Эндрю Уилсон - Любовь в отсутствие любви

• Название: Любовь в отсутствие любви
• Автор: Эндрю Уилсон
• Издательство: СЛОВО/SLOVO
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-85050-722-1

Английский прозаик Эндрю Норман Уилсон, член Королевского литературного общества, известен как автор веселых комедий, продолжатель традиций нравоописательного сатирического романа. Его произведения были не раз отмечены престижными литературными премиями.

«Love Unknown» (в настоящем переводе «Любовь в отсутствие любви», 1986), один из лучших романов писателя — умный, тонкий, смешной и трогательный. На русском языке публикуется впервые.

---

Критика великого романа, причем вполне аргументированная, заняла пять страниц. Моника даже положила письмо в конверт. Но она все равно не собиралась отправлять его Саймону, как и другие подобные. Он теперь редко писал ей — так, открытку, и то изредка.

В свой последний приезд в Лондон Моника поняла, что дела плохи. Сначала она разозлилась на себя, решив, что ей не дают покоя лавры Карениной. Не Саймон ли просил ее приехать в Лондон? Говорил, что любит ее? Что еще ей нужно? Голова Ричелдис в качестве трофея? О, она знала, что ей нужно, и было очевидно, что она этого не получит. Уже месяц назад Саймон мог бы поставить Ричелдис в известность. Не поставил. И, похоже, не собирался. А Моника попалась на его удочку. Раньше она удивлялась глупости женщин, которые связываются с женатыми мужчинами. «Если он такая размазня, брось его!» — сколько раз она давала этот совет леди Мейсон, когда у той бывали подобные трудности. Происходит то, что происходит. И будет то, чему суждено быть. Так зачем стремиться быть обманутой? Но на протяжении всех трех дней на Сен-Питсбург-плейс, наполненных любовными объятиями, она желала быть обманутой. И все было бы хорошо, если бы она не влюбилась так сильно. Впрочем, глупо так говорить. Все было хорошо. Никому в мире — теперь она это понимала — не было так хорошо, как ей в октябре, когда все в ее жизни было на своем месте. Ей не терпелось получить хоть немного счастья. И она была счастлива тогда. Тело ее было в совершенном блаженстве в те одинокие дни. Она его кормила, мыла, одевала в приятные ему одежды. Кормить ей нравилось больше всего. Теперь же она вздрагивала от каждого шороха, потеряла аппетит, начала курить, и в ее прелестном гнездышке по утрам пахло лежалыми окурками «Голуаз». Ее гастрономические привычки настолько были нарушены, что она чувствовала развитие язвы. Для профилактики она пыталась пить противное французское молоко. Глотала прямо из пакета, который стоял под морозилкой. Зубы ломило от холода. Куда ушли дни приятных перекусов, обедов в ресторане в счастливом одиночестве, милой болтовни со знакомыми официантами?

Ну почему нельзя — движением мысли — вернуть себя в те дни счастья? Уже двадцать лет Моника жила, с тоской думая о том, что, пожалуй, любит Саймона Лонгворта. Эта любовь придавала особую горечь ее поездкам в Англию, завтракам в «Хэрродс» с Ричелдис, уикэндам в Сэндиленде. И вот Моника решила, что с этим чувством надо покончить. Неужели она не в состоянии выбросить его из головы? Она любила этого человека с безумной, всепоглощающей страстью, как девчонка. Нежась в последнюю встречу в его объятиях, она думала, что он совершенно не разбирается в отношениях людей, если не понимает, как легко может причинить ей боль, какую власть имеет над ней. Такое знание только навредило бы мужчине, морально развратило бы его. Но рациональное начало в ней требовало объяснения. Что она понимала под любовью, говоря, что любит его? Если дело было только в сексе, тогда она вполне может выйти из этой ситуации и найти себе другого. Но дело не в этом. Безусловно, любовник он роскошный. Такого удовольствия, как с ним, Моника не получала ни с кем. Но любила она не только прекрасное сильное тело Саймона Лонгворта. И, конечно, не только сходство вкусов вызывало в ней такую слабость, такое обожание.

Беда была в том, что, чем больше Моника думала и беспокоилась, тем чаще приятные размышления в одиночестве превращались просто в тоску по любовнику. То, что началось как, казалось бы, спокойное раздумье: «Я его люблю за то, что он красивый?» — превращалось в медитацию на тему его красоты. Попытка анализа — почему тот или иной разговор запал в память — растворялась в воспоминаниях о сказанных словах.

— Знаешь что?

— Что?

— Я думал, что всю жизнь получал от этого удовольствие.

— От этого?

— Ай! Пусти! Но теперь я понимаю, что не знал, что значит это слово — удовольствие.

— Саймон, слова сами по себе ничего не значат.

— Я люблю тебя, Моника.

— Я люблю тебя. Как я тебя люблю!..

Этот разговор произошел в мотеле недалеко от Данстейбла. Еще один — когда они стояли перед картиной Яна ван Эйка «Портрет четы Арнольфини».

— Я надеюсь, что она делает то, что нужно.

— Она все делает правильно.

— И все на этой картине правильно — к месту эта домашняя собачка, приятный свет из окна, красивые вещи, и во всем чувствуется любовь и страсть. Эти сброшенные туфли…

— Ты — единственный человек в мире, кроме меня, который это видит, — сказала Моника.

— Думаешь, если бы она поднялась на чердак капитана Вентворта, то нашла бы там безумную жену?[71] — спросил Саймон.

— В наши дни это могла бы быть и вполне нормальная жена, что еще хуже.

Они стояли, касаясь друг друга кончиками пальцев, и рассматривали шедевр ван Эйка. Потом Моника прибавила:

— То, что на поверхности все так спокойно, совсем не значит, что внутри не бушует буря. — Она показала свободной рукой на застенчивую супругу. — Она немного взволнована.

Тогда Саймон наклонился к ней и прошептал в ухо: «Я тоже».

Черт побери, будь проклята ее феноменальная память! Она помнила каждое сказанное слово, каждый взгляд. Она помнила их первые встречи и сравнивала со своим последним приездом в Лондон. Теперь Саймон почти не смотрел ей в глаза. Его признания в любви всегда запаздывали на долю секунды, и потому в них не очень-то верилось. Казалось, даже в постели между ними ощущалось какое-то напряжение. Но теперь Моника уже полностью зависела от него, стала его рабыней. Она принимала Саймона на любых условиях, каким бы лживым и жестоким он ни был.

В добавление к литературно-критическим пассажам она писала Саймону о своей любви — многие и многие страницы. Она знала, что отправлять их бессмысленно, и писала, как говорят, в стол. Он больше никогда ей не напишет такое. А если и напишет, это будет неправда. И все же она продолжала на что-то надеяться. Моника просыпалась в четыре часа утра и начинала подгонять стрелки часов, предвкушая, что всего через три с половиной часа почтальон остановит свой велосипед напротив ее окон и положит в ее ящик письма. Как правило, она находила там только коротенькие открытки, и то нечасто, но все равно, вглядываясь в знакомый почерк, чувствовала себя бесконечно счастливой.

В одном из конвертов с маркой Бедфордшира обнаружилось письмо Ричелдис.

«Ты, наверно, удивлена, что я не пишу, — бежали по бумаге знакомые округлые буквы, — но, честное слово, с Рождества нет ни минутки свободной! Огромное спасибо за открытки и подарки. Маркусу очень понравился свисток. Жаль, что ты не приехала в Сэндиленд на Рождество. Мы так славно посидели впятером, и было очень спокойно — думаю, Саймону как раз это было нужно, ему пришлось многое вынести. Моника, мне это письмо дается нелегко…»

Письмо дрогнуло в руке госпожи Каннингем. Она продолжала читать:

«…Но я знаю, что ты неловко себя чувствуешь из-за мамы. Не переживай, пожалуйста. Ее срыв — совсем не твоя вина».

Ее вина?! Неужели Ричелдис всерьез предполагала, что Моника считает себя виновной из-за Мадж? О чем она говорит? Моника перечитала предыдущие абзацы, стараясь понять, не было ли там каких-либо слов, которые бы тонко намекали, что Ричелдис на самом деле все известно о них с Саймоном. Может быть, это пустословие о Мадж было лишь предлогом вытянуть из Моники какую-нибудь информацию? Или что это? Неужели Ричелдис действительно настолько тупа?

«Из-за мамы это был не год, а ужас какой-то, но мы наконец пристроили ее в оч. хороший пансионат. К сожалению, он немного далековато, но она в отличных руках, и, правду сказать, Моника, у нее так поменялись ощущения времени, что я никогда не могу быть соверш. уверена, что она замечает, часто мы приезжаем или нет. Она живет в вымышленном мире, трагическом на самом деле, и она перестала читать».

Начинается. Моника предчувствовала, что будет дальше.

«Первый раз за несколько недель чувствую себя немного посвободней, и вот появилась абсолютно блеет, идея, которая, надеюсь, тебе по душе — чтобы я и Белинда обе приехали в Париж с 7 по 14 февраля и мы бы устроили себе девичник. Сто лет мы уже такого себе не позволяли и — entre nous[72] (пора заняться французским!) — Линде нужно развеяться. Любому было ясно, что Жюль престранный тип, но ей такое и в голову не приходило, и теперь это особенно унизительно, поскольку мужчина, к которому он ушел (какой-то мим из Суиндона), противный до ужаса (самая настоящая коровья задница! — наверное, их он и играет в пантомиме!). Саймон вообще боится, что Белинда могла подхватить СПИД. Это уже без шуток, но будем надеяться, что все обойдется. Между прочим, Саймон не в восторге от наших парижских планов, но почему только ему можно ездить по заграницам? Госпожа Тербот — просто святая, взяла Маркуса на целую неделю. Кстати, и речи не может быть о том, чтобы жить у тебя. Я уже заказала номер в „Скандинавии“ — Саймон говорит, что этот отель ему понравился больше, чем тот, в котором он останавливался в последний раз — слишком уж неуютный. Белинда в таком подавленном состоянии, что даже хотела „прокатить“ эту идею нашей встречи, что на нее не похоже.