревав по младенцу положенное, начали всё чаще замечать то солнечный пригожий день, то птиц, что беззаботно щебечут вокруг них, а то и друг друга. Смирились.

Младенец же рос, осваивая премудрости мира, в который ему довелось попасть по велению неласковой судьбы. Нарекли его Михеем. Теперь лишь изредка Марья, заглядевшись на играющего сорванца, пускала по одутловатой щеке своей невидимую постороннему глазу слезу. Впрочем, Игнатий почти всегда замечал это, и тогда казалось ему, что в слезе супруги, как в волшебном зеркале, отражается целый мир со всеми его горестями и бездонной тоской.

Михей взрослел, как холодной водой ополаскивался, — с задором и упрямством. Повзрослел, — стал жить. Жил, словно плетью обух перешибал — натужно да безрадостно. Как все, в общем.

Время шло, когда не шло — бежало, когда же не бежало — плелось. И Михей вместе с ним. Однажды Михей заметил, что подкравшаяся старость изнасиловала его лицо. Теперь лицо напоминало ком грязи. Михей обрадовался — значит, конец скоро. Теперь он каждый день пялился на себя в зеркало, с ликованием обнаруживая в себе самом всё новые признаки старения. Михей одобрительно крякал и ласково тёр пальцами морщины, бороздившие его осунувшиеся в последнее время щёки.

Михей упоённо наблюдал, как слабеют его руки и ноги, как всё меньше тепла остаётся в его старческом теле. Вот и сердце начало вести себя по-другому, нежели в молодые годы. Сейчас оно уже не выбивало стройный барабанный ритм, а было похоже на влюблённую девушку, — трепетало, замирало, работало капризно и непоследовательно.

Михей, чего греха таить, любил прихвастнуть стремительно ухудшавшимся своим здоровьем перед соседями и знакомыми. Особенно завидовали ему однолетки, — многие из них были ещё краснолицыми крепкими стариками, хмурились и тяжко вздыхали они, завидев перед собой болезненного Михея.

Настало время Михею помирать. Ещё за неделю с лишним до этого он слёг. Нежась на предсмертном ложе, Михей, перебирал в памяти все события своей муторной жизни и блаженно улыбался в перестающий держать его мир. Дети Михея — взрослые сын и дочь, в спешке готовились к предстоящему торжеству. И даже три внука, обычно столь непоседливые и шумные, присмирели, боясь шалостями своими омрачить последние дни деда. Соседи и родственники, пребывающие в ожидании будущего праздника с хлебосольными закусками и выпивкой, придумывали остроумные заупокойные тосты, выбирали щедрые подарки.

Предсмертные хрипы Михея собрали вокруг всю семью. Короста жизни отпадала от души его. Старик несколько раз дёрнулся, оскалился сквозь покрытые пеной губы и помер.

Уже к вечеру дом Михея был полон веселящихся гостей. Непрерывной толпой шли они, чтобы поздравить детей, внуков и прочих родственников с радостным событием. Посетителей было так много, что не представлялось возможным вести их всех разом любоваться покойником. Группами выходили они из-за праздничного стола и уже хмельные, раскрасневшиеся с тяжёлыми от кушаний животами, шли в соседнюю комнату, где посредине неспешно и величаво, будто сфинкс подле тысячелетних пирамид, возлежал Михей. Пришедшие неизменно умилялись трупной желтизне его тела, похожей на ровный солнечный загар, в порыве нежности обнимали Михеевых родных и размазывали свои лица в огромных добродушных улыбках. А ровесница Михея, баба Аня, вошедшая при виде покойника в раж, забыв о годах своих, стала носиться вокруг холодного тела, беспрестанно выкрикивая: «Свободен! Свободен! Свободен!»

Семнадцатое августа

Город глотал, как слюну, струи мелкого летнего дождика. Анна, прижавшись душой к совести, заглядывала в окно отцовской спальни. Она подглядывала за отцом каждый день. Для неё это так же естественно, как другой девушке смотреться в зеркало. Конечно, отец знал об этом увлечении дочери, даже потакал ему, прося остальных домашних не входить в спальню, когда по другую сторону окна прилипает лицом к стеклу его Анна. Сегодня отец уморительно надувал щёки и расхаживал по комнате вприсядку. Смех щекотал Анне горло, но она зажимала рот рукой, не давая звонким раскатам вырваться на волю. Всё-таки подглядывание — вещь предосудительная. Если она засмеётся, отцу будет сложнее делать вид, что он ни о чём не догадывается. А зачем волновать пожилого человека? Тем более что сегодня у него был такой тяжёлый день. Ведь не каждый день подаёшь заявку на участие в выборах мэра. Отец, не вставая с корточек, оттолкнулся от пола и с лёгкость запрыгнул на спинку стула. Теперь вместо надутых щёк у него был несуразно вытянутый нос. Он птица! — догадалась Анна — вот здорово! В подтверждение её слов отец стал изображать, будто клюёт рассыпанное вокруг себя зерно. Как же Анна любила отца в эти минуты. Она вообще любила его. С самого рождения. То есть с того дня, когда отец начал рыть для неё могилу. Он роет её до сих пор. Помнит ли он, с чего всё начиналось? Анна не помнит, она знает. От матери. Мать она всегда презирала, но и верила ей всегда. Когда Анне было восемь, она впервые пыталась отравить мать. Налила в чашку с чаем крысиного яда. С тех пор она проделывает это каждый год. Семнадцатого августа. В этот день Анна встаёт пораньше, собственноручно готовит завтрак, стараясь придумать нечто эдакое, вкусно-удивительное, а под конец заваривает чай с непременной порцией крысиного яда. Обычно склянка с ядом стоит рядом с заварником, — это мать поставила ещё с вечера, чтобы дочь не напрягалась, отыскивая нужную банку в кладовой. Заваривает и идёт к себе в комнату. Минут через пять она слышит шаги матери, спешащей на кухню. Мать нарочито громко расхваливает кулинарные умения дочери, под конец завтрака обязательно отпуская комплимент по поводу умело заваренного, душистого чая. Конечно, чай она не пьёт, выливает в раковину. У них это такая семейная традиция. Даже праздник. Сейчас Анне двадцать, значит уже двенадцать лет кряду они с матерью ломают эту комедию. В этот день мать всегда особенно чутка к дочери, её тянет на откровенности. Обычно вечером, семнадцатого августа, мать тихонько прошмыгивает к Анне в комнату, и они допоздна доверительно болтают друг с другом, как две подружки. Мать рассказывает Анне об отце. Как они познакомились и как отец изнасиловал, прижав головою к мусорному баку, и жестоко избил её во время первого свидания. А на следующий день мать, забрав вещи из родительского дома, перешла жить к отцу. Навсегда. Вскоре у них родилась Анна. Правда мать говорит не «родилась», а «выпала назад». Это её причуды. Мать уверена, что Анна не была зачата отцом, ни тогда возле мусорного бака, ни вообще когда-либо. Мать была беременна Анной с рождения. Просто Анна выйти не могла. Слишком большой была. А после изнасилования мать почувствовала, как плод внутри неё начинает уменьшаться. Сжиматься. За девять месяцев он стал крохотным и просто выпал из матери на землю. Это было на улице, и мать даже ничего не заметила, если бы ни случайный прохожий, шедший следом, он увидел, что Анна выпала из чрева молодой женщины, подобрал новорожденную и вернул. В тот же день отец начал рыть для Анны могилу. Вот уже двадцать лет подряд отец роет в саду большую яму. Он бросил работу, отложил все занятия и копает. Отец слез со стула, разогнул колени и, шатаясь, начал расхаживать по комнате. Как пьяный — шепчет Анна себе самой. Отец с видимым трудом добредает до противоположной окну стене, опирается одною рукой, второй что-то делает у своего пояса. Анне не видно что, отец стоит к ней спиной. Наконец желтоватая струя ударяется о стену, сбегает вниз, превращаясь в широкую лужу на паркетном полу. Точь-в-точь как пьяный, ха, ха — захлёбывается восторгом Анна. Какой же он милый, мой папа. Жалко, что у него так мало времени на то, чтобы быть больше с Анной. А если его выберут мэром, Анна и того реже будет видеть отца. Но что поделаешь, отец сам захотел включиться в выборную гонку. Это для него принципиально. А раз принципиально, зачем мешать. Анна уверена лишь в том, что, даже став мэром, отец не бросит копать яму. Это точно. Он не оставил своё дело и тогда, когда мать рожала брата Анны. Не так, как Анну, а натужно, с мучениями. Мать кричала, отец же взял лопату и полез в яму. Отчего кричала мать? От боли? Или от чувства покинутости? Анна не знает, но крик тот навсегда отпечатался в её детской памяти. Так продолжалось полдня. Когда мать поняла, что вот-вот родит и что она одна, она встала с кровати и полезла в яму к отцу. Яма ещё не такая глубокая, как теперь, но и тогда рожающей женщине было тяжело спускаться вниз по шатающейся лестнице. Добравшись до дна, мать легла на землю и родила. Родила сына в могиле, предназначенной для дочери. Отец подошёл к ней, взял чёрными от земли руками новорожденного и внимательно посмотрел тому в глаза. От отцовского взгляда мальчик ослеп. Вернее, это Анна, её отец и мать думают, что ослеп, сам брат с этим не согласен. Он уверен, что глаза его живые, только смотрят они не в сторону жизни, а наоборот. Как так, «наоборот», никто не знает, а брат пояснить не может, хоть и смотрит туда «наоборот» всё время. Впрочем, ему никто не верит, мало ли что калека может выдумать. Придумал же себе Великое Дерево. Он так и говорит — Великое Дерево. Говорит, что оно прямо в их дворе, мол, а вершина не видна, такое оно высокое. Если его ругают, так он угрожает — на дерево залезу и брошусь вниз, не соберёте. В такие минуты Анне хочется, чтобы дерево это и вправду существовало, и брат полез вверх, и исполнил все свои угрозы. Анна не любит брата. Она знает — папа нервничает, когда брат рассказывает про Великое Дерево, ему кажется, что сын издевается над ним, над его жизненным призванием копать яму. Ведь, если разобраться, Великое Дерево брата это противоположность Большой Яме отца. Дерево вверх — яма вниз. Вот отец и думает, что брат высмеивает его. И Анна так думает, а чего хорошего ожидать от инвалида детства. Может быть, если папу выберут мэром, он сможет подкупить суд, и брата посадят в тюрьму. Мало ли за что. За слепоту, например, хотя, может быть, такой статьи и нет, Анна точно не знает. Ну и пусть нет, папа поговорит, с кем надо, и появится. Кто же с мэром спорить станет? Всем родившимся слепыми — десять лет. Правда, брат слепым не родился, он от папиного взгляда ослеп. Но кто разбираться будет! Сказано сделано. Да и пора давно, а то надоел со своим Великим Деревом. Но это только, если отца мэром выберут. Ах, если бы выбрали! Его ведь все-все в Городе знают. Местная знаменитость. Человек, который роет яму. Про него даже газеты писали. Много раз. Интервью брать приходили. И у Анны брали. Почему у Анны, она сама не знает. Зато журналиста хорошо помнит. Молоденький такой, в очках. Стёклышки блестят, глазки мигают. Мама с ним ещё отцу изменила. Прямо на краю ямы, отец там копает, а она… Брат тогда сказал, что это жизненная драма подвигла мать на такой поступок. Какая драма? Много он понимает, щенок слепой. Анна этим словам значения не придёт. Да и вообще, старается редко думать о том дне. Хотя журналист ей понравился. Симпатичный. Всё вопросики задавал. Какие, Анна не помнит. Она на них и не отвечала, чести много, на вопросы всяких оборванцев отвечать. Ведь Анна дочь такого отца! Она сама что захочет, расскажет. А захотела она журналистику про сны свои рассказать, как ей всё время мужчина снится, голый, только между ног у него пятно красное, кровь, то есть, и течёт эта кровь, и у мужчины лицо скорбное, мучается он, смотрит на Анну и будто к себе зовёт, а вокруг всё белое, и нет ничего больше. Такой вот сон. Так в газете и напечатали. Не переврали ничего, молодец журналистик, хоть молодой, а порядочный. Как папа мэром станет, пусть ему должность большую даст. Папа порядочных людей уважает. Ну и что, что он с мамой тогда возле ямы. Отец слышал же всё из-под земли, мама так стонала, что не слышать нельзя было. И не вылез, ничего. Значит, всё в порядке. Так надо, значит. Если Анна хорошо попросит, отец журналистику поможет, как пить дать. А может быть, — у Анны даже сердце начинает постукивать чаще от этой мысли, — может быть, журналистик на Анне женится. Маме назло, мол, ты с ним тогда возле ямы, а я под венец. А почему нет? Он не захочет? Куда там, не захочет! Взять замуж дочь мэра не захочет? Курам на смех! Первый к ней побежит, да так быстро, что очки потеряет. Куда он денется, вошь безродная. А мать от зависти помрёт. Ох, и насмеётся же над ней Анна, когда свадьба буде. Отец подпрыгивает, цепляясь руками за люстру, ловко подтягивает к люстре ноги и, свесив назад голову, замирает в таком положении. Ленивец! — догадывается Анна. Отец закрывает глаза и начинает делано храпеть. Он хочет отдыха — Анна понимает, что таким ненавязчивым способом отец намекает ей на свою усталость. Умаялся за сегодня, что ж удивительного. Какой он тактичный и добрый, в очередной раз не может, не восхитится отцом Анна. Осторожно, чтобы не быть замеченной, Анна отстраняется от окна и крадётся вдоль дома к входной двери. Интересно, что придумает папа завтра? Анне не терпится узнать. Ведь отец никогда не повторяется в своих действиях, — каждый день у него в запасе для дочери с десяток новых трюков. Эх, скорее бы оно наступило, это завтра.